Как Владимир Семёнович спас нас


Как Владимир Семёнович спас нас

Конец шестидесятых. Длинные волосы, брюки из хлопка с лавсаном со строго измеряемым клешем (25 сантиметров, ни меньше!), семиструнные гитары и Высоцкий. Моя гитара (Черниговская музыкальная фабрика, 12 руб 50 коп) достаётся мне по огромному блату («от дяди Иосифа»), она тяжелая, темно-красная с желтым подпалом. Гриф ужасно неудобный, струны стоят очень высоко и прижимать их трудно, но неожиданно оказывается, что его можно поднять повыше просто с помощью ключа от больших чёрных часов, стоящих на секретере в гостиной. Струны, вместо обычных металлических, вскоре удаётся раздобыть нейлоновые — это тоже большой дефицит. Я холю гитару — зачем-то натираю какой-то вязкой, крепко пахнущей полиролью для дерева, найденной у мамы в кладовке, борясь таким образом с существующими и несуществующими царапинами на её прекрасных боках. Я не расстаюсь с ней почти никогда, даже таскаю за собой в школу, но не днем, а на внеклассные посиделки. Уже выучены пять «главных» аккордов — «звёздочек» в ре-миноре и несколько вариантов «боя» правой рукой. Высоцкий с бобин заучен в страшном количестве, песен двести, не меньше. Всем нравится — и я всегда и везде в центре внимания, причём взрослые на удивление принимают это с не меньшим энтузиазмом, чем мои ровесники. Это внимание окружающих к себе сильнее и приятнее даже портвейна и сигарет, уже неоднократно опробованных, поэтому дурные привычки совершенно ко мне не прилипают. Только шальные песни, жёсткие мозоли на пальцах, хрипловатый, иногда действительно немного полусорванный голос — знаете, в кого.

Осень, везде на улицах города — плакаты «Всесоюзная перепись населения», а мы каждый вечер бродим с гитарой и моим другом Витькой из соседнего двора по этим улицам, скверам и набережной Днепра. Я умудряюсь орать песни даже на ходу, он совершенно не умеет играть, но что-то восторженно подпевает. И — ощущение постоянно приподнятого настроения…

Однажды мы сидим с ним на скамейке, среди ивняка, в глубине широкой зеленой посадки на набережной. Скамейка эта должна была чинно стоять на аллее перед речным парапетом, но кто-то её сюда, в укромное место, до нас перетащил, и постаралась, видимо, большая компания: скамейка тяжелая, деревянная, белая с чёрными изогнутыми чугунными ножками и такими же боковыми опорами. Почти стемнело и нас накрывают уютные тени, а перед нами у реки — неяркий голубоватый свет редких высоких фонарей на бетонных столбах. Я что-то наигрываю.

Неожиданно из-за деревьев на нас выходит группа крепких парней, гораздо старше нас, блатного вида, навеселе и явно ищущих развлечений. Их пятеро, но, кажется, что десять. Они быстро окружают нашу скамейку и один из них, главный, в фуражке и с приподнятой толстой верхней губой, начинает приставать с вопросами к Витьке. Дело пахнет очень серьёзным мордобитием, к тому же Витька — резкий и вспыльчивый — хотя и испугался не меньше моего, но уже насупился и вот-вот скажет что-то поперёк. А вокруг, на набережной — ни души, так что похоже мы влипли с нашей любовью к вечерним прогулкам в рискованных местах. Убить возможно и не убьют, но покалечить могут крепко, тем более, что боец среди нас только Витька, а я — хилый очкарик, освобождённый от «физры» ещё с 5 класса по причине шумов в сердце (был тогда такой популярный детский диагноз). И сейчас сердце это бешено колотиться где-то в конечностях, с шумом или без, я уже не знаю, но чувство полнейшей нереальности нарастает.

Неожиданно вожак замечает гитару на моих коленях и снисходительно говорит:

— А ну, сделай нам что-нибудь…

И я делаю. Я не знаю, что он ожидал, но я, сам себе удивляясь, не забыв ни одного слова и как бы даже спокойным голосом (по крайней мере, мне так кажется), пою:

“В тот вечер я не пил, не пел,
Я на неё во всю смотрел,
Как смотрят дети, как смотрят дети,
Но тот, кто раньше с нею был…”

Я пою «Нинку», » У тебя глаза как нож», «За меня невеста отрыдает честно» и ещё две-три песни. Наше окружение как-то обмякает, расслабляется. Они постепенно рассаживаются вокруг на траве и на скамейке и слушают очень тихо не перебивая ни словом, ни резким движением. Вожак вытаскивает из внутреннего кармана куртки начатую бутылку какого-то вина и говорит, обращаясь только ко мне, уважительно:

— Будешь?

Я вежливо отказываюсь и, почувствовав момент, встаю:

— Мы пойдём…

Они совершенно спокойно говорят нам «пока», почти все, по очереди, и мы, как бы не спеша, ретируемся, сначала на освещённую аллею, затем, чуть быстрее, переходим через дорогу — к магазинам, к людным улицам. Мы идём всё быстрее и быстрее, почти бежим, и только через несколько кварталов Витька останавливается — и говорит, говорит мне что-то восторженное… А я и так знаю, что я — большой молодец. Впрочем, не я только. И даже совсем не я — Владимир Семёнович…

И всё ещё в диком восторге от неожиданного спасения и себя самого, я останавливаюсь на перекрёстке возле одного из бесмысленных плакатов про перепись, на ходу придумываю нечто каламбурное, задиристо-матерное и тут же громко произношу, к новому восторгу своего приятеля:

«Скоро будет перепи`сь!
Красота — хоть за…бись!»

0 комментариев

  1. ljiv1

    Не знаю, как насчет «Сыт по горло», но очень симпатичная зарисовка.
    Как будто, взгляд сверху на себя, того, каким был.
    Единственное, что мне кажется, перепись населения была не в конце шестидесятых, а в 1979 году.

Добавить комментарий