Французские поцелуи. Курс немолодого бойца

Марти Хелл

Я знаю, я – отъявленный пессимист.
Закоренелый.
И даже — почти конченный.

Также, кстати, считает и моя коллега по работе Нина, которая сидит за рабочим столом напротив меня, и иногда, от скуки, строит мне глазки. Или демонстрирует, специально наклоняясь пониже над столом, почти ложась на него, глубокий и заманчивый вырез на блузке.
Ведущий в ее роскошные нежные пенаты, минимум четвертого, а может быть даже – и целого шестого номера.

Так вот она и развлекается — за неимением лучшего предмета для построения своих глазок, или демонстрации бюста, чем я.

***
— Сразу о плохом думать, — говорит она, — это типично мужская манера. Нет, чтобы о хорошем… Люди растут, а все тебе нехорошо… Жену тебе надо, — стерву. Тогда и узнаешь, что такое хорошо, а что такое по-настоящему плохо.
— Третью, да? – спрашиваю я. – Получше бывших двух, первых?
— Да, а потом сразу и четвертую, – говорит она. – Хлеще трех предыдущих.

— Добрая какая… — говорю я, погружаясь в мир осточертевших цифр. – Но я тебя тоже люблю. Любовью взрослого сына…
— Ну, действительно… не внука же.

***
Все это происходит после того, как я делюсь с Ниной услышанной новостью – начальник управления покидает нашу скучноватую юдоль. И возносится выше, прямо в божественный стан небожителей – членов правления компании.
Еще я зачем-то рассказываю ей, как у нашего будущего нового начальника – нашего же коллеги, что сидит за стенкой, уже изменился тон в разговорах со мной. И не только со мной…
От сознания собственной бесценности – очевидно.
Меня такой поворот событий даже веселит.

— По-моему, ты напрасно веселишься. Ты его еще не знаешь. А именно он будет – Семен Семнычем? — спрашивает Нина, кокетливо поводя круглыми плечиками. – Ты уверен? Там ничего больше не говорят? Или ты уже и приказ видел?
— Нет, Нинон, приказа не видел. Но то, что это буду не я – точно. И не ты, Нинон.
— Да, к сожалению.

***
Там, где я услышал эту новость, в курилке, конечно, много, чего говорят. Но я же не барышня, чтобы сплетничать.

Между прочим, на нашего коллегу, что сидит за стенкой, Нина давно нацелена всеми фибрами своей гиперсексуальной души. Она заранее, и очень правильно угадала ситуацию. Тянется к нему всеми фибрами, и даже где-то и обволакивает его уже. Невзирая на его семейное положение.
Я делаю вид, что ничего на сей счет не замечаю.

***
Кстати, вполне может быть, что она знает гораздо больше того, что говорит мне. Недаром в ее хобби, кроме эротики, входят еще и эзотерика с мистикой.
По-моему, она даже общается с духами – через космос, естественно.
Или – через божественные чакры.
И через них много чего узнает полезного.

Если это так, тогда – все возможно.
И, как в полицейском кино – любое, сказанное вами слово, может быть обращено против вас.
То есть, если сказать по-русски: думайте, граждане, кому и что говорите. Это – полезно для здоровья.
Враг хитер и коварен, и даже не дремлет.
Думайте, пожалуйста…

Но в принципе, — мне все равно. Несмотря на мистику с эротикой вкупе.
Если они прямо так и живут здесь работой, этим миром прозрачных интриг и интересов, то я – совсем нет.
Я – всего лишь наемник. Что прикажут, то и делаю. Деньги за это платят, и — слава богу.
Я прекрасно понимаю, что однозначно не могу претендовать на повышение – я не из их клана, не из местного.
Как я был всегда — сам по себе, так сам по себе и живу.
Спасибо за то, что сюда довольно случайно взяли.
***
Ну, а на сексуальную благосклонность Нины претендовать – это вообще не мой стиль.
Пусть в одиночку со своим бюстом развлекается.

Во-первых, если она захочет, то сама набьется к кому ей надо, и мало тому счастливцу не покажется. Еще и отбиваться придется.
Во-вторых, мне не очень подходят стареющие девушки, пусть даже и с шестым номером бюста, играющие в юных, эротичных секс-вамп.
А это уж совсем не по мне. Мне такие игры совершенно не нравятся.

***
Нина любит, чтобы ее называли Нинон. На французский манер.
Иногда, под настроение, она рассказывает, что у нее в роду были французы. Один из ее дедушек, например, — утверждает она – точно, был французом.
Про второго – она не очень уверена, но все может быть. Может быть даже и так получиться, что сразу оба ее дедушки имели к Франции отношение.

Я с моей прямолинейной мужской логикой не совсем понимаю, какого еще шарму могло бы добавить Нине ее французское родство.
Она ведь у нас и так роскошная женщина. Как она сама о себе думает.
И некоторые окружающие – тоже.

Шарм шармом, но все же – она нет-нет, да и расскажет про Францию. Что-нибудь поучительно-интересное. И вздохнет мечтательно. Для самоутверждения, пожалуй.
А может быть – и правда, французами они были? Эти самые ее дедушки?

***
Впрочем, нет.
Судя по тому, как она выглядит, и, судя по ее отчеству – Моисеевна, — тот дедушка, о котором она любит рассказывать, как о поклоннике сыров и лягушек, был все же не совсем французом.
Я даже подозреваю, что он вообще был родом откуда-нибудь из Биробиджана.

Я, к сожалению, не бывал в Биробиджане, потому не могу утверждать наверняка, но думаю, что и там могут водиться любители французских сыров и лягушачьих лапок.
А почему бы, собственно, им и там не водиться? Как говорится, и на Луне люди живут, не то, что в Биробиджане.
Да и вообще, не лопать же с утра до вечера все мацу да мацу – и без ничего…если ты имеешь счастье в Биробиджане жить.
Уж больно это как-то чересчур ортодоксально – одной мацой питаться.
Главное — совершенно невкусно. И – не очень полезно.

Мне сдается, кстати, что и второй ее дедушка был вовсе не из Парижа – а из Биробиджана.
Ну и что из того?
Это же никак не умоляет их достоинств в опосредованном создании такого цветочка, как Нинон.
Не так ли, моя прелесть? – думаю я.
И проверяю, умеет ли экстрасенс Нина читать мои мысли. И смотрю на Нинин бюст через стол.
Никакой реакции.
По-моему, все-таки нет, не умеет. Или – хорошо это скрывает.
Ну, и слава богу. Неприятно было бы, если бы умела. Очень даже неприятно. Пожалуй что, мы даже и поссорились бы.

Чтобы не обижать девушку, которой недавно исполнился полтинник, чтобы она понапрасну не плакала украдкой, и я тоже, как и все, называю ее на французский манер — Нинон.
В конце концов, от меня же не убудет.

***
Нинон без зазрения совести, или малейших намеков на комплексы носит очень смелые мини-юбки – несмотря на свой пятьдесят шестой, пожалуй, что размерчик.
А при случае, и даже без случая, очень любит скидывать форменный корпоративный пиджачок на спинку кресла, и расстегивать пуговки на блузке чуть ниже дозволенного нашей местной моралью.

— Что-то у нас жарко сегодня, — говорит Нинон, — кондиционер совсем не работает…, — и наклоняется над столом, будто за чем-то тянется,и бирка на шнурке с фамилией ползет по столу… а сама украдкой проверяет на мне получающийся таким образом эффект.
Я не разочаровываю ее. Эффект, конечно, налицо.
Эротический, я имею ввиду. Оздоровительный.
***
Где-то между делом я вычитал такую вот штуку: мужчинам полезно смотреть на женскую грудь не меньше часа в день. А лучше, конечно, больше – часа два-три. Это удлиняет срок их жизни, потому что добавляет в кровь полезных и нужных гормонов.

Поскольку я вижу эту полуприкрытую грудь каждый день, и по несколько часов в разных проекциях, эффект получается большой и позитивно-продуктивный.
Я, судя по всему, буду жить очень долго и счастливо.
Если меня, конечно, немного раньше не добьет моя пессимистично настроенная печень.
Так что, спасибо тебе, Нинон, за мои полезные гормоны.

***
Правда, как и каждому перфекционисту, мне хотелось бы еще и некоторого разнообразия в открывающихся мне через стол видах.
Но, увы, над грудью Нинон всегда присутствует одно и то же – ее круглое, сливочно-клубничное лицо. Доведенные до стандартной офисной люминесцентной кондиции с помощью большого количества косметики. До боли знакомое, и почти уже родное. Которое мне, признаться, несколько поднадоело.
Не первый уже год мы сидим напротив друг друга. Перекладывая с места на место бумажки, и роясь в интернете.

Все это, конечно, несколько снижает оздоровительный эффект присутствия перед моей физиономией большой женской груди. Каждый день — в течение восьми рабочих часов. И пять дней в неделю.

Эффект, думаю, был бы значительнее, если бы над этой грудью сияло личико, лет на двадцать помоложе, и без такого количества краски и грима.
Юное личико, да с такой вот грудью – ох, красота!
Я бы тогда и до ста дожил бы. А может быть – и далее, за сто отправился бы.
Увы… Не суждено.
Кроме того, так долго – точно не живут.
Что даже и к лучшему.

А если рассматривать ситуацию в целом – все у нас с Нинон о’кей, замечательная маркиза.
Грудь – что надо у нас! Оздоровляет. Не каждому так повезло на рабочем месте. Как мне, непутевому.

***
— Да, Нинон, — говорю я, — действительно… жарковато что-то тут. Даже душновато. Может быть, — перекрыть батарею?

В офисе, между тем, далеко не жарко, а за окнами с утра минус двадцать пять, так что и машины стали плохо заводиться, и потому утром на полупустой дороге можно поблаженствовать – большое количество «тазиков» встало на прикол. Спасибо любимому автопрому.

— Ой, не надо, не надо…, — машет на меня Нинон авторучкой, зажатой в пухлом кулачке, и поеживается. — Сразу холодно станет, а я этого не выношу. Лучше уж тропики, чем Северный полюс.
В этом я с ней абсолютно согласен.

***
Еще ни один из начальников не сделал ей замечания по поводу расстегнутых пуговичек на блузке, или чересчур короткой и узкой юбки, из которой так и рвутся наружу ее аппетитные объемистые бедра.
Есть подозрение, что никогда и не сделает: как только какой-нибудь начальник заходит в нашу комнату, то сразу устремляются к столу Нинон. Даже, если и пришел сюда совсем по другому делу.

Разговаривает, например, со мной о чем-нибудь высоком, вроде месячного отчета, а сам не отрывает взглядов от заманчивой ложбинки. Иногда – невпопад замолкая, словно теряя мысль.
Как наркоман, который не может оторваться от зелья.
Или, как заядлый турист, который не может отвести глаз от красивой долины где-нибудь в швейцарских или итальянских Альпах. Изображенной на глянцевой открытке.

Нинон, делая вид, что ее это все не касается, бывает спектаклем очень довольна.
И я веселюсь от души — тоже. Хмуря при этом по-деловому брови. Как же, как же, месячный отчет очередному нашему остолопу понадобился… Сделаем, нарисуем.
Кому-нибудь другому об этом расскажи, милый, что тебе отчет нужен.
Который я вчера по почте тебе уже отослал.

***
Когда она встает из-за своего стола, и, грациозно виляя дерьером, перемещается по нашей комнате, чтобы полить цветы, мне приходит на ум: если эту самую тугую юбку с нее снять, то все, что юбка, ползущая по швам, скрывает, точнее, чуть прикрывает и стягивает, — просто распуститься совершенно бесформенным кулем. И будет выглядеть и ощущаться на ощупь – как угодно, но только не эротично.

Я мысленно измеряю, — каких же размеров должно быть так называемое — в стеснительных дамских кругах — мужское достоинство, чтобы сквозь все это продраться…
Получается, что каких-то несусветных.
И в дюймах – несусветное, и особенно в сантиметрах – поражающее даже мое скудное мужское воображение.

Или же, если зайти с другого конца, – в какую позу Нинон надо поставить, чтобы достичь искомых влажных глубин? И сколько она в этой позе удержится, сохраняя подобие равновесия?
Получается – тоже не очень-то подходяще.

Если бы мне пришлось когда-нибудь ее трахать – не знаю, что бы я и делал… И как бы выходил из положения.
Интересно, как же с ней ее поклонники-то мучаются? Или – так, всухую обходятся? Разговорами и пальчиками? Или — языком?

Судя по ее разговорам, в сексе ей неведомо слово «неудача». Кроме того, она, судя по строению ее пухленьких губ, сторонница оральных переговоров с любителями жарких пышек. Что уже, надо думать, несколько облегчает поклонникам их черное дело.
А может быть – она еще и поклонница даже еще более прогрессивных веяний в сфере эротики, чем оральные. Там большие размеры, к слову, не всегда приветствуются.

Думаю я – мне это все совершенно не должно волновать.
И на этом – разойдемся с миром, Нинон. Застегни, пожалуйста, пуговичку. И еще одну, — говорю я мысленно.
Но она не застегивает, хоть и экстрасенс, и должна бы меня мысленно слышать. Верно, хочет, чтобы я жил долго и счастливо, напитавшись гормонами. Даже настаивает на этом.
Какая же у меня хорошая работа, думаю я.
Столько времени можно самому себе посвятить, — собственному бесценному здоровью. Без особого ущерба для производственной деятельности.

***
Сегодня утром меня выбросило из сна задолго до милого звонка будильника. Точно боксера после хорошего нокаута.
То ли — нервы шалить стали, то ли как-то неудобно спал…
Некоторое, и даже довольно продолжительное время, я не понимал – где я? И что я?

Оказалось, что не в Париже… Судя по грохоту мусорной машины под окнами, и гурканью иностранных дворников.
И я вынужден был согласиться сам с собой – лежу в своей собственной пустой и смятой постели, почти в центре мегаполиса, на часах шесть утра, и жизнь продолжается.

В конце-то концов, подумал я, сон – всего лишь короткая, ежедневная, смерть.
И, слава создателю, он как внезапно начинается поздним вечером, — также быстро и почти бесследно проходит утром. Под разноголосый аккомпанемент работников метлы и лопаты. Пока – во всяком случае.

А перед глазами все еще был снившийся мне только что сон…
***
Мне опять снился Париж – в котором я никогда не был, и, в общем, особого желания там побывать не испытываю.
Снились какие-то жареные каштаны, неприятные на вкус, словно картон, которые я тоже не люблю.
Мешались какие-то разноцветные картины на Монмартре, в которых я хоть и ни черта не понимаю, но все пытался их купить.
А еще снилась девушка, знакомая, но имя которой во сне я все никак не мог вспомнить, и из-за этого испытывал большую неловкость.
И мы занимались с ней любовью в раздевалке парижской ратуши.

Вот это да, подумал я, вспоминая ратушу. И чего это нам приспичило? В таком историческом месте? Не могли даже гостиницу себе снять на пару часов…
Вот идиоты.

***
Надо будет поинтересоваться у нашей француженки Нинон, к чему бы все это, и Париж, и ратуша, и девушка? – решил я, с некоторой сонной натугой бреясь перед зеркалом в ванной.
Зеркало, кажется, тоже было не очень в духе, поэтому мое собственное, сероватого цвета отражение в его стекле мне совершенно не понравилось.
Да, спрошу у Нинон. Как же все-таки полезно иметь такую разносторонне образованную в эзотерических сферах коллегу…- думал я позже, стоя под струями горячей воды.

После бодрящего кипятка — и бездушное зеркало, и сумеречный я – подобрели немного.
Во всяком случае, зеркало исправило цвет моего лица. Из серого оно стало бледно-розовым. Хотя вот мешки под глазами зеркало решило не трогать.
Да и бог с ними, думал я. На работу движемся, а не на гулянку.

Зеркало исправилось, и я, в свою очередь, выкинул из головы и Париж, и картонные жареные каштаны, а также эзотерическую девушку Нинон.
И – голый и влажный, — зашлепал на кухню готовить кофе.

***
— Середина недели, — говорит Нинон, после того, как я пересказываю ей свой сон. — И ничего не сбывается. Так что, можешь не переживать – Париж тебе не грозит. Спи спокойно, дорогой товарищ. И ни в чем себе не отказывай. Вообще, такие сны для холостяков не редкость – когда им ночью заняться нечем. Скажи, а при этом – эрекция наблюдалась? Или ты – уже окончательный импотент? Безнадежный…

— Конечно, наблюдалась, Нинон, — говорю я. — Я, конечно,не безнадежный. Еще не совсем.
— Значит, не переживай. У тебя еще все спереди.
— Я не переживаю, мне Париж совсем не нравится. Не тянет меня туда что-то. Даже с эрекцией — не тянет, и все тут.
***
— А ты там разве бывал? – спрашивает Нина.
— Нет, не бывал. Но знаю, что французы – самые прижимистые люди на свете.
— Кто тебе сказал эту глупость? Мой дедушка, например, был очень щедрым человеком. Такие украшения дарил бабушке – пока она была его любовницей… Он по ювелирной части работал, и замечательные вещицы ей таскал… – говорит Нинон мечтательно. — Хотя бабушка и сама не бедная была…
— А когда она стала его женой? Из дома таскать начал? Для другой бабушки?
— Фу, какой ты… Об этом она не рассказывала…, — надувается Нинон. — Вечно ты со своими подколами. Что ты вообще о французах знаешь?
— Конечно, ничего, Нинон. Но если хотя бы часть их похожа на тебя – они шикарные ребята.
— Я разве похожа на мужика?

Я действительно не был знаком с французами.
А вот с француженками – был, хотя об этом Нинон знать совершенно не обязательно..
С одной студенткой из Сорбонны, Мари-Анетт.
Приехавшей к нам некогда по обмену — на практику.

***
Мари-Анетт была худощавой девицей с небольшой и твердой грудью.
По тогдашней моде она косила под Джоан Шинкус из популярного в то время сентиментального боевика «Искатели приключений» с Аленом Делоном в главной роли, носила длинные, хорошо мытые, крашенные перьями светлые волосы.
А свои длинные ноги, почему-то, старалась не демонстрировать, и не вылезала из джинсов. Хотя ноги у нее были вполне приличными – гладкими, ровными, длинными и не худыми.
Может быть, дело было не в ногах… Просто тугими джинсами ей хотелось подчеркнуть свою упругую попку очаровательной формы?

Впрочем, я в ту пору еще не разбирался в таких тонкостях дамской анатомии.
Мал я еще был для таких гурманских открытий, зелен.
Просто красиво – и эрекция наблюдается…
Моментальная.

У Мари был большой, вечно улыбающийся рот, и крупные передние зубы с очаровательной щелочкой счастливого человека между ними — как у зайчика.
А длинный французский нос с горбинкой, и забавные веснушки делали ее лицо абсолютно незабываемым.

Так ведь вот, кто снился сегодня, именно Мари-Анетт…, — думаю я. И как же я мог забыть ее имя?

***
В ходе одной, весьма бурной студенческой вечеринки, когда мы с ней забились в раздевалку, и я, расстегнув ее мужскую рубашку почти до пояса, и не обнаружив лифчика, радостно принялся с места в карьер ласкать ее грудь, у меня в голове сидел, помнится, образ двух теннисных мячиков с твердыми, но нежными, торчащими хвостиками.

В каждом из нас плескалось, и бурлило по несколько рюмок газированной ледяной водки из морозилки.
И, может быть, поэтому, целовалась Мари-Анетт совершенно умопомрачительно.
«Же тэм!», — шептала Мари-Анетт.
«Яа-яа, яволь», — отвечал я так же — хриплым, распаленным шепотом, — и пытался расстегнуть ее джинсики. Которые расстегиваться никак не хотели, потому что предусмотрительно были застегнуты — кроме пуговицы – и еще на какие-то хитрые, невидимые мне крючки.

Интересно, дойдем ли мы до французских поцелуев, — думал я. – Или не дойдем? – путаясь дрожащими от нетерпения пальцами в ее застежках.

***
Эти поцелуи среди мокрых, пахнущих псиной пальто, ее компактная теннисная грудь, плоский живот с легко очерченным прессом завсегдатая тренажерного зала, помнится, едва не заставили меня кончить.
Тоже – не расстегивая джинсов, которые я едва не порвал изнутри. Собственной эрекцией, как выражается Нинон.

Не знаю, кто был тот умный изобретатель, что зарядил сифон водкой, и положил его в морозилку, но честь ему и хвала. Вещь получилась омерзительная… зато бьющая просто наповал.
Одного сифона хватило на целую компанию из пяти человек – две три крохотных рюмки, и человек переходил в состояние эйфории. И долго из него не выходил.
Что еще нужно было нам – бедным студентам?
Дешево, и сердито!

***
…Потом мы пользовались с Мари-Анетт любой, подвернувшейся нам возможностью. Эх, какими же мы были счастливыми дураками! Набрасывались друг на друга, как две молодые, изголодавшиеся друг по другу зверушки.

Однажды даже, уже после сумасшедшей вечеринки с газированной водкой, когда родители моего институтского приятеля-одногруппника убыли в пятницу на дачу до вечера воскресенья, мы без предупреждения завалились к нему в гости – держась за руки, как два голубка.

И пока он вызванивал подружек на вечер, заперлись в его ванной.
И уж там дали волю своим эмоциям:
— Френч кисс? – спросил, помниться, я, — стаскивая с Мари-Анетт ковбойскую рубашку.
— Же тэм шерри! — отвечала Мари. – Яволь! — И радостно смеялась, помогая мне расстегивать джинсы. – Ай лав ю дарлинг!
— Их либе дих Мари!

***
Конечно, бурное развитие событий не могло пройти незамеченным мимо компетентных в вопросах секса с иностранками, органов.

Прямо с семинара меня вызвал на короткую, но очень содержательную беседу по душам наш комсомольский босс, секретарь комсомольской организации института.
Немолодой седой мужчина, играющий в вечного задорного студента, изъяснялся коротко, но ясно, почти по военному, и крайне косноязычно. невзирая на интеллегентную внешность.

Мне было предложено, не прерывая пока для маскировки половую связь с девушкой из империалистического государства, почаще заходить сюда, в ленинскую комнату. И беседовать задушевные беседы с неприметным широкоплечим. как спортсмен, работающим в АХО господином.
Который молча примостился в углу подле парчовых знамен, и во все время нашего разговора с комсомольским боссом, благодушно, но цепко, изучал меня.

Я, оказывается, должен был рассказывать этому господину все, о чем мы беседуем с Мари в промежутках между нашими восхитительными упражнениями. Пересказывать и описывать все, вплоть — до цвета ее ажурных трусиков.

Мне было предложено также взять лист, и написать чистосердечное раскаяние в том, что я, студент полузакрытой мелиоративной специальности, спутался с непонятной представительницей чуждого мне государства, и опозорил твердый облик морального строителя коммунизма и комсомольца притом.
***
— А почему опозорил? – решил пошутить я, чтобы разрядить сгустившиеся так внезапно тучи над головой. – Она очень довольна, кажется…
Шутка повисла в гробовой тишине. Оба посмотрели на меня, как на совершеннейшего идиота.

А взамен на надежду о прощении, — после некоторой паузы продолжал уже неприметный ахошник, — я пообязуюсь всемерно помогать компетентным в сексе органам выявлять и раскрывать плетущиеся нити порнографических заговоров. А также диверсантов с империалистическим оскалом, спрятанным под маской невинных студентов Сорбонны.Господин был не менее косноязычен, чем секретарь.
— И может быть, тебя когда-нибудь даже простят… Твою легкомысленную аморальность, — добавил секретарь по-отечески.
***
— А что будет, если…, начал я.
— А будет то, — опять открыл рот господин из АХО, — что приказ о твоем отчислении за аморалку уже лежит на подписи у проректора. – И будет тут же подписан – прямо сейчас.
И ты тут же, не далее, чем завтра утром, загремишь в армию. Как лишившийся отсрочки от призыва. За тобой даже приедут. Из военкомата. Мы позаботимся. Подумай, как это будет приятно твоим родителям. У которых тоже грядут большие события в жизни… Если. конечно, не возьмешься за ум.
— Правда, Петр? – посмотрел ахошник на секретаря.
И комсомольский апостол согласно кивнул.
— Да, мы тоже позаботимся об этом, — подтвердил секретарь.

— Ну, а про волчий билет на остаток твоей длинной еще жизни я и говорить не буду – тут и так все понятно. Никуда, старше дворника. Или – кочегара, как тебе больше нравится. Кстати, как тебе больше нравится?

— Да, дворником? Или кочегаром? — переспросил секретарь весело.
***
— А твоя французская ненаглядная, — продолжал ахошник, — первым же самолетом вылетит в свою засраную Францию – вместе со всей своей непотребщиной. И порнографией. Как интересующаяся нашими родными госсекретами. Приятная перспектива, правда, дружок?
— Нет, — сказал я.- Не очень.
— А, по-моему, очень приятная. Заслуженная, — сказал ахошник. И добавил:
— Ты уж нас извини. Правда, Петр?
— Да, извини, — еще раз подтвердил секретарь.

***
Мне нужно было полчаса… Даже меньше. Минут пятнадцать…
Я попросился в туалет.
Они подумали, что я испугался, и заболел медвежьей болезнью.
— Ну сходи, сходи… Ответственное решение надо принимать с чистой совестью, — улыбнулся ахошник. – Без давления физиологических обстоятельств.

Из комитета на третьем этаже я прямиком помчался в аудиторию на втором этаже, где у нас шел семинар, с которого меня выдернули.
Я влетел в аудиторию, и, переводя дух, извинился за опоздание. И все почему-то засмеялись. А преподаватель почему-то вдруг съежился.
Будто почуял неладно.

Я прошел между партами, похожими на школьные, и подошел к своему приятелю. К тому самому, родители которого вернулись с дачи только в воскресенье.

— Ты где был? Я тебе и место твое берег… — сказал он. И вдруг тоже перестал улыбаться. Встретившись со мной взглядом.

Я молча ударил его между глаз, прямо в нос. И что-то хрустнуло под моим кулаком.
Я ударил его еще раз в челюсть так, что он почти вылетел из-за парты в проход сзади.
— За что? – закричал он.
— Ты знаешь, за что, сука… — и я полез через парту.

Меня схватили сзади за руки, а я все лез и лез вперед. Меня повалили на пол. И кто-то – видимо, самый добрый из сочувствующих — двинул мне ботинком по голове, чтобы немного остудить мой пыл… Сквозь заволакивающий глаза красный туман я увидел испуганной лицо Мари.

***
…Прямиком из милицейского обезьянника, где я провел несколько чудесных ночей, военный патруль привез меня на сборный пункт. И без лишних формальностей, — вроде медосмотра, с забинтованной грязным бинтом головой, которую едва не пробил ботинок доброхота, я был выслан из пределов столицы. Прямо в один из сибирских учебных центров родной советской армии.

А жизнь, между тем, течет себе.
И я плыву вместе с нею – сквозь время и пространство, располагающиеся вокруг меня. И одновременно, — текущие, очевидно, сквозь меня куда-то вдаль.
Правда, не совсем понятно – куда и зачем?

Наши ученые, например, установили, что через сколько-то там миллиардов лет солнце погаснет. Выработает все топливо, сожмется и взровется.
Вот, какая печальная перспектива…Подумать только, все что нажито непосильным трудом – и коту под хвост.
Печально и грустно. И зачем туда течь?

На такой фоне, и я сейчас, кажется, плыву, а может быть, тоже просто теку — не совсем в правильном направлении.
Конечно, я не взорвусь, выработав топливо, как солнышко, но прямо по курсу у меня опять наблюдаются очередные рифы.
В личной жизни – как водится.

***
Моя подруга Аля умеет иногда весьма тактично меня утешить, подбодрить, и даже развеселить.

Стоило мне зачем-то рассказать ей, что у меня на службе грядут перемены, как она моментально реагирует, — и, приблизительно, так:
— А разве ты мало получаешь?
Чисто женская постановка вопроса. Она как будто сразу в самый корень смотрит.
Хороший, прагматический взгляд. Очень свойственный женщинам в таком юном и жадном до всего возрасте.

— Всегда, милая, хотелось бы большего, — говорю я.
— Зачем? У тебя скоро будет совсем неплохая пенсия! Тысячи три, не меньше… Так что – и не расстраивайся понапрасну. Не поздно ли тебе лезть куда-то наверх, командовать-то? Береги сердце. Мне кажется, оно у тебя иногда слишком громко стучит.
Ты этого не замечал?

Здорово все это звучит… Заманчиво.
Интересно, в ее возрасте я был таким же? Бескомпромиссным?

***
Что же это она меня в пенсионеры так сразу? – размышляю я чуть позже. — Ведь в постели она говорит мне совершенно обратное… Как ей хорошо говорит, и что натрахалась до упада, — говорит она мне обычно… Натрахалсь так, что больше и не хочет. …Ой, поправляется она тут же – больше и не может…
И прижимается ко мне доверительно.

А мне маловато как раз…
— Так не хочешь, или не можешь? – спрашиваю я, обычно, ее.
— Хочу, хочу… Но устала очень…
— Так отдохни немного, и мы…
— Нет- нет, пора уже домой собираться…

Какая-то нестыковка в ее речах происходит.
Не поймешь… То одно сейчас, то совершенно другое – в постели.
Прямо – противоположное.

***
Что же касается моей грядущей когда-нибудь шикарной пенсии в три тысячи рэ — мне до пенсии…эх…грести еще, и грести…
Да и сам я туда не очень тороплюсь подгребать.
В силу природной лени.
***
Кстати: кто быстрее помрет – падишах, моя будущая замечательная пенсия, или осел – тоже еще неизвестно. Скорее всего – осел.
То бишь – я.

Если все же я, то падишаху, моей шикарной — с Алиной точки зрения — пенсии в три тысячи рублей, придется искать себе другого клиента.
Я буду не в претензии, пусть ищет и обрящет.

Мне это будет уже все равно. Плохо мне верится в загробную светлую жизнь. Совсем не верится.
Особенно на фоне установленных учеными фактов. Насчет взорвавшегося солнца.
Ученые зря врать не будут. Зачем им врать-то?

***
Когда я иногда размышляю о смерти, фантазирую, какие могут быть варианты, то мне начинает казаться, что самый хороший вариант — умереть на женщине. Вот ведь классная и достойная смерть!
Геройская.
Из всех – возможных вариантов, самый интересный.

Подумать только: умереть не на какой-нибудь завшивленной амбразуре во славу, например, какого-то усатого параноика, неизвестно за что и почему. А на целой женщине… На полном эротическом скаку – как всадник пасть на поле боя!
Мечта!
Если сама по себе смерть может быть классной мечтой…
***
Как там, в «Войне и мире» — про князя Болконского, лежащего на поле брани? То ли на Бородинском, то ли, под Аустерлицем?
То ли еще на каком-то, — похожем.
Что-то там у графа про это написано было — про достойную смерть.
Очень близкое, — если память не подводит будущего пенсионера.

Правда, мне кажется, там Болконский не совсем помер, потом он, кажется еще и на ком-то даже женился, бедолага.
Или кто-то от него сбежал, что ли?
Или, все же, я его с Петро Безухим путаю?…

Давно я читал «Войну и мир»…
Очень давно, и с пятое на десятое.

Можно утешиться, что, — положа руку на сердце, — мало кто сможет сказать про себя, будто внимательно прочитал Толстого. От корки и до корки. Хотя бы не всего даже, а «Войну и мир».
И я – не исключение.
Там же половина написана по-французски…

И это – несмотря на то, что я, после того, как Мари-Анетт выслали отсюда, выучил самостоятельно французский язык.
Правда, никогда не пишу об этом в анкетах. Ни к чему это. Как говаривал один знакомый реаниматор, держа меня за запястье ледяной рукой и, не мигая, глядя в в глаза, излишнее знание укорачивает жизнь.
И делает ее совсем не комфортной.

***
Интересно, а что в этот момент думает та самая дама, также лежащая на все том же поле брани, только, в отличие от всадника, лицом вверх и обхватив всадника тренированными ногами за поясницу?
Та самая, — на которой всадник внезапно пал. От натуги, что ли? Или – просто от полового бессилия в желании удовлетворить дамочку.
Упустив поводья и полетев кувырком с лошади лицом прямо в жидкую грязь?

— Нам такой вялый хоккей не нужен, дорогой, – говорит, наверное, в такой момент дама раздраженно. — Слезай к чертовой матери! И презерватив свалившийся не забудь!
И размыкает слегка затекшие ноги.

Говорить-то она говорит, а сама еще до конца не понимает размеров лежащего на ней молчаливого счастья.
Но это все – не про нас с Александрой. Правда, Аля?
А у нас тут что?

Да рифы у нас – прямо по курсу, вот что!
И весел нет, пообломались весла. Нечем даже от камней оттолкнуться.
А грохот разбивающейся о скалы воды – все ближе, все сильнее.

***
Оказывается, в представлении моей тридцатилетней девочки я уже пенсионер. Почти что.
Буквально без пяти уже минут.
Или – без семи, если ей так нравится больше.
И сердечко у меня в представлении моей тактичной девочки уже не слишком хорошее, поношенное сильно.
Барахлит насосик. Стучать начал – шестеренками, чавкать стал дырявыми мембранами.
Как только это она все слышит и чувствует – про мое сердечко? Не иначе, вроде Нинон сделалась – экстрасенсом.

А я вот про свой насос ничего такого и не знаю. Стучит, и стучит себе – как обычно.
А некоторые утверждают, что его вообще у меня не слышно. Как будто у его там и нет вовсе – в моей грудной клетке за ребрами. Чтобы меня задеть – видимо, за живое.
И напрасно.
К сожалению, довольно бесчувственный малый. Жизнь научила такие мелочи побоку пускать.

Кстати, давление у меня тоже – совершенно нормально-повышенное. Привычное. В висках не стучит, и слава богу.
Не дождетесь, как говорится.

Интересно, думаю я, если я так уже ей нехорош, что это Аля со мной тут делает? Какие положительные перспективные ожидания она может связывать с таким конченным человеком, как я?
Круглым пессимистом. Не романтиком. Чересчур для нее резвым… — если ей верить.
***
Меня такие наши встречи тоже уже не очень устраивают.
Раз в неделю, да не регулярно, да с ее спешкой в семью, – у меня так и спермотоксикоз наступить может. Глубокий и ядовитый.
А зачем мне это надо – на девушек с голода без разбора бросаться? С затуманенной ядом головой?
Не привык я так. Люблю, чтобы голова была чистая и свежая.
Если приспичило, то пусть девушки сами первые шаги навстречу делают. А не приспичило – так и плывите дальше мимо.

Хоть я и кандидат в пенсионеры, после всего этого нашего с ней, так сказать, эротического секса, тянет что-то меня еще одну девушку себе завести – более любвеобильную.
Менее семьей загруженную.

Надо будет продумать и такой вариант. По-восточному.
Как продумаю, Александра, скажу прости-прощай, милая.
Пошел твой пенсионер вразнос – налево.
И вряд ли вернется.

***
— А что бы ты еще хотел от меня услышать, что? — переспрашивает Аля, точно попадая в интонации нашей полуфранцуженки Нинон.

Она осматривает внутренности моего пустого холодильника, и его ледяная пустота окончательно портит ей настроение:
— Я тебе предлагала в магазин зайти, что-нибудь купить, и даже приготовить. На романтический ужин. Вроде мяса или курицы.
А ты почему-то уперся…
— Ты же знаешь, Александра, какой я замечательный романтик. Обычно, даже и романтически не ужинаю, — берегу свою последнюю фигуру, — говорю я. – И еще боюсь птичьего гриппа – если ты о курице.
— Зато я – ужинаю. И фигура, в отличие от твоей, у меня совершенно не портится. Разве у меня плохая фигура? Плохая, да?
— Почему же? Бывают, конечно и лучше… Но и у тебя тоже – ничего…
— В каком месте? – живо поворачивается она ко мне.

Я успокоительно похлопываю Алю по джинсовой попке. И хочу, как бы невзначай, вспомнить о шестом номере Нинон, например.
Но она перебивает меня:
— Тебе что, фигура дороже любимого человека?
— Ну, что ты, что ты, Аля, как так можно… Конечно, сначала человек, а потом уже фигура. Тем более, любимый, — говорю я примирительно и немного фальшиво.

Хотя у меня-то как раз в последние годы — все наоборот.
Сначала забористая фигура, а там, глядишь, и любимый человек проклюнется. Или – не проклюнется.

***
Без постельного антуража, считаю я, дружбы между мужчиной и женщиной, по-моему, и не бывает. Не складывается никакая дружба с любовью. Блеф это все. Только если у голубых такая дружба бывает – в силу их слезливости и жеманности.
Но это как-то – фу…

Так уж природа сделала, — наша мать.
А мать лучше уважать, не сердить ее и не перечить ей понапрасну.
Она все равно по-своему все обустроит.
А то, что не по ней, быстро и жестко наладит. Да так, что все не рады будут.

— Кстати, главный санитарный врач тут выступал, — говорит Аля, которой наш диалог о дамских фигурах, романтизме и птичьем гриппе явно еще больше добавляет хорошего настроения. — Он сказал – дайте, мол, ему, гриппозную курицу, он ее съест. В присутствии свидетелей.
— Знаешь, Аля, я не такой смелый… Я вообще – живых куриц не очень люблю есть, и даже немного побаиваюсь. Ты разве этого не замечала?
— Он имел ввиду – что сварит ее сначала. Давай, сейчас куда-нибудь пойдем, пиццу хоть какую-нибудь съедим… Я же после работы…

— Пойдем, — говорю я без энтузиазма. — Потом ты начнешь домой торопиться… И никаких у нас эротических сношений, никакой у нас любви…
— Но кто же занимается этим на голодный желудок? А терминология у тебя, дорогой…
— Самая правильная: из брошюрки о здоровом и безопасном сексе. В нашей поликлинике.
— Ты в последнее время, кажется, только о сексе и думаешь. А на меня тебе наплевать. Не находишь, что это не очень нормально?
***
Ну, вот, я дождался…
Конечно, нахожу.
Я еще нахожу вот что: что этот диалог вполне пригоден для замужней пары, прожившей под одной крышей уже минимум, как лет десять. Для супругов, осточертевших друг другу до безобразия.
Неладно все в нашем с Алей королевстве.
Ох, не ладно…
Но винить мне некого – только если самого себя.

***
В последнее время я стараюсь заводить отношения только с замужними девушками. Желательно, из проблемных семей.
Такая хорошая сложилась у меня традиция, надо это признать чистосердечно.

Одни девушки, насытившись, уходят. Другие девушки приходят. Голодные до романтики — за порогом собственного холодного дома.
А общий баланс сохраняется.

У такого нынешнего стиля жизни есть много преимуществ.

Например, редко, кто из моих текущих замужних пассий начинает покушаться на мое спокойное холостяцкое одиночество. Что уже само по себе – очень важно.
Люблю я в собственном доме тишину и покой.
Не люблю я этого постоянного беспокойного мелькания перед глазами. Мелькайте на здоровье, но где-нибудь в другом месте.

Кроме того, семьи, дети, — куда же они, эти постельные романтики, от них сбегут?
Пусть – и не очень любимые, — но все же и мужья имеются. Как же их бросишь, бедолаг?
Это похоже на ситуацию с каторжником.
Проклинает каторжник ядро, прикованное к ноге. Но без него уже и жизни себе не представляет…
Вот преимущество номер один – такого незатейливого ритма жизни.

***
Да и сам роман я всегда могу оборвать на самом интересном месте словами: в семью, милочка, в семью!
Могу так сказать: тебе разве не стыдно – перед несчастным рогатым мужем, который с горя пьет и даже, кажется, поседел? И готовится к самому худшему?… Даже налево с горя отправился… Судя по твоим разговорам.

А дети! Дети! Ты об этом подумала, радость моя?
Это же цветы жизни на родительском кладбище! Хочешь кладбище без цветов оставить – чтобы сорняками поросло?
Это же все-таки кладбище, и его надо уважать.

Вот так иногда конце концов такие романы приходится иногда разруливать… Когда от романа слегка устаешь, и сам роман вдруг начинают приближаться к опасной точке дамского закипания: все бросить и начать жизнь сначала. Со мной, например.
Но – стоит ли она, эта новая жизнь, того, чтобы начинать ее сначала – хочется мне спросить? С таким аморальным типом – как я?
Да естественно, — не стоит она этого. Так что – в семью, пожалуйста.

Прекрасный, по-моему, способ. Бескровный.
Вто уже целых два преимущества.
***
Еще один приятный момент.
На фоне их проблемных мужей, я выгляжу в глазах этих милых романтичных дам — просто отъявленным ангелом. Особенно – на первых порах нашей близости. Когда все происходит страстно, с всхлипыванием, и громкими возгласами радости. Которые настораживают, кажется, соседей. И они стучат по батарее, или даже в стену.
А при встрече, утром, у лифта, спрашивают:
— У вас какое-то несчастье, да? Кто-то ночью так убивался и рыдал…Мы уж думали зайти…
— Нет, — говорю я. — Это были слезы радости. Женский оргазм, знаете ли… Он шумным бывает. С вами такого не случалось?
И молодая соседская пара спускается вместе со мной в лифте, стараясь не встречаться с моим изучающим их взглядом.

***
Я даже сам начинаю немного верить в свою ангельскую сущность.
Иногда у меня даже чешется спина между лопаток. Как будто я вспотел и не помылся. Хотя – ванная мое любимое место в квартире. И у меня есть щетка с длинной удобной ручкой — самому себе тереть спину. Которой я постоянно и усердно пользуюсь.

А спина все равно время от времени чешется.
Значит, все просто — там режутся крылья.
Но, натеревшись досыта щеткой, глядя изогнувшись, в зеркало, я убеждаюсь: все что-то они никак не вырастают.
Жалко, однако.
Крылья бы производили на некоторых, отдельных, с извращенным эротическо-сексуальным вкусом, сильное впечатление.
Недаром же некоторые любят инвалидов и уродцев. У кого-то чего-то не хватает, а укого-то и что-то лишнее даже — вроде крыльев.
Очень их это возбуждает.

…А от усердной моей щетки, вижу я, кожа краснеет и начинает потихоньку облезать. И я думаю. надо какой-нибудь крем для тела купить.

***
Наверное, даже, фантазирую я, я похож иногда — для романтичных замужних особ на распахнутую форточку. В тяжелой и душной атмосфере быта. От которой болит голова, и лицо делается совершенно деревянным – как у снулой рыбы.
А тут вот есть рядом форточка — из которой тянет свежим морозным ветерком. Почему бы и не подышать полной грудью, выпуская на улицу теплый пар?

Это уже три, четыре, пять и шесть вместе взятых преимуществ! Со счета сбиться можно – право слово.

***
Оказывается, есть и другая точка зрения. О которой, кстати, никого тут и не спрашивали, -между прочим.

Выясняется, что для Али-Александры я уже далеко не тот самый Буцефал, которого – хоть в сенат, хоть в постель, хоть с друзьями на вечеринку…
Не, не тот уже Буцефал.
Совсем уже не тот – по мнению Али.

— А что это ты вдруг надулся? – спрашивает она, и захлопывает дверцу холодильника с видом раздраженного водителя, в сердцах хлопающего плохо закрывающейся — по определению — дверцей отечественного тазика.

Неужели сейчас затеется разговор про любовь и про то, что пора начинать жизнь сначала?
— Я не обидчивый, — говорю я. – Просто интересуюсь, что это ты в нашей компании с пенсионером делаешь? При живом молодом муже.

— Я и сама это не очень-то понимаю, — размышляет Александра вслух. – Как будто мне на шею еще что-то повесили… Довольно тяжелое.
Вот так-то, — думаю я. – Шеи ей жалко. Подумаешь, какие-то жалкие девяносто с чем-то килограммов…
Прагматики кругом одни.

***
С утра, злой, как неудовлетворенный и побитый мартовский кот, сижу, ваяю SWOT.
Угрозы прошли. Теперь уже до достоинств добрался.

Нинон, судя по ее телефонным возгласам, переругивается со своими подрядчиками, которые привезли ей не ту плитку.
Ремонт у Нины – хобби. Сколько я ее знаю, всегда у нее ремонт, и она стала докой в строительстве и конструкционных материалах. У нее запросто можно получить на сей счет бесплатную консультацию, иногда разбавленную приятным женским матерком.

Наш коллега – тот самый, которого всезнающая курилка прочит на место Семен Семеныча, тут как тут.
Он останавливается возле моего стола, и, уже — как-то даже по-хозяйски впериваясь взглядом в Нинин бюст, — спрашивает меня:
— Слушай, дружок, а недельный отчет по поставкам бензина готов?
И делает многозначительную, начальственную паузу. Паузу со смыслом.

— Сейчас еще раз пошлю Семен Семенычу, — говорю я, чтобы проверить, насколько товарищ со своим гонором вообще в теме.
По-моему, до него доходит с большим опозданием – он поглощен впитыванием грудных гормонов.
Я терпеливо жду, потом уточняю:
— А что, какие-то вопросы возникли? Семен Семеныч с тобой консультировался, да? – спрашиваю я его, наблюдая за процессом его слюноотделения.
Мне хочется еще добавить: «Шарик».
Но я удерживаюсь.

— Я бы просил копию и мне, — говорит он наконец, понимая, что его никто тут не воспринимает всерьез.
— Хорошо, — говорю я, — я спрошу у Семена Семеныча, нужен ли тебе этот отчет, и можно ли тебе его посылать.
И мысленно добавляю: «Шарик».

***
Нина несколько невпопад хихикает за своим компьютером.
Она все прекрасно видит и слышит. И даже разворачивается так, чтобы слюноотделение у нашего коллеги усилилось многократно.

— Я что-то смешное сказал? – спрашивает коллега.
— Нет, — говорит Нинон, — тут просто забавные циферки. – А у вас сегодня очень красивый галстук. Люблю розовый цвет… Такой, вдохновляющий… Жена подарила? Или – посторонняя девушка? Это я не вам, — говорит она параллельно в трубку строителям. – Зовите прораба к чертовой матери!

Индюк — по прозвищу Шарик – разворачивается, и молча вылетает из нашей комнаты.
— Надо его сразу на место ставить, — говорит Нинон. – А то потом поздно будет. От рук отобьется быстро. Если, конечно, начальником станет.

***
— Странно, а еще вчера я ему симпатизировала, — она смотрит на меня через стол весело. – А теперь вот буду тебе симпатизировать. Ядовитый ты наш.
— Будь со мной осторожней, Нинон. Ботулизм штука неприятная.
— Что это ты сегодня черезчур любезен? Проблемы в личной жизни?
— Разве это жизнь? – говорю я.
— Ну-ка, ну-ка. С этого места, и поподробнее, пожалуйста. Мне уже интересно.

***
Чтобы время летело быстро, надо работать.
Я размышляю, что бы еще такое умное в SWOT-анализ ввернуть. Чего до меня никто не вворачивал.
А в углу монитора у меня мигает:
— Хочешь секса? Если да, то просто возбуди меня. Или дай какой-нибудь сайтик, который мне поможет…

В конце концов, мне никто не запрещает совмещать приятное с полезным.
Под приятным я подразумеваю написание анализа, под полезным – переписку с абитуриентами на место Александры.
Моя клава в ответ — за меня — совершенно правильно реагирует:
— И секса не хочу, и сайтик не пришлю.

Я тем временем занят мыслями о достоинствах нового проекта. Который призван несколько оптимизировать схему налогообложения
Окошко в другой мир опять мигает:
— Сука!

Ну – это уже немного лишнее. За что это она меня так? Мы же не знакомы даже с ней, озабоченной абитуриенткой, ждущей виртуального секса:
— Что это вы так меня? А? Сука — женского рода. А я, какой-никакой – мужчина.

Правильно, клава! С утра, во всяком случае, точно им был, мужчиной.
И даже кое-что чувствовал, как мужчина – еще не далее, чем вчера вечером. Свидетели есть. Одна, свидетельница, например, зовут ее Александра.

Все-таки после отвратительной пиццы мы заглянули ненадолго ко мне еще раз. Правда, Аля занималась процессом как-то очень рассеянно, но все же – каким-никаким мужчиной я себя чувствовал.
Хотя, черт ее знает, как это Али на вкус…
Пенсионерские ласки и прочие атрибуты такой нашей посредственной скоротечной эротики.
***
К нам заходит сам Семен Семеныч.
Вид у него умиротворенный, на лице написано удовольствие человека, которому не так и долго осталось ходить по нашей местной грешной земле. То есть – одной ногой он уже стоит на небе.

— Это зачем же вы на пару так Бодрякова отшили? — спрашивает он, и смотрит то на меня, то на рвущуюся из юбки попу Нинон, которая как раз в этот момент поливает цветок на окне. Нина встала коленями на кресло, прогнулась, тянется к подоконнику, и вид открывается для Семен Семеныча сногсшибательный.

— Я действую строго по инструкции, — говорю я, — в которой написано, что недельные и месячные отчеты я обязан отправлять в адрес начальника управления. То есть вас, Семен Семеныч. Никакого Бодрякова в инструкции нет.
— Все же я призываю вас к большей лояльности к коллегам. Вы же у нас – известный дипломат.
— Нинон, — это все, конечно, красиво, — говорит Семен Семеныч, имея, очевидно, уже теперь ввиду Нинин обширный заманчивый дерьер, — но сводки по продажам я пока не получил. А сегодня у нас среда на календаре.

Нина разворачивается к Семен Семенычу во всей своей фронтонной красе:
— Наверное, в почте затерялась, Семен Семеныч…, — говорит она слегка сюсюкая.
— Первый раз слышу, чтобы в моей почте что-нибудь терялось, — говорит пока еще наш начальник. – Или это ваши фантазии просто, Нина?
— Ну что вы, Семен Семеныч, у меня в эту сторону фантазии не развиты. Они всегда в другую сторону направлены. Например – что у вас, такого привлекательного мужчины, еще и очень красивый галстук. Вам его жена подарила, да? Я раньше у вас такого не видела. – И добавляет томно:
— Хотя постоянно за вами наблюдаю…Украдкой…

Я в душе хохочу во все горло просто.
Гладко бритые щеки начальника управления, похожего на красиво поседевшего голливудского оскароносца, розовеют – непонятно от чего.
Интересно, это для него был комплимент, или пощечина?
Умеет Нинон, ох, умеет девушка сбить наступательный порыв начальников…
И Бодрякова галстуком умыла, и теперь Семен Семеныча – тоже галстуком. По обеим щекам.

***
— Семен Семеныч, а скажите по секрету,- продолжает Нина, переходя в наступление уже по всему фронту, — а кого вы на свое место ставите? Бодрякова, да?
— Это решает правление. Вы все узнаете в свое время, — выворачивается начальник. — Все-таки, будьте лояльнее, пожалуйста. Хотя, конечно, если инструкция написана, значит ее надо исполнять.

***
Приятно, что он не видит моего монитора.
А у меня на мониторе, в окошечке, мигает:

— У тебя член какого размера?

3.
Я думаю, немного на свете вещей, которые имеют настоящее, критическое значение. В конце концов, все закончится весьма весело – мы все обязательно умрем, и, может быть, даже переселимся — кто уж куда.
Но если посмотреть на это дело в свете печального открытия ученых, рассказавших миру, что наше любезное солнышко погаснет, и сделается совсем темно и страшно, то получается ужасная неразбериха.

Какие тут, к чертям собачьим, стоящие вещи?
Или – счастливая и спокойная загробная жизнь, какая к бесу, а?
Одно сплошное расстройство.

Вот интересно, а куда же тогда те, которые раньше нас в счастливую жизнь переселились – денутся-то? А мы – также в дорогу собирающиеся?…

Ведь это же шарахнет – так шарахнет! Когда взрыв сверхновой произойдет…
Всех раскаленная плазма достанет! Своими миллионами градусов Цельсия…
И тех, кто раньше, и нас, которые позже, и даже конструктора вселенной, наверное, заденет.

Или же – всех нас в черную дыру утянет. И размажет на элементарные частицы и лучистую энергию.
Куда не кинь, все клин – одинаково непонятная перспектива.
***
А что? Разве действительно не интересный вопрос, — что же конструктор нашего мира по данному поводу думает?

Как-то, на мой взгляд, он не очень предусмотрительно тут поработал. Не все, кажется, предусмотрел. То ли топлива не хватило, то ли еще чего…
Или же – замысел был у него такой?
И дело совсем запутывается.
Нет, не лучшее решение он, по-моему, принял. Хотя, как известно, и на старуху бывает проруха.

А сам-то, кстати, он куда денется? При таком неординарном раскладе — в конце нашего белого света?
Наверное, какую-нибудь другую галактику сбежит…
От греха подальше.

***
Я даже решил к Нинон подкатиться с такими вопросами. Она ж у нас девушка начитанная, недаром дедушка французом был. Или – даже оба дедушки.
Тогда, может быть, она и вдвойне начитанная?

Французы, вообще все — очень начитанные и образованные люди.
Коли у них Сорбонна есть, колыбель современной науки, и прочих гуманитарных штук. Где когда-то, помнится мне, училась и Мари-Анетт.
И всяких там остроумных вольнодумцев во Франции полным-полно, вроде Вольтера, Дидро и прочих Монтеней с Мольерами… Прямо – пруд пруди.

Французские гены должны бы и в Нинон играть и бурлить. В смысле — образованности и живости ума.

***
Но что-то, кажется, и Нинон в затруднение пришла.
Посмотрела на меня сурово:
— Тебе все бы шутки с честными девушками шутить…– сказала она так, будто неожиданно, прямо в одночасье, ужасно верующей стала. Не хуже нищего Зюганова с компанией других царедворцев. Которых на церковные праздники так и тянет в церковь заглянуть, так и тянет.
И перед телекамерами пофланировать.

Хотя, внешне Нина – совершенно не похожа на богомолку.
Ни капельки не похожа.
Еще меньше похожа, чем вся эта материалистично-атеистичная в прошлом, и крайне набожная ныне — шатия-братия. На «ауди» с «мерседесами», почетно въезжающими в церковные дворы за барьеры – на крестный ход поглазеть. И себя показать.
А я бы их туда, будь я попринципиальнее, и не пускал бы.
Того же Льва Николаевича, и то — когда-то отлучили, – и ничего. А этих-то…
Да разве ж можно их отлучить! Власть, все же. Нельзя кусать руку, которая кормиться дает.

В нашей ортодоксальной принципы вообще все как-то не в почете. Только что – если папу не пустить – это да.
Но тут и понятно – тот у них вотчину оттяпать запросто может.
А вотчина – вещь такая, очень кормящая.
Не отдадим ни пяди. Ни рубля родного иноверцу не отдадим!

***
— И вообще, — говорит Нина, — сегодня страстная пятница… Могли бы нас и с работы пораньше отпустить. А ты такие вещи…
— Какие, Нинон? Страстная – от слова «страсть»? Ты на что намекаешь? Я всегда – готов! Особенно, если с работы раньше отпустят. Ты это сама придумала, или слух такой распространился?
— Нет, слуха никакого. А страстная от слова «страдания». Что ты богохульничаешь?! Сегодня годовщина, как Христа распяли…
— Да, неприятно вышло… Извини, пожалуйста. Я не хотел оскорбить твоих глубоких чувств.
— Библию читать надо. И телевизор больше смотреть. И дурачком меньше прикидываться. А то ты как-то действительно неразвито выглядишь. Один у тебя секс на уме. Или – косишь под убогого? Но ты не грусти, тогда все хорошо закончилось.
— Все умерли в один день?
— Нет, он потом воскрес.
— А вот это – радует, — сказал я. – Бывают же на свете чудеса.

Нина смотрит на меня своими большими зелеными монашескими глазками, и не вполне понимает, шучу я, или серьезно:
— Ты какой-то сегодня не такой. Наверное, вчера тяжелый вечер был?
— Ты права, нелегкий выдался. Да вся неделя у нас какая-то чумовая… С вашей сменой начальников.
— А с вашей? – парирует Нина.

Вот так мы с Нинон и пообщались насчет конца света и прочих занимательных вещей. Содержательно очень.
Но вопрос насчет конца так и остался не проясненным. Повис,
что называется, в воздухе. Так и висит – на ветру колышится.

***
Кстати, этих бы самых ученых, да за такие открытия – да взять бы за одно место… За ушкО, например, да на солнышкО. Тоже, например…
Пока оно еще горячее.
Или за другое какое-нибудь место взять… Поинтимнее. У них наверняка такие места тоже имеются. И еще куда-нибудь.
Чтобы они, эти, с позволенья сказать, ученые, настроение порядочным гражданам, вроде меня, не портили всякой гадостью.
Вроде погасшего солнца, черной дыры, мобильников, которые покоя не дают, компьютеров, с помощью которых тебе неприличные вопросы задают, да автомобилей с безголовыми всадниками и дорожными пробками…

***
На фоне таких вот грядущих глобальных и глубоких потрясений, и, даже, я бы сказал, катаклизмов – есть ли какая-нибудь разница для моей невидимой собеседницы, длинный у меня член, или — очень длинный?

А может быть, – он у меня вообще с гулькин нос. И я об этом ей сообщить стесняюсь.
Не найдешь его, милочка, и не нащупаешь, — даже при очень большом сексуальном голоде… При таком голоде, когда даже — что не нащупывается – все и годится. И не просто годится, а даже в ротик просится, будто упругий шампиньон на толстой ножке.

Эх, эти ветреные девушки, — нет, чтобы о вечных материях подумать…
А они – какой длинны у тебя нос… какой длины у тебя член…
Нормальной он у меня длины. Подходящей… Вполне разумной – с медицинской точки зрения. Явно большей, чем шампиньон на ножке пресловутый.

А если все же кому-то не хватит — всегда в нашем арсенале есть много разных волшебных способов эти недостающие ей дюймы в другие эротические и даже сексуальные измерения перевести.
Не менее ошеломляющие. Может поверить мне на слово.

***
Так вот сам себя развлекаю – околоэротическими теологическими мыслями.
Надо же чем-нибудь на работе среди планов и цифр развлекаться. В моменты, когда даже и бюст Нинон приедается. И ее неправдоподобная непорочность, что сияет в ее зеленых распутных глазищах.
Витаминами ведь тоже иногда объесться можно.

***

А я развлекаюсь дальше…
Еще не оперившимся до конца, но уже вполне половозрелым подростком, я заметил, что в женщинах все хорошо, и даже замечательно.
И тело. И душа. И даже одежда.
Хотя, конечно, женщина лучше выглядит – без одежды. Привлекательнее, что ли? Более эротично, как мне кажется. Существенно эректичнее.

Правда, на Нине юбку распускать мне бы не очень хотелось. Только, если с закрытыми глазами.
Лучше бы сначала с нее лифчик стянуть. Это как раз можно с открытыми глазами делать. Там у нее все в порядке, и даже – с избытком, и даже глаз и ладони радует.
Но вот юбку… Нет, пожалуй. Не хочется за юбку браться. Мало ли, какие виды узришь.

…Но это так – все теоретически лишь.
Конечно, эрекция со временем наступит, но все же – не стоит с Нинон экспериментировать.

***
Если уж об устройстве женщин речь заводить – так вот, на мой малопросвещенный взгляд, устроены они просто здорово.
Почти совершенно устроены. И в своих отдельных частях, и вообще, в целом, в собранном, так сказать, виде. Если, конечно, в природе совершенство достижимо.
Каждая часть – и сверху, и снизу, и сбоку, и даже сзади — для чего-то полезного служить может.

Если с конструкторской точки зрения их оценивать, с точки зрения функциональности всяких там их женских приливов, выпуклостей и отливов – в самых нужных, приятных местах — то, видимо, создатель тоже толк в тетках понимал.
Очень много весьма соблазнительных и практичных штучек понаделал, — просто на загляденье.

У меня даже иногда закрадывается мысль – а сам-то он, конструктор, не был ли наполовину, хотя бы, женщиной? Или – даже целиком, не женского ли пола он сам был-то?
Иначе – откуда у него такие знания в их привлекательной анатомии? Как это он все рассчитал – где добавить, а где и убавить?
Не иначе, как женщина участие принимала – в процессе создания. Мужчина на такую тонкую вещь не способен. Мужчине облапить бы побыстрее, в койку затащить, а потом опять футболом под пиво заняться.
Тонкости в нас – не хватает… Для такой вдохновенной ювелирной работы.
***
Как-то однажды ко мне пристала вторая моя жена. Или – нет, третья, кажется:
— Вот я тебе не нравлюсь, да?… Так – возьми, и нарисуй свой идеал. Интересно было бы посмотреть, на кого у тебя может стоять-то.

И я нарисовал – с губами неимоверными, и с осиной талией. С бедрами и грудью – выдающимися, прямо – порнографическими. С длинными ногами, и с волосами до попы… И с глазами, как две фары.

Ох, как она на меня напала – только перья из меня полетели:
— А где у нее центр тяжести, а? У твоей ненаглядной? При такой-то попе… И при таком-то бюсте…Инженер… Она же ходить даже не сможет. Опрокидываться будет на ходу…Особенно, если каблуки напялит. Чучело какое-то, а не женщина. А у тебя либо совсем нет вкуса, либо он у тебя ужасно извращен. Ренуар… Фу…

Ну, я все-таки – не художник, подумал я скромно. Однако от такой нарисованной штучки точно бы не отказался. Она гораздо лучше, чем эта говорящая корова. Пусть даже и опрокидываться будет – а что мужчине еще надо?
Опрокинулась на кроватку – и все довольны.

***
Вообще говоря, появляться подобные интересные наблюдения за устройством женщин у меня стали после того, как я пережил волнующий жизненный момент. Когда мне постоянно хотелось трахать буквально все, что движется.

Был такой момент и у меня в биографии, и довольно длинный. После того, как меня выпустили, — непонятно как выжившего в армии, — на гражданку. И даже ничего особенного потом со мной не сделали.
Хотя волчий билет несколько лет действительно исправно работал.

Я думаю, любой нормальный мужчина через это проходит – когда хочет трахнуть все, до чего может дотянется.

Только – некоторые комплексуют, и делают вид, что женщины и девушки вокруг их совершенно не занимают. А на самом деле — просто боятся она за свои приставания в лоб от них получить. Или – ожидания девичьи не оправдать.
В фигуральном смысле, конечно.
Ведь так часто бывает, и девушки из-за этого очень злятся.
***
Или же — они изначально голубые, и к мужским немытым попкам тянуться.
Тогда их, конечно, к женщинам и калачом не подманишь.

Да и бог с ними, с геями-то.
Пусть себе друг дружкой наслаждаются – по сортирам, и даже в рабочее время.
Они же никому, особенно, кроме начальства, и не мешают. Да еще – записных моралистов раздражают.
Которые, кстати, частенько забывают, что мораль вещь весьма условная. Изменчивая, как мода, и так же, как мода – бродящая по замкнутому вечному кругу.
Ничего нового ведь ни в моде, ни в сексе, ни в морали за несколько последних тысячелетий не изобрели.
Это, по моему — просто медицинский факт.
***
Сегодня у нас девушки в почете, а завтра эти же моралисты и от мальчиков не отказались бы… Следуя общественным усмотрениям или монаршим указам.
Коли родина прикажет – на все пойдут.

Вон, стоит только на какой-нибудь праздник в церкву заглянуть, или телевизор внимательно посмотреть – стоят, топчутся моралисты на службе, и лица такие, благостные, известные до оскомины. А ведь еще несколько лет назад они в сугубых атеистах числились. Но – приказано верить, и верят.
Так же и с моралью, и с сексом.
Мода! Не попрешь против нее, если в дураках не хочешь оказаться.

***
— Кстати, Нина, ты не замечала, а Бодряков – не голубой, случаем у нас, — вырывается у меня вслух неожиданная мысль.
Нинон молчит.

Я отрываю глаза от монитора, на котором упрямо мигает:
— Давай, все-таки, позанимаемся. А? Тебя как зовут? — продолжает моя невидимая сильно озабоченная визави.

Коллега Бодряков неслышно зашел в комнату, и раскрыв рот от возмущения, смотрит на меня.
А затем, молча, забыв, что хочет нам сказать, выходит, тихо закрыв за собой дверь.

-Ну ты даешь!, — говорит Нина. – Вот, обидел человека не за что… Мне даже такая мысль в голову не приходила.
— А розовый галстук? Тебе ни о чем не говорит?
— Только о дурном вкусе. Хотя… Но все равно – ты сегодня просто в ударе.

***
Да, все было… И действительно, бегал и я за всем, что движется.
Но теперь вот, — чего уже нет, того уже нет, как-то стал я более разборчивым.
Движется, и движется. И пусть себе на здоровье движется, — пританцовывая, волнующе играя бедрами, и строя глазки.

Правда, положа руку на сердце, при этом, — зрение, обоняние, осязание и эрекция работают исправно, и особенно расслабляться не дают.
За что я к организму конечно не в претензии.
Но вот так, очертя голову, бежать за сим предметом – э, погодите…

***
После нескольких жен, хочется, — прежде чем хвост задрать, и к каким либо неприличным действиям приступить, — сперва внимательно и придирчиво рассмотреть устройство этого совершенного природного механизма, танцующего мимо, и делающего вид, что тебя в упор не замечают.
Подумать над тем, как он поведет себя в разных экстремальных условиях.
Чего от него можно ждать, а чего – не стоит.

И вот, потом уже, рассмотрев вопрос с разных сторон, поизучав это чудо, либо впасть в сладкое состояние желания и понестись вперед, вздымая пыль… либо просто плюнуть мысленно себе под ноги. И сказать себе – нет, это не тот вариант, милый. Эта штучка не для тебя.
И механизм не тот, и худовато что-то, плосковато, без крутых бедер и груди с гибкой талией.
И глазки какие-то неспокойные, куда-то косят, и только, что не бегают тревожно.
А главное — трещит этот механизм без умолку.
И вообще, не очень понятно, куда он тебя затащить может.
То ли в постель, то ли в загс, то ли в суд.

И зачем тебе в постели ощупывать эти кости?
Зачем думать о том, что неплохо было бы подушкой умную ее голову накрыть… Для легкой острастки. Чтобы не слушать ахинею причитаний, состоящую из ахов и вздохов на тему – какой же ты у нас хороший.
Или – совсем наоборот, какой же ты недотепистый… чурбан.

***
Да…
А время идет и идет, капает, сочится, течет и течет… И водород наверху — в гигантском газовом шаре по имени солнышко — все выгорает и выгорает, пожираемый ядерным синтезом…

Зачем же так много времени терять – когда его и так мало осталось… в свете неприглядных открытий ученых, будь они неладны…

4.
Если на время оторваться от монитора, настырно предлагающего виртуальное соитие, или от несколько приевшегося бюста Нинон, — ничего хорошего не предлагающей, — ни реально, ни виртуально… Так вот, если оторваться от монитора — то можно увидеть, что жизнь прекрасна. И удивительна. Как всегда, впрочем.

Если, конечно, на нее смотреть в целом, не вдаваясь особенно в частности, и в такие мелочи, – как вселенские взрывы, черные дыры, или намечающееся расставание с Алей.

Правда, удивительного в этой самой жизни как всегда намного больше, чем, собственно, прекрасного.

***
Так наверху и задумывалось, — надо полагать.
Человек должен больше удивляться! А не предаваться легкодоступным радостям всуе, как оглашенный…
Что же это получится, если граждане будут направо и налево всуе, да всуе все радоваться да радоваться?
Большой непорядок выйдет. Перебор с радостями получиться может.

Человек рожден совсем не для радостей. А совсем даже для другого…
Так конструктор, видимо, некогда решил. А он такой — если решил, уже его не поправишь. Упрямый очень.

Больше, и больше – и всю свою жизнь удивляться необходимо!
И жить, будто в сказке – чем дальше, тем удивительнее. Если не сказать — обиднее.

***
Меня, например, постоянно изумляет, и даже немного радует загадочный вид из окна нашего расчудесного офиса — бывшего школьного здания вишнево-серого кирпича. Постройки пятидесятых годов прошлого века.
Очень уж стильный вид и гламурный цвет у здания. Если цвет довольно непритязательного кирпичного здания может быть гламурным…

Я так, кстати, и не понимаю значения этого слова. Наверное, это тоже самое, что китч.
Так вот, здание у нас — под стать солидной компании. С налетом китча.

И, буквально, каждый день вид из окон завораживает мой взгляд. Своей первозданной непригодностью к обитанию.
Но, одновременно, он же и радует меня в глубине души. Радует мужеством человека, выживающего и в таких вот непотребных условиях. Абсолютно – для него не подходящих.

Крайне, все-таки, живуч наш человек. На удивление. Под стать бактериям на глубоком океанском дне, возле черных гейзеров — с температурой в триста-четыреста градусов незабвенного Цельсия и под давлением во много-много тонн воды – что километрами сверху колышится. Вопреки всем канонам здравого смысла и даже любезному промыслу конструктора сего благодатного мира. Придумавшему и такое испытание для живых существ.

Нет, думаю я, исключительно жизнеутверждающий вид у нас из окон.

Пусть и ошарашивающий некоторых, слабонервных. Жданных, и нежданных гостей.
***
Шикарная панорама открывается, если оторваться от монитора — за грязными после мокрой зимы пластмассовыми стеклами.

Это — вид на кривые подъездные пути, по которым иногда ездят и трубят, будто потерявшиеся среди заборов слоны, тепловозы – из ниоткуда в никуда…
На разбитый железнодорожный переезд, и на проломленные бетонные останки каких-то платформ и ограждений, ничего и ни от кого давным давно не отгораживающих…

Это – расползающаяся, но неуклонно растущая вверх помойная гора отбросов. Куда, крадучись, нелегально, подъезжают оранжевые мастодонты-мусоровозы из окрестных городских кварталов, распугивая бездомных собак, и собирающие бомжей со всей округи.

Это — грязно-розовые островерхие бачки небольшого, но ядовитого цементного заводика, распространяющего белый смог и вонючий пар.
Это — вид на вереницу обшарпанных, обросших бетонными натеками и сосульками бетономешалок на колесах, застывших в очереди на раздачу…
Это — серый таможенный терминал, заполненный трейлерами с красивыми надписями, тучными контейнерами и жуликами всех мастей.

…А по кривым путям, пробираясь задворками цивилизации, понуро бредут куда-то в светлую даль гастарбайтеры…
И милицейская машина ППС, вставшая поперек переезда, вылавливает этих бедолаг, чтобы отправить их обратно. В сумрак их неуютной родины.
Или, чтобы заработать на них еще несколько сотен рублей.

Как венец урбанистического натюрморта – над всей этой дрянью — разлеглось серое, тяжелое, напоминающее своим жутковатым абрисом Чернобыльскую АЭС накануне взрыва, тело ТЭЦ. Окруженное по периметру бочкообразными, потемневшими от грязи, испарителями. Похожими на жерла подземных пушек для стрельбы по звездам из какого-нибудь романа Жюля Верна. Или — с глянцевой обложки винилового диска ранних Pink Floyd, купленного когда-то за безумные деньги – у фарцовщиков. А теперь занимающего почетное коллекционное место у меня на полке – среди других виниловых раритетов.
***
Вот, такая она, наша красавица, — московская промзона – сонно расположилась под окнами, окуталась смогом и свинцовым паром, и застыла натюрмортом в пастельных тонах.

***
Забавно бывает наблюдать, как к нам сюда заглядывают и наведываются тяжелые, хорошо намытые, сияющие хромом лимузины учредителей, членов совета директоров, или просто деловых партнеров. Как они осторожно переваливаются — вихляя комфортными сытыми задами лимузинов, через рытвины железнодорожного переезда и разбитой вдрызг дороги.

Непосвященные, они же — деловые партнеры, попавшие сюда впервые, наверное, поражаются – как можно было выбрать такое место для офиса хоть и небольшой, но тяжеловесной и солидной нефтеналивной компании?
***
Сегодня, кстати, мы ждем приезд солидной делегации одного французского полугосударственного – как и наша контора, картеля.

Нинон берут на переговоры. Официально – как человека, владеющего французским языком.

По-моему, язык у Нинон вовсе не разговорный. Главным образом, он служит у нее для совсем других, правда, тоже французских же упражнений.
Возможно, в такого рода переговорах с партнерами она даже и асс. Но – не буду врать, не пробовал ее французское искусство. И даже подозреваю, что тут у Нинон могут быть проблемы.
Хотя, по большому счету — это совершенно не мое дело.

А вообще, во время переговоров, она здорово отвлекает противника, переключает его мысли и помыслы – так я думаю. Уводит их в сторону, далекую от бизнеса. И, как Иван Сусанин поляков, бросает там — на съедение отечественным зубастым волкам.
И бизнес, тем временем, движется где-то рядом — в нужном фирме направлении.

Вот из-за этого она сегодня так и расфуфырилась, и постоянно посматривает на себя в зеркало, замаскированное у нее на столе рядом с монитором.

***
— Тебе, Нина, надо бы продолжить французскую линию, — говорю я.
— Что ты имеешь ввиду?
— Ну, сегодня же у нас переговоры будут. Самый момент какого-нибудь французсца в клюве утащить…
— Я девушка честная, — говорит Нинон. – Мне чужого добра не надо… Они ж все приезжают женатыми… Ни одного не видала, чтобы холостым был, собака… Тут дело серьезное, а тебе вечно какая-то пошлость в голову лезет.

Не такая уж это и пошлость, думаю я. Я вижу по ее глазам, что моя идея ей самой уже давно пришла в голову. Просто ей не очень приятно, что эта же идея может придти в голову и еще кому-то. Какому-то мужчине-недотепе.

— Наши партнеры будут, по-моему, удивлены, — говорю я мирно. — Во-первых, в каком медвежьем углу мы расположились. А во-вторых, что даже здесь такие розанчики, как ты – водятся!… Так что, лови, Нинон, момент удачи. По-моему – самое время отщипнуть от них кусочек…На несколько миллионов. Пока они рот разинут, и в растерянности будут находиться.

Нина ничего не отвечает на это. Кажется, она усиленно думает.

***

Эх, невдомек простакам французским, что в манере работы нашей компании – быть совершенно незаметной. То есть – заметной. Но для людей знающих.
А для тех, кто не знает – зачем светиться-то?

Не надо нам кичиться затененным стеклом и роскошью многоэтажных небоскребов в центре, лучше нам быть хорошо упрятанными — с глаз долой.
Не вызывать понапрасну изжоги у обывателей и налоговиков с убэповцами.

Дела идут неплохо, финансовые потоки уходят куда-то наверх, в заоблачные выси, и, слава богу, все довольны.

Никто тут у нас не собирает манатки, готовясь к длинным этапам на север, или – к строевому маршу в бега, в неизведанные края, с полковой кассой под мышкой.
В отличие от некоторых, не очень дальновидных владельцев шикарных небоскребов — в городском центре.

Абсолютная лояльность кормушки к питающимся из нее небожителям, их покровительство и участие — из-за облаков, — гарантируют нам местную спокойную, почти даже безбедную жизнь.

***
Я иногда думаю, и удивляюсь людской наивности – вот есть же на свете дураки, задающие вопросы: и куда же это подевалась партийная касса? Где же это самое партийное золото развалившейся империи?
Ищущие их по банкам и пыльным углам в разных частях света, вдали от границ любимой матери-отчизны…

Напрасно ищете, господа, думаю я. Да никуда они, эти кассы, не делись. И не схоронены в Бразилии или в Антарктиде, или даже на Северном полюсе.

Заглянули бы вы, например, в эту нашу любезную промзону…
Заглянули? Ну, и?
Как, вам местный пейзаж со школьным зданием офиса гламурного цвета – ничего не напоминает?
На один из неприметных сейфов — не похоже?

Кстати, это же и замечательно, что не напоминает!
Значит, лучше места схоронить один из сейфов просто на свете и не найдешь.

***
Забавно,кстати, что промзона лежит в непосредственной близи от экологически чистой трассы, у которой только центральные два ряда, да широкая спецразделительная — постоянно ремонтируются и выглаживаются.
А остальные, — по четыре с обеих сторон, те, что для челяди, уж как придется, как придется…
Чай, не графья, можете и так поездить.

По трассе днем и ночью с зажженными синими и красными огнями, под свист и вой сирен, несутся вожди и вождики.
Кто к месту службы и важным госделам, а кто обратно – в свою рублево-успенскую полублатную резервацию, к чаю с опостылевшей стервой-Машей у самовара.
Вообразившей себя главнее генерала.

Наверное, проезжая по трассе, занятые своими высокими мыслями и подсчетами, или продолжением домашнего скандала, они даже и не подозревают о том, что же там, за домами и деревьями, скрыто от их вельможных, но бегающих глазенок.

А вот там-то, как раз, неприметная, затерянная среди строительных руин и помоек – и укрылась та самая, любимая ими нефтеразливная кормушка-родимица.

***
Хоть я и пессимист, законченный и неисправимый, я, в общем-то, не люблю впадать в меланхолию.
Ни из-за личной жизни, ни из-за вождей и вождиков,ни из-за каких-либо других гнусных вселенских катаклизмов.
Как говорится – не дождетесь, господа хорошие. И дамы – заодно. Тоже – хорошие. Особенно, отдельные их представительницы. Которые бывают вообще — лучше всех.
Совсем все это не стоит того, чтобы быть мрачным, и на жизнь жаловаться.

И вид на промзону – тоже меня не смущает. Хотя, взгляд мой завораживает по нескольку раз в течение рабочего дня. Уже, правда, машинально, по привычке.

Так что – прочь меланхолию. Все на борьбу с плохим настроением!
***
Но я вот обратил внимание, что в последнее время меня чаще, чем обычно, стало охватывать чувство необъяснимого какого-то разочарования.
Причем, не знаю, к кому больше это разочарование относится? К себе самому? Или — к очередной к партнерше? А может быть – даже сразу к обоим?
Или — к бесславному окончанию этого света?

Стоит все же прояснить для себя этот вопрос. И особенно потом уже не париться по данному незначительному поводу.
***
Чаще всего разочарование проявляется тогда, когда я вдруг ночью срываюсь с места, и несусь по пустому третьему кольцу, — выбравшись из чужой, теплой, взбаламученной любовью постели, – на северо-запад, домой.

Казалось бы – чего мне не спится-то? Довольный, вроде… Сексуально-сытый, и натраханный даже…

Спал бы себе и спал – не ворочаясь неудовлетворенно, и не подталкивая постельную спутницу усталыми коленями и прочими, выступающими частями тела. Жадными до плотских сладких утех.

Между прочим — по слухам, я даже и храпеть-то по-человечески не умею. Так что – и окружающих не травмировал бы своими сытыми трелями во сне.
Если бы сподобился заснуть в чужой и мягкой, как болото, постели.

***
А действительно: как же это хорошо и комфортно можно было бы спать — уткнувшись носом в теплое шелковое плечико, прижавшись еще влажным после душа животом к горячей и чувствительной до нежных ласк попке, подложив ладони под упругую грудь… и ощущая возбуждающиеся, набухающие, твердеющие соски…

Со стороны бы поглядеть на нас, — с очередной чудесной дамочкой нежно спящих — идиллия. Будто счастливые ложки, уложенные боком одна в другую в столовом наборе. Лежат себе мирно в коробочке, поблескивают в темноте… С сонными мечтами об утреннем повторении удачно пройденного накануне.

Так чего же мне, интересно было бы, все-таки, знать, не спится-то? Куда срывает? Что за такой беспокойный моторчик работает в подкорке?
Нет разумного ответа. А жаль.

Зачем вся эта скоростная поэма — шуршать шинами по темной дороге под похоронную музыку Relax или Jazz-FM, с опущенным окном, — чтобы горький дым сигареты не оседал желтыми разводами на обшивке салона?
Что же это уносит из теплых, уютных и мягких постелей, домой, к старому кочковатому дивану? Выбрасывает из сна, как привычный сушняк во рту алкоголика под утро?

Несешься сквозь ночь под спокойную музыку, выдыхая в окно горький дым сигареты, и только почему-то сердце чуть-чуть щемит.

***
Я все же думаю,объяснение простое: это натруженное жизнью сердце покалывает.
Во всяком случае – если даже это и не сердце, то дает о себе знать место, где оно по определению должно быть. Слева. Чуть выше живота.

Там, где, по-моему, и живут две беспокойные зверушки — разочарование и одиночество.
А действительно – кто или что там еще может жить? Слева и выше живота?
Что там еще может щемить и покалывать?

***
— Ну и денек сегодня… Займи, но выпей, — говорит Нинон, прерывая плавное течение моих мыслей – уже в направлении обеда.
— Все так плохо? – спрашиваю я.
– Если он станет нашим начальником, нам с тобой кранты придут. Тебя он первым выгонит. Потом за меня примется.

***
А на экране у меня мигает:

«Так как же тебя зовут? И какой длины у тебя все-таки, член?)».

Я пишу в ответ:

«А тебе без — разницы? Зови меня Петя. И что тебе мой член? Какого размера? Обычного. Но если надо – я сейчас наращу»…
«Это — то, что нужно, козлик ты мой Петя. Мне – дюймов в двадцать надо! Наращивай, пожалуйста. Немедленно. Мне очень надо)))».

«А ты «Золотой осел» читала? Апулея?», — пишу я.
«Нет», — пишет Сексуальная – такой у нее Ник, — «не читала. А кто это? Про Атлантиду? Там что – тоже любовью занимались виртуальной? Не отвлекайся. Ты уже нарастил? Причем тут осел?))»
«При том, что у осла покруче был. Все тридцать, наверное, дюймов. Осел же все-таки, животное. Тебе бы понравилось в тридцать дюймов в лежачем положении?)))», — пишу я.
«Мне с животными не нравится. Мне с тобой хочется, Петя. Как он уже у тебя? Уже Стоит? Или – еще нет? Пе-етя, не спи, пожалуйста…)) Где твои дюймы?))»

***
— За что же это нас уволят-то? – говорю я. – Я хороший работник. Усердный. Только вот о работе и думаю. Да и ты тоже – ничего себе штучка.
— Тебя выгонят за неуспешность. И за строптивость. Из личной приязни. А меня – чтобы перед носом у него не маячила. Ты вот сегодня его даже голубым обозвать успел. Тебе такое бы понравилось? Если бы ты на его месте находился?

— Нет, — говорю я, — мне совсем не понравилось бы. Даже и на моем собственном месте, и то бы не понравилось. Я, кстати, совсем не голубой. И еще имею небольшую надежду к тебе подкатиться, Нинон. Небольшую такую надежду, но имею. Хотя, конечно, я не знаю точно твоих сексуальных пристрастий.

— Они у меня хорошие, — говорит Нина. – Очень правильные пристрастия. Без вольностей и панибратства. И без всяких там извращений вроде курения в постели, или обмазывания чего-то непотребного вареньем со сливками. Для большего смака. Тебе они приглянулись бы – мои правильные наклонности. Ты ведь тоже – правильной закалки мужчина.

***
«Петя, так как, стоит, или ты импотент у нас попался?» — пишет Сексуальная.

«Стоит, стоит…» ,- отвечает за меня клава, — «Еще как… Все двадцать дюймов, и не сантиметром меньше… И в длину стоит, и в ширину тоже. Даже стол приподнялся».

«Ох, какой ты горячий, страстный, Петя. Я сейчас прямо кончу…)) Я уже чувствую в себе, твой член, твои дюймы… Но ты там поактивнее, все-таки».
«Береги монитор, лапочка», — пишу я.

«Причем здесь монитор?)) не отвлекайся… А какой у тебя одеколон?»
«Ну, труссарди. А что, разве плохо пахнет? Ты там поосторожнее с моим членом. Не задень чего-нибудь. Жизненно-важного. Не повреди… Двадцать дюймов все же…)))».

***
— Так ты, Нинон, считаешь, что я правильной закалки мужчина?
— Я именно так считаю.
— Ну, тогда обращай же скорее на меня свой благосклонный взгляд, Нинон. Я уже даже потею… От нетерпения.
— Если я обращу на тебя свой благосклонный взгляд опытной женщины, понимающей в мужчинах толк, — говорит Нина, — ты просто погибнешь в этих пучинах французской страсти. И бросишь глупостями заниматься – вроде виртуального секса. Я тебя прямо в этих пучинах и задушу. Хотя, это будет нескоро.
— А почему нескоро?
— Потому что ты совершенно не в моем вкусе. Больно ты себе на уме. И ветреный какой-то. Неприкаянный. Что ли? Хотя – и ухоженный. И как тебе только это удается? Чего ты там все пишешь – не роман ли? Ты не Бальзак, случайно?

***
А действительно – не Бальзак ли я – случайно? – думаю я, глядя на монитор.
— Нет, Нина, я не Бальзак. Просто у меня тут деловая переписка.
— Да-да, деловая… Оно и заметно, — говорит Нинон понимающе, как будто может видеть сквозь заднюю стенку моего монитора.
***
«Так ты что – все-таки осел?))», – мигает на мониторе. – «Как это я могу чего-то повредить? Я только такого размера члены и чувствую. Ну, давай. Сильнее…. Сильнее, Петя…. Вперед!….Сейчас я трусики в сторону подвину!»
«Ах, да ты их так и не сняла? А я их не порвал еще? Вещь-то, наверное, дорогая заграничная?»
«Да, заграничная! Красивые очень стринги. Не… я их не сняла, но они тонкие такие. Позволяют и не снимая входить»…
«То-то, милая, я чувствую, что как-то натирать мне все стало… Как-то дискомфортно, неуютно)))…»
«Меньше слов, и больше дела, ослик… Пошевеливайся. И за грудь меня возьми. Посильнее. Можешь даже за соски пощипать… Ох, как мне это нравится…)))»

***
— Скажи, Нинон, а где у тебя сердце, а? — спрашиваю я.
— В каком смысле?
— В прямом.
Нинон кладет ладонь слева на бюст.
— А там больше – ничего нет? – спрашиваю я с некоторой надеждой услышать что-нибудь новенькое. Из области анатомии женского тела.

— Тебе мало, что ли? – спрашивает Нинон с обидой. — Даже этого тебе мало? Какой ты, однако… извращенец…
— Я не в эротическом смысле, — говорю я. — У тебя все в порядке. Чудесной формы и хорошего веса.
— Ехидничаешь?
– Нет, просто поинтересовался, что там еще щемить может, в груди — кроме груди…У меня вот чего-то иногда щемит…
— Ничего, — говорит Нина, – там у тебя щемить не может. Если только сама грудь болит к менцу… А у тебя, что, тоже менц бывает? Вот, не знала…

***
— Можешь, между прочим, смеяться, но я где-то вычитал, что и у мужчин такие циклы бывают, — говорю я. – Вроде женских. И пэ-мэ-эс тоже у мужчин наблюдается. И тоже бывает не совсем адекватное поведение. Раздражительность, повышенная сексуальность. Сентиментальность и слезливость.

— А чего еще хорошего от мужчин ждать-то? Кроме слезливости… — замечает Нина. — Я тебе советую в аптеку зайти. Прокладки нынче – дешевые, не разоришься. Да еще какое-нибудь лекарство купить, успокоительное. От повышенной сексуальности. А то ты меня в краску вгоняешь периодически.

Она демонстративно прикрывает бюст скрещенными руками, улыбаясь. Приятно женщине, когда о ее достоинствах говорят восторженно:
— Все бы тебе поржать…
— Да что ты, — говорю я. — Как же можно – о святом. Если бы я был стерномантом – я был бы от тебя просто в восторге. И много тебе интересного рассказал бы.
— А кто такой стерномант? – спрашивает Нинон.
— А это тот, кто по форме женской груди гадает.
— Да ну…- говорит Нина, широко открыв изумленные красивые глаза. – И такое бывает?
***
— Конечно, — говорю я. — Чего только не бывает на этом удивительном свете…
А сам пишу:
«Я так не люблю. Гнать так. Можно сердце запороть, оно у меня и так щемит. И щипаться за грудь не люблю… Только так, легонько соски губами прижать и языком их поласкать))) Я люблю нежно, плавно…..Ты ж не гимнастка и не бегунья, надеюсь? :)))»

«А откуда ты знаешь, что я спортом занималась? И вообще, тебя особенно и не спрашивают, что ты любишь, а чего нет. Это же я тебя трахаю, а не ты меня. Я ж тебя нашла, Петя!))) Ты опять заснул, козлик?) То есть, ослик?) Хоть бы поворочался – туда-сюда…) Может, вынешь, я тебя поцелую?»
«Если я выну, я тебе все губы растяну. И щеки. Такими ослиными размерами)))».
«Да ты не бойся, давай его сюда, мы тоже не сегодня родились», — пишет Сексуальная – «Мы и не таких заглатывали».

***
— Интересно, — говорит Нина, — мне даже от любопытства чихнуть хочется. Что же ты про мою грудь сказать можешь, господин стерномант?
— Я же ее не видел, — говорю я, скромно потупясь.
— Рассказывай… — смеется Нина. – А фантазия у тебя на что? Только по Интернету лазить и с девушками виртуальным сексом заниматься? Пофантазируй, и выкладывай.
— Причем тут фантазия – говорю я. – Стерномантия – точная наука, там не место домыслам.Там надо все пощупать, осмотреть и промерить…
-Ну-ка, ну-ка, давай-давай дальше! Колись, что там про грудь?

— У тебя грудь какой формы? Или формы нет?
— Как это нет, — надувает губы Нинон. — Ты посмотри только сюда, — и она придвигается к столу так, чтобы грудь легла на поверхность, закрытую прозрачной пластмассой.
— Конечно, Нинон, она у тебя хорошо оформилась. С возрастом… — говорю я примирительно. — Если, например, она у тебя без лифчика грушевидной формы – значит, ты независима и своевольна.
— Да-да, это я, — радуется Нинон.

— Правда, тут есть один нюансик.
— Какой же?
— У такой груди, обычно, бывает очень глупая хозяйка…
— Нет, — говорит Нина, — тогда это, не я. А какие еще бывают?

— Бывает грудь, изогнутая «трамплином». Приятной такой на ощупь формы… Ее называют «лисий носик». У таких, так сказать, барышень, нордический характер. И острый логический ум. Дамы с такой грудью исполнительны и часто — менеджеры среднего звена, вроде тебя, Нинон. Но вот начальником ты вряд ли станешь.
— А мне это и ни к чему. У меня не трамплином. Что еще там, в этой твоей точной науке? Про секс-то есть что-нибудь, или как?

— Конечно, есть. Если у тебя грудь в форме груши, то ты умеешь водить мужчин за нос, и у тебя просто феерический секс получается. Кроме того, ты любишь извращения и громкие скандалы. Так все-таки, у тебя – грушевидная грудь, Нинон? Или бананообразная? Может быть, лифчик снимешь, я сам посмотрю? Как специалист. Груша или не груша?
— Слушай,если там про фрукты, а про яблоки там ничего нет? Я яблоки очень люблю.

— Есть, Нинон, конечно есть. Хотя, я бы сравнил твою грудь с дыней – колхозницей… Знаешь, такие, аппетитные. Но должен тебя разочаровать, женщины с круглой ровной грудью – как правило фригидны. Рано выходят замуж и очень не любят менять партнеров.
Хорошие домохозяйки…
***
— Нет, это не про меня, — говорит Нина. — Терпеть не могу готовить… Да и третий раз замуж я выходила, когда мне уже было… Не, не скажу, у тебя же язык, как помело, всем растрепешь. В общем — не в юном возрасте. А каких-нибудь промежуточных версий не бывает, а? Чтобы и умная сразу, и сексуальная, и большой начальник?
— Про большого начальника не знаю, а вот козочки с треугольной грудью – самые темпераментные, одни порнозвезды из них выходят. Или вообще актрисы — вроде тебя.

***
Нина критически смотрит на свою, облокотившуюся на стол грудь.
— Нет, треугольником тут и не пахнет, — говорит она несколько огорченно. – Все больше смахивает на грушу…
— Да ты не бери в голову, — говорю я. А про себя хочу добавить: бери лучше в ротик, меньше будет проблем и больше получится удовольствия.– Главное, кем ты сама себя чувствуешь, Нинон. То ли Мессалиной, то ли – Клеопатрой… То ли Марией Кюри…
— А я и сама не знаю, кем себя чувствую. Кто это — Кюри? Ты мне ссылочку скинь – где ты все это вычитал… Может быть, ты все переврал как обычно. Я лучше сама обо всем почитаю.

***
Сквозь окно я вижу подъезжающие к воротам офиса «вэл сатис» и «лагуну». Только отъявленные галльские госпатриоты ездят на таких дорогих, и в то же время, совершенно непрактичных изделиях французского автопрома.
Огромная «БМВ»-семерка нашего гендиректора — впереди эскорта — сгоняет патрульную ППС со сладкого, насиженного места. И та почтительно пятится задом, освобождая дорогу нефтяным гостям.
У меня на экране мигает:
«Петя, Петя, я кончила, ослик!))) По-настоящему… Ты мне всю кофточку спермой залил, неуклюжий…»
«Извини, не сдержался… Меньше меня надо было мастурбировать и облизывать…»

5.
5.

Когда Клавдия позвонила мне, — совершенно неожиданно, признаться, — и заговорила, представляясь, низким голосом роскошной развратной брюнетки, я даже подумал – ну, вот и Мессалина в моей скромной жизни объявилась. Материализовалась.
В то самое неподходящее время, когда у меня от служебного рвения и личных неприятностей крыша плывет вдаль куда-то.
Легко и безнадежно.

У нас меняются начальники, и настоящие богатые французы – а не только непонятая до конца со своим французским прононсом Нина Моисеевна — по нашему скромному офису разгуливают… Аля мне отставку дает… Кто-то кому-то виртуально кофточку спермой уделывает.
И на тебе, еще и Мессалина звонит.

Не перебор ли с впечатлениями?

***
…А вообще, когда я слышу имя Клавдия — мне сразу представляется брюнетка со смуглой и нежной кожей, раскрепощенных форм и горячего нрава. В общем, такая, какую я некогда нарисовал второй, кажется, жене. В назидание. Хотя и по ее просьбе.
Или, все же, вру, — третьей. В оправдание. Моей эротической непоседливости.
И был жестоко раскритикован.
То ли второй, но может быть – и третьей…

Если бы они вдруг собрались вместе – начали бы меня критиковать хором, я просто в этом уверен. Крепкая боевая женская дружба, как я понимаю. Прямо — братство по оружию.
Всегда женщины против кого-нибудь дружат. Это – один из законов их женской природы.

Слава богу,думаю я иногда, что они друг с другом не знакомы.

Главным посылом в этой нелицеприятной критике моего скромного творчества был вот какой пассаж: сия сексуальная бомба, или даже торпеда, способная запросто потопить любой супружеский теплоход, не сможет долго удерживать равновесие. Из-за неправильно расположенного центра тяжести.
Особенно – если на каблуках.
Попа будет перевешивать, по мнению сурового критика, назад.
Или грудь – в другую сторону, вперед ее, эту торпеду, накренять.

На что мне, собственно говоря, совершенно наплевать. Будет ли Клава его удерживать, или не будет. Это самое – равновесие.

Главное ведь, что попа роскошная. И грудь тоже – нежная, чувствительная. Как ее, эту тетеньку Клаву, не разверни – все сгодится! Отовсюду хорошо, как ее не поставь перед собой.

***
При этом ведь надо учитывать, что я не просто плохой художник. Я еще и двоечник — по части рисования.
Насколько помню, рисунок получился ужасный. Радиосхема какая-то, а не рисунок. Или – просто строительный эскиз.
Ан ведь, смотри-ка, во, как зацепило. Будто прямо в десятку попал, почти не глядя.

А если бы я был, скажем, в этом деле маэстро? Вроде Сандро Ботичелли? Или, хотя бы, вроде Амедео Модильяни с Петером Паулем Рубенсом вкупе?
Мне бы тогда жена просто глаза выцарапала? Как тут у нас, на Руси, издревле принято, и не только у женщин, кстати?
Храм построил архитектор – ему и глаза вон, чтобы второго такого не создал…
А если я – даму мечты нарисовал? Тоже глаза вон?
Так что ли у нас и в этом самом, так называемом, замужестве заведено?
***
Если посмотреть на ситуацию шире, чего вообще хорошего и доброго можно ждать от жены? Во время ее вечной конкурентной борьбе с бумажными призраками?
Можно по слогам повторить – ни-че-го!

Какая, к черту, фейер плэй?
Только – подножки, да хватания за майки и трусики оголтелых страстных соперниц.
Так и шмыгающих вокруг — в штрафную площадку. Так и шмыгающих…
А если две бывших вдруг вместе собрались?
Это уже не на женский кошачий футбол, а на вполне мужской хоккей, пожалуй,похоже. С зуботычинами и клюшками под ребра.

***
У этой мифической, некогда нарисованной мной брюнетки по имени Клавдия, которая по меткому выражению классика, существует исключительно в моем воображении, — карие, распутные, чуть косящие глаза, и завитые мелким бесом длинные волосы.
Которые в постели могут служить для разных, весьма и весьма приятных вещей.
Полезная вещь в сексе – длинные волосы. Очень эротичная.

Даже если моей воображаемой сногсшибательной брюнетке, — в силу ее темной природной масти, и приходится раз в неделю брить очаровательные ножки, то это ее ничуть не портит, думаю я. Мысленно ее оценивая. Окидывая с ног до головы, и с головы до ног.
От роскошных волос, до нежных, наманикюренных пальчиков на ножках.
И даже мысленно меланхолично, но одновременно дерзко и настойчиво – раздевая…

Ножки у нее все равно очаровательной округлой и упругой формы, хорошей длинны и приятной чувственности.
Пусть они даже и коротко знакомы с бритвой, зато покрыты эрогенным зонами — там и тут.
И под нежными коленочками – тоже.

Если ее ножки на плечи себе закинуть — в порыве нетерпеливой эротической страсти, — и время от времени поглаживать и целовать определенные местечки, то и в такой, почти рабоче-крестьянской позе она, пожалуй, начнет стонать.
От наслаждения…
Или – от щекотки.
Это – кто как целовать умеет.
***
Вот, интересно, у Нинон на ногах есть эрогенные зоны, или нет? — думаю я, бросая взгляд на погруженную в свои дела коллегу. Бритвой она пользуется ли? Или так обходится, естественной гладкостью?
Надо будет как-нибудь задать ей эти нескромные вопросы – просто ради смеха.
Когда у нас тут ситуация совсем уж тухлой станет, и Бодряков войдет в свои полномочия.
И мне никакого житья не будет. И надо будет как-то наше житие-бытие скрашивать – фривольными шуточками, и к увольнению готовиться.
Нинон ведь знает гораздо больше, чем говорит.
И если уж говорит — значит увольнение действительно не за горами.

***
Ладно, моей жизни бывали времена и покруче.
Что там у нас с Клавдией?
А она, сия Клава, в моем представлении — либо дорогая куртизанка, либо памятная распутная жена одного римского императора.
Либо, на самый худой конец, близкая подруга какого-нибудь древнеримского изнеженного патриция, ярого демократа.
И может быть даже какого-нибудь римского сенатора или консула.

Этакого, с картинки — с тремя подбородками, в сандалиях на босу ногу, и в красной тоге, покрытой сальными пятнами от бесконечных лукулловых трапез.
Да с парочкой дорогих английских агрегатов в подземном гараже – типа «бентли» или «ягуара».
Сластолюбивого, лоснящегося, ударяющего попеременно, — то направо, то налево…

Направо, это значится, — за девочками, а налево – это уже за мальчиками.
А иногда, значится, совмещающего право и лево, наложников и наложниц. Сразу на одном лежбище. Вместе с своей дорогой распутной подругой Клавой во главе этого эротического шоу-пиршества…
И происходит это все в скромной подмосковной усадебке. Где-нибудь в Успенском или Горках. Посредине мраморных римских терм с искусственной минеральной водой «Aqua minerale», производства «Кока-колы» или «Пепсико», пузырящейся из медных бронзовых кранов со львами.
А может быть, даже и с тяжело бьющим в голову шампанским «рисп» очаковского производста,хлещущего из кранов.
Для постоянного веселья.
Да, вот такой волнующий сюжет из древнеримской провинциальной жизни в ближнем Подмосковье, за неугомонным МКАДом, я себе совершенно отчетливо представляю. Лишь только слышу имя Клавдия.

Не могу, правда, я одного понять: почему все то, что просится иногда на ум, когда я слышу имя Клавдия – навеяно римской патриархальщиной?
Почему — не греческой, например?
Или, скифской — отечественной?

Почему – именно Клавдия смахивает на Мессалину, а не Маша, Катя, Даша или Наташа?
Которые, кстати, у меня ни с чем таким фривольным не ассоциируются? Кроме скамеек в парке, или пахнущего ядовитой краской и мусоропроводом подъезда в новостройке?
Что для меня такого магического в этом имени?
Наверное, здесь виновата моя детская начитанность.

***
Некоторые говорят, что мысли – материальны. Вернее, они имеют обыкновение сами собой материализоваться. Если очень упорные.
Чушь, конечно, на постном масле.
Но иногда кажется, что не совсем уж и чушь…

Вспомнить умные книги, так там написано, будто вначале-то было слово. Как утверждают биографы любимого всеми нами конструктора.

С другой стороны, они же и указывают, что слово изреченное, уже и есть ложь.

Трактуем мы все это так: подумал, сказал, сделал.
И что получилось?

А все получилось как-то не очень правильно: и зачем именно об этом подумал? И что про это сказал? И как все это сделал?
Как-то криво вышло: и подумал неправильно, и сказал косноязычно, а уж исполнение…
Бог ты мой, о нем, об исполнении, и упоминать вовсе не хочется.
Особенно, если о черных дырах и собирающемся погаснуть солнце вспомнить.
А также об Александре с ее непонятной совестливостью и таким вот демаршем в семью…

Но если уж конструктор так себя ведет, мягко говоря, непоследовательно, тогда – чего уж с нас, грешных, спрашивать?…

Вот и мои мысли материализовались в телефонной трубке в отечественную распутную Клаву. На мою же собственную голову.
Которая еще от Алиных глупостей не очень остыла.

И я подумал сам о себе — весьма нелестно.
Надо же, как некстати, — подумал я. Прямо посредине рабочего дня. Что же это я себе позволяю — такое материализовать, а? – спросил я сам себя. – И даже несколько рассердился на свою безалаберность.

***
— Меня зовут Клавдия, и я от Алинки… — сказала она. – Не удивляйтесь, особенно.
— Так я почему-то и подумал…, — сказал я с некоторой досадой, хотя ничего такого на самом деле и не думал.
— А почему ты так подумал? – спросила Клавдия, переходя сразу на ты.
— Уж и сам не знаю, почему… Интуиция. Как поживаете, Клава? Какие у Вас ко мне будут вопросы – от нашей Алинки?
В ответ в трубке раздался грудной и заманивающий женский смех.
С легкими жестяными нотками превосходства охотника над жертвой.

Вообще, какие замечательные манеры у современных замужних тетенек, вроде Александры – передавать своего молодого человека друг другу, как эстафетную палочку. Или — как сувенир, на вечер, другой.
Попользоваться. А потом – обратно вернуть.
Или просто выбросить.

***
Моя ненаглядная Аля, с которой мы так крепко любили друг друга… и, кстати, довольно регулярно, раз, а иногда и даже два раза в неделю, и которую я твердо решил бросить, вдруг сама ни с того, ни с сего впала в раскаяние, и решила навсегда вернуться в семью. Пустив меня по рукам.

— Любовь любовью, — сказала она мне на прощание по телефону, — а муж – это все-таки муж. Это целая эпоха в моей жизни… Не могу смотреть, как он, дурачок, на глазах гибнет. И по бабам с девками шляется. Пора его взять за загривок. Ты меня уж прости… Я тебе кого-нибудь из своих подруг, ладно?… Познакомлю тебя – ты не против? С более сексуальной. Даже озабоченной. Тебе понравиться должно.
Я так и не понял, шутит она так, или нет. У нее, видимо, началось весеннее обострение.
А может быть, она почувствовала, — после того, как я не купил гриппозную курицу, — что наш малосексуальный роман подошел к финалу? И решила меня опередить?

***
— Тяжелый разговор? – спросила внимательная Нинон. Которая, как Кай Юлий, одновременно: изучала себя в спрятанное зеркальце, тюкала по клавишам, переругивалась со своими строителями по телефону, и заодно слушала наш с Алей разговор. – Ну ладно, не буду вам, детки, мешать. Меня уже наши французские друзья заждались.
— Да-да, Нинон, — сказал я, — наши французские друзья заждались. Пора их в краску вогнать.

— Так я и думала, — сказала в трубке Аля, — что ты со своей этой, сисястой, на работе тоже крутишь. Как ты с ней… интимно… Значит, и переживать особенно не будешь…

— А ты скажи этой, своей дамочке, что ты не в моем вкусе, — заметила Нинон, будто угадав, о чем говорит мне Аля, и вступая в бой. – Пусть не переживает особенно. У меня совершенно другие планы. Такой как ты — только на весьма специфический вкус подходит…

И с тяжелой грацией озабоченного поиском пищи слоненка, прихорашиваясь на ходу, упорхнула в направлении начальственных кабинетов.

А вот она, Нинон, почему, интересно было бы знать, равновесия никогда не теряет? — глядя Нине вслед, подумал я. При таких выдающихся данных. И спереди, и сзади.

***
— Ну, ты и даешь, Александра — сказал я. – Я не во вкусе моей коллеги. А что это на тебя раскаяние нашло? Или, что-то у нас с любовью не так?
— Ты же сам говоришь, что не очень так. Хотя меня к тебе нет претензий… Но теперь ты можешь смело за своей коллегой бегать, и даже жениться на ней. А мне муж важнее этих ваших интрижек! Пора его за загривок, скотину такую… Пора! Будь счастлив, дорогой!

И я тоже повесил трубку, глядя на экран монитора. Где все еще мигало в укромном уголке, над экселевской таблицей:
«Петя, Петя, я кончила, ослик!))) По-настоящему… Ты мне всю кофточку спермой залил, неуклюжий…»

Виртуальная Сексуальная, пока я разговаривал с Алей, покинула эфир. Видимо, побежала замывать кофточку.
И я погасил окошко мэйл-агента.
Что-то они меня все достали, подумал я.

А через несколько минут мой мобильный телефон опять ожил. И это, как раз, была Клавдия.
Как-то у них с Александрой все очень синхронно получилось.

***
Я терпеть не могу, когда сюсюкают. Произносят — «Алинка», или «Татьянка», или «Иринка»…
Что-то провинциальное лезет сразу на слух, и безжалостно шкрябает его.
Пусть, даже, произнесенное эротически низким голосом.

— Я от Алинки, — сказала Клавдия, и образ римской Мессалины испарился.
Мне представилась этакая провинциальная тетенька, с начесом на не очень опрятной голове – птичьим гнездышком, и с объемистой сумочкой на все случаи жизни, которую она крепко прижимает к пухлому боку.
Так, чтобы невзначай не украли, пока она тут ворон с поклонниками считает. Столица ведь кругом – одно жулье по улицам разгуливает.
Что, кстати, верно подмечено.

Мне надо было, — либо продолжать разговор с этой Клавой, либо нажать на красную кнопочку «делит».

Любопытство и вежливость сгубили не только кошку…
Что это за сюрприз сбежавшая от меня Александра приготовила? Кто это так сексуально смеется – на другом конце невидимого сотового провода, уходящего в небо?

***
…А хороши бывают эти ночи — с привкусом эротичной блондинки на губах.
Как выяснилось, Клавдия оказалась совсем не брюнеткой.
Что ее не испортило.
Еще выяснилось, что она терпеть не может, когда ее называют «Клавой».
Лишь только мы вечером встретились, и я открыл рот, чтобы сказать какую-нибудь приличную мужскую глупость-комплимент по случаю встречи, как она меня довольно бесцеремонно перебила:
— Назовешь Клавой — я обижусь. Смертельно. Как угодно – но не Клавой.
Так вот, без предисловий.
Пришлось перестраиваться на ходу:

— По-моему, тебе лучше было бы обидеться на собственных папу с мамой. Это они же тебя так угостили… Скажи спасибо, что Феклой не назвали…
— Еще не хватало – Феклой… Скажешь тоже… Я уже все на этот счет им выдала, — заметила Клавдия высокомерно. — Лет двадцать назад. И ушла из дома – прямо замуж. Теперь они помириться норовят. Чувствуют, я девушкой с деньгами стала… С хорошими деньгами – после мужа. Хотят свои лапки на меня наложить.

Не очень приятно такое вступление. К чему это она – про хорошие деньги?
Впечатление, будто это я набиваюсь в знакомые. Из-за ее капитала.
И она, рассказывая про своих родителей, на это мне намекает. Словно я бедный родственник какой-то.

***
Впрочем, я еще по телефону понял, что Клавдия, сорокалетняя девушка без особых комплексов насчет того, кто, и что, и как о ней подумает.
Наплевать ей, обиделся я, или нет.
Тем более, что она меня, вроде бы, напрокат у Али взяла. В аренду.
А разве арендованные вещи умеют обижаться?
Вряд ли.

Деньги, конечно – хорошо, думал я, разглядывая ее, но если откровенно, во-первых, я только сейчас о них услышал.
Во-вторых, никогда еще за меня женщины не платили.
А в-третьих, если кто и набивался ко мне в знакомые – так это сама Клавдия. И даже не набивалась, а сразу и к делу перешла:
— Алинка сказала, что ты сегодня вечером свободен. Пойдем в кино?
Надо было конечно на Алю обидеться – разве я вещь? Или, все же похож?
Но в кино пойти согласился. Кино — ведь не повод для близкого знакомства? Зато помогает вечер убить.

***
Есть мудрая поговорка – на обиженных воду возят.
Чего было от Александры ждать-то умного? При такой ее, с позволения сказать, фригидности? И любви к собственному непутевому мужу?
Сделала, как ей кажется, — добрый поступок. Подсунула мне свою голодную подругу. Или – меня, своей голодного, подруге. Пусть она теперь со мной помучается…
Стоит ли на такое обижаться?

Надо пользоваться. Взять, да и зализать сердечные раны.
Точнее – раны на том месте, где должно быть сердце – чуть выше живота… Если они образовались..
Угощайся, дорогой, коли угощает от своих щедрот несколько съехавшая Александра…

***
Между прочим, получалось, что я будто в воду глядел, когда предположилд, что Клавдия — даже и не брюнетка…
Когда мы вечером встретились, она оказалась блондинкой, причем, по-моему, даже – натуральной.
Просто далекая мечта какого-нибудь рамсторовского турецкоподданного.

Чем-то неуловимым она напоминала Норму Джин Бейкер, — то есть, в просторечии, Мэрилин Монро… Фигурой ли?… Или еще чем-то?

Правда, у Мэрилин на фотографиях попа была плоской – на американский вкус.
У Клавдии же все было заточено под наш, российский вкус.
И это было неожиданно – и даже приятно.

***
Хоть налет бескомплексной провинциальности в Клавдии присутствовал, и сумочка у нее действительно было, — на ремешке, через плечо. И прижимала она ее к своему борту локтем крепко.

Но с такой попой ей можно было простить многое, и ее высокомерие, и сумочку…
Даже две сумочки ей можно было бы простить за такую шикарную попку.

Выглядела она, конечно, старше Мэрилин с фотографий, и глаза у нее были серые и довольно холодные.
Что не вязалось с ее голосом, низким, и щекочущим мои, уже истрепанные потерями и передрягами, нервы.

Светлые волосы Клавдии были острижены под горшок, а челка веселым козырьком смотрела вперед. Конечно, было жаль – что не присутствует у нее на голове кудрявая, мелким бесом завитая шапка.
Но с этим можно было в конце концов смириться.

Вздернутый носик и эта веселенькая челка совсем не вязались с оценивающим выражением ее глаз.

***
А она меня явно оценивала. Как хирург — пациента перед операцией. Уж не знаю – приятной или не очень.
По-моему, пока оценки я получал совсем неудовлетворительные.
Ощущение у меня было такое, что она уже несколько жалеет, что ввязалась в эту авантюру – подобрать мужика за своей любимой подругой Александрой.
А мужик-то, кажется, и не рыба, и не мясо.
Да еще и Клавой дразнится.

***
Но, возвращаясь к формам и прочему…
Форму у блондинки Клавдии были вполне провоцирующими. На всякие мужские глупости. Вроде затруднений по части речи, учащенного дыхания, и роняния слюны на брюки.

Я старался не опускать взгляд ниже ее талии. Потому что белые, довольно прозрачные брючки Клавдии, делали мне фривольные намеки на то, что под ними на Клавдии были такие стринги, ну, такие… что, кажется, будто их на ней и не было вовсе…

Мы стояли в фойе многозального кинотеатра, и наш сеанс должен был начаться еще через несколько минут.
Боковым зрением я видел, как взгляды всех проходящих мимо мужчин прилипают сзади к ее тугим упругим брючкам. И не отклеиваются от попки.
Как я их понимал!

***
— Знаешь, — сказал я, поддерживая разговор, — но ведь просто Клавдия – очень официально звучит. Как будто – жена императора… Нерона, или еще какого-нибудь.
— Это уже не мои проблемы. Придумай мне что-нибудь уменьшительное. Ты же – мужчина с фантазией. Так, во всяком случае, Алинка о тебе отзывалась. А Нерон, насколько я понимаю, был весьма неприятным типом. Рим сжег зачем-то, урод. Или — это не он? А ведь такой славный город… Ты бывал в Риме?
Я неопределенно пожал плечами.
— Нет-нет, у меня муж был гораздо умнее Нерона, и ничего не жег, — продолжала она, подтягивая меня потихоньку к бару. — А только деньги зарабатывал. И так на работе и сгорел.
Чем-то он на тебя походил внешне. Такой же лысый… Впрочем, мы с тобой мало знакомы – чтобы делать далеко идущие выводы.
— Насчет ума, или насчет лысины? – спросил я.
— Насчет всего… Алинка о тебе много интересного говорила. Ты мне начес купишь? И бутылочку пива…
— А что такое начес? Или начёс? – спросил я. – Как это правильно произносится?

— У тебя ничего… с чувством юмора, — улыбнулась Клавдия. – Мне это подходит.

И она взяла меня под руку, и прижала мой локоть к своему мягкому боку, так, что мое предплечье коснулось ее груди.
Мне даже показалось, что она так интимно сделала – специально.

Поздней весенней ночью, когда все эротические, и не очень эротические бури прошедшего дня утихли, мне вновь стал сниться Париж.
Несладкий это был какой-то сон — без начала, да и без логического конца. Вызывающий обильное сердцебиение.
Впрочем, стоит ли ждать от сна какой-нибудь логики? Одни утверждают, что стоит, другие, что не стоит.

Я придерживаюсь мнения, что ждать, конечно, стоит.
Но логики там нет.
Или — она так глубоко зарыта, что ее просто не отыщешь.

***
Любое невероятное событие может произойти.
С этой точки зрения поклонники эзотерики и гороскопов, вроде Нинон, конечно, правы.
В мире – всегда есть место чуду.
Правда, очень маловероятное место.

Вода внезапно может превратиться в вино, старик сделаться пышущим потенцией юношей. Золото, конечно же, может в конце концов обратиться в кусок никчемного свинца, а кто-то вообще может вдруг воскреснуть… ну, а кто-то, соответственно, также внезапно состариться и помереть, отправиться на помойку, называемую кладбищем.

Чистая теория вероятности.

***
Меня лично даже впечатляет простой и широко известный в определенных кругах пример: если усадить обезьяну за пишущую машинку, то через несколько миллиардов лет, тюкая хаотично по клавишам, она сможет написать-таки «Войну и мир». Несмотря ни на что!
Назло графу Толстому. Вопреки козням завистников и недоброжелателей.
Что смешно — это даже нельзя будет назвать плагиатом. Поскольку обезьяна и понятия не имеет о графе Толстом и «Войне и мире».

Вероятность, конечно, мала, но она все же есть.
А это значит, событие все же может произойти?

Правда, к моменту, когда такое радостное событие произойдет, читать ее великое творение будет некому. Кроме конструктора, который эту самую веселую теорию вероятности и изобрел. Вместе с Вселенной.
При условии, если, конечно, он сумеет умотать от взрыва сверхновой, или спастись из черной дыры.

Конечно, уж он-то сумеет, я в этом больше, чем уверен.
Но вот сколько же бананов ему потребуется, чтобы прокормить такую обезьяну, интересно? Об этом он подумал? Или опять недоработочка?

Только, что ему за интерес – в одиночку такие талмуды, как обезьяннья «Война и мир» листать?
Никакого.
Не с кем даже мнениями обменяться.
И даже аплодисментов не дождешься – некому хлопать в ладоши будет.

***
Про обезьяну с графом Толстым – это все шутки.
Если серьезно подойти, ждать логики от сна, возможно, и стоит.
Хотя на самом-то деле, ее там и нет.

Скрыта она в мутных глубинах темного человеческого «Я». Как подлодка где-то подо льдами плавает. Не увидишь ее, и не нащупаешь.

***
А сон был неприятным.
Во сне я все бродил, бродил, бродил по пустым улицам острова Сите, искал кого-то.
Улицы представляли собой довольно жалкое зрелище: с разбитыми и разграбленными витринами магазинов, с остовами брошенных автомобилей вдоль тротуаров, с заколоченными окнами и дверями, с поваленными и разодранными, перекатывающимися на ветру полосатыми солнечными зонтиками кафешантанов.

Выглядело все это так, будто в Париже не очень давно произошла какая-то большая катастрофа.
Или, что явно хуже, — коммунистическая революция.

Я шел по пустым улицам, и удивлялся, прислушиваясь, как, оплакивая что-то, где-то вдали, за домами, с тоской выли и гавкали собаки.
Лай раздражал, и даже нервировал. От него сжималось сердце.
И не было вокруг ни одного прохожего, ни одной живой души…

***
Я вышел на площадь из переулка, и остановился, увидав перед собой Нотр-Дам-де-Пари, похожий на свои собственные изображения на глянцевых открытках.

Я подошел ближе.
Собор выглядел замызганным, заброшенным, с облупившейся штукатуркой, и с разбитыми статуями гарпий, обломки которых валялись перед его фасадом.

Из-за собора почему-то торчала Эйфелева башня. Хотя, моим расчетам, она должна была бы быть совершенно в другой стороне…
Впрочем, я не бывал до этого в Париже, — и откуда же мне было знать, с какой она стороны.
Ажурная башня накренилась под опасным углом, словно Пизанская.
Мне показалось даже, что у нее не хватает одной из опор – словно ее просто грубо оторвали.

На металлолом краснюки пустили, — подумал я огорченно во сне. Ввиду нехватки во Франции металла.
Это всегда так бывает – после мародерских переворотов.

Окружающий меня мир был сюрреалистичным и неприятным.
Среди этого запустения вполне можно было даже снимать какой-нибудь фильм-катастрофу.

***
…И на этом месте я проснулся.
Разбитым, в испарине, в раздолбанной недавними ночными баталиями постели.

— Вот такие у нас дела, Клавдия,… — сказал я, шаря спросонья, с еще закрытыми глазами по кровати, в поисках упругой мессалинской попки или еще чего-нибудь — в этом же возбуждающем роде. Приятного, утешительного и горячего. – Похоже, этот Интернационал наступает, Клава, на всех фронтах… Париж теперь тоже накрылся… Не поедем туда теперь…Незачем… Кстати, Клава, не продолжить ли нам по этому случаю скромный банкет? Иди ко мне, моя лапочка…

Мне никто не ответил.
Я открыл глаза и придя немного в себя, вспомнил, что, кажется, слышал сквозь сон, как Клавдия отправилась домой.
Хотя, до этого она, кажется, собиралась остаться до утра.

Напрасно она так поступила. Бросила меня тут одного, сиротку, на съедение красным командирам.
Распутные блондинки – всегда отличное лекарство от ночных кошмаров.
Средство проверенное. На все противные случай жизни.

***
В квартире было душно и тихо.
Поворочавшись, покрутившись, я встал и закурил, слушая, как успокаивается сердце, встревоженное ужасными видами разрухи.

Неужели коммуняки с кэгэбистами и Париж захватить умудрились?
Жалко, ох, как жалко, если они и туда добрались своими липкими лапами.
Такой хороший город смогли разломать…

Интересно, а куда же при этом подевались парижские жители? К стенке, что ли, их всех поставили — эти самые вездесущие отечественные комиссары-мародеры?
Как-то не очень продуманно вышло, — если это так. Из парижан бы ведь замечательные рабы получились.
Остроумные, веселые, жизнерадостные любители вина, устриц, лягушек и хорошего сыра, строители светлого будущего. Вроде нашей Нинон.

***
Я открыл балконную дверь и вышел на лоджию.
Там было сыро и холодно, и по голым рукам у меня тут же побежали зябкие мурашки.
Весенняя луна сквозь быстро текущие над городом тучи, заливала двор своим неестественным, скользящим люминесцентным светом.

У помойки бездомная собака тявкала на распоясавшихся майских крыс.
В унисон собаке, однообразно и уныло, то, затихая и всхлипывая, то, вдруг оживая вновь, пищала чья-то такая же бездомная сигнализация.

Ну и тоска, — подумал я. Не хуже, чем в брошенном Париже.
Совершенно определенно – блондинки под боком сейчас не хватает.

***
Я курил на лоджии, глядел на шуршащие на ветру кроны деревьев, и думал, что самое простое и логичное объяснение всем этим снам вот какое: ночные виды навеяны выборами французского президента. И последовавшими за этим погромами левых.

Левые, они ведь и в Африке, и в Антарктиде — левые. Не перекрасишь их, и не спутаешь ни с чем.
Все взять, да и поделить, а несогласных – к стенке. Вот вам и вся простая жизненная философия.
Столетие за столетием, а никакого разнообразия у них в мозгах не наблюдается.
Если, конечно, их твердые черепные кости можно называть мозгами.

Впрочем, может быть, эти сны баламутила и поднимала со дна памяти делегация французских нефтепродавцев?…
А что, тоже – вариант.

Или, может быть, Мари-Анетт где-то думает в этот час обо мне?
Это, пожалуй, самое невероятное — из всех, самых невероятных сочетаний, решил я. Вроде обезьяны у пишущей машинки.
С чего бы ей обо мне думать?
Или даже меня вообще помнить?

Луна окончательно ушла за тучи, и по листьям зацветающих крон зашипел, нарастая, мелкий предутренний дождь.
Я закрыл дверь и улегся в пустую кровать.

***
Обо всем этом я размышлял еще и утром, любуясь на свою уже бритую, но все же мятую физиономию в зеркале.
Вообще — не навязчивая ли у меня идея?
С этим самым Парижем?
Или – бурная почти римская секс-трапеза с Клавдией на меня так подействовали? Следы которой – налицо. Или на лице.

А почему, собственно говоря, подсознание бунтует против маленьких мирских радостей, — вроде блондинки Клавдии с ошаленной попкой, рабочими губками и отличной нежной грудью? Свалившейся в мои в лапы так же кстати, как внезапно падает сверху перезревший банан страждущей, но ленивой до лазания по деревьям обезьяне?
В качестве компенсации, видимо, – за все страдания нашего фригидного траха с Александрой…

Зеркало по своему обычаю промолчало, и стало невежливо покрываться пленочкой конденсирующегося пара.
Ему тоже не очень нравилось смотреть на меня, мятого и грустного.

Обратитесь к дедушке Фрейду, ответил я сам себе — за молчаливое зеркало. Он вам все расскажет, и все разложит по полочкам.
И Алю, и древнеримскую блондинистую Мессалину, и разбитые гарпии, и заброшенный Париж, разграбленный коммунистической заразой…
И даже господина Передряго, меняющего судьбу.

***
Казалось бы, я давным давно затер, застирал в своей памяти все, что было связано с Мари-Анетт… Так ведь нет же, память оказалась какой-то не очень-то затираемой штукой.
Ее не слишком уместные наплывы походили на состарившиеся, и ничем не убиваемые пятна от фруктового сока.
Которые раз за разом проявляются, и проявляются на рубашке — после очередной стирки.
Что хочешь, то и делай…
А рубашку, между тем, выбросить жалко… Еще хорошая, добротная. Если бы не пятна, носил бы да носил.

Если сразу не залить пятна крутым кипятком, потом три их, не три, – они уже и не отстирываются…
Между прочим, отличный бабушкин рецепт – заливать свежие фруктовые пятна крутым кипятком. Проверено на практике.
Сводит их напрочь, убивая любые красители.
Только вот где ж было взять крутой кипяток – чтобы обесцветить память?

***
…А днем вчера Нинон, со счастливым круглым личиком, доведенным косметикой до цвета бедра испуганной нимфы – от волнения, надо полагать, за свой французский язычок, — умотала на переговоры с нефтепродавцами.
Сказав, что к обеду ее ждать не стоит.

— Предполагается фуршет с икрой, — уточнила она. — И даже, по-моему, для французских гостей доставили устрицы.
— Счастливой охоты, Нинон, — сказал я. – Не ешь незнакомые продукты. Особенно из рук незнакомых людей. Это может вредно сказаться на пищеварении. Попискивающая гадость может оказаться не средиземноморскими устрицами, а улитками из подмосковного пруда. Если они еще там водятся в силу общей загаженности.
— Мы вас тоже любим, — кивнула Нинон, показывая на мой, периодически развратничающий в служебное время монитор.- Не шали там, особенно. О вечном подумай.

И я остался в комнате один.
Но расслабиться мне не дали.

***
Не самое большое удовольствие получать — когда и глаза сами собой закрываются в блаженной битве с послеобеденным сном, — звонок от вежливого молодого человека с устало-радостным голосом:
— Не найдете ли минутку… заглянуть к нам? Передряго хотел бы с вами посоветоваться… Через двадцать пять минут – вас устроит? Вы не очень заняты?

Забавная, в целом, формулировка: шеф управления контроля и анализа, — так скромно, и по-современному называется наша службы безопасности и контрразведки, нашего местного филиал КГБ б/у, — Владимир Владимирович Передряго хочет со мной о чем-то посоветоваться…

О чем же он хочет со мной посоветоваться, интересно бы знать?
Как меня лучше уволить?
По собственному, или по статье «полная профнепригодность с позывами на идиотизм»?
Или – еще как-нибудь?
Эх,и наградил же господь его такой звучной фамилией, подумал я. Бог шельму метит.

***
На уровне слухов, этот самый Владимир Владимирович Передряго, шеф службы безопасности и посол нашей высокой-высокой крыши, — второе или третье лицо в совете директоров нашей компактной, но тяжелой компании.
Без его участия не дается добро ни на какие, мало-мальски претендующие на стратегические, решения.
Да и на тактические решения – тоже так просто им не дается.

Ежу понятно, безопасность в разливном бизнесе, кормящем неизвестные, окутанные дымкой, вершины – на первом месте.
Особенно там, где спецслужбы правят этим веселым танцевальным балом — вокруг мешков с деньгами.
Да и сами неплохо гарцуют на этом балу. И кормятся вволю. Весело щиплют обильную зелень.

***
Прошло, пожалуй, уже года четыре с моего поступления на работу, — а я до сих пор удивляюсь, и как это меня сюда приняли?
Каким образом, при таком хорошо поставленном деле познания окружающей враждебной среды, они упустили, что у меня в биографии – темные пятна проблем, и связь с подозрительной иностранкой?
Почти – диссидентство, можно сказать… на грани измены нашей до дрожи любимой родине. На сексуальной почве.

Такие мазутные пятна смываются только кровью.
Кровью неблагонадежного прелюбодея, естественно!
А мне кажется, я ничего так и не смыл, и не отстирал.

Интересно, думал я, у них я все еще как диссидент прохожу, действующий, или потенциальный, или как?
Или же, как простой советский террорист? Половой. С бомбой за пазухой… пардон, в брюках.

***
Вот загранпаспорт мне, помнится, долго-долго не выдавали — ведь не случайно же.
Несмотря на то, что советская империя еще в прошлом веке приказала долго жить, развалившись, рыча и злобно чавкая, как трясина, бряцая оружием национализма и ксенофобии. Распалась — на чужеродные, огрызающиеся обломки.
А всем выжившим приказала не тужить и радоваться… Что выжили.

И я тоже радовался. Но, видимо, рано, потому что время шло, а никакого паспорта все не было, и не было.
Будто я какой-то секретный физик.
Или даже — сверхсекретный лирик.

А надо-то было мне всего: поехать куда-нибудь к морю, в модную обнемчуриную Турцию, или в недомытый Египет…

И до тех пор паспорта не давали, пока я не пригрозился подать на них в суд.
А если номер с нашим, самым гуманным, и не коррумпированным в мире судом, не пройдет, – то и в европейский суд.
По правам человека.

А что, помнится мне, сказал я в паспортном столе тогдашнего ОВИРа, когда мое терпение лопнуло… Я запишусь в настоящие диссиденты, и подам на вас в суд!
И буду требовать компенсации за моральный урон и финансовые потери. Лично с вас, девушка. Как человек и гражданин, а также, как турист в конце-то концов!
К правозащитникам побегу, в прессу – и все ваше уютное житие-бытие тут на божий свет и вытащу!
Правозащитникам с журналерами ведь только подай такое вкусное блюдо на закуску! Особенно – иностранным.
Они ж и до взяток доберутся — всех этих бывших красных кэгэбистов-милиционеров.
Хотя, конечно, это все был блеф по большому счету.

Но зачесались в ОВИРе после этого скандала… Люди в серых халатах, но с погонами. Грозились меня самого за оскорбления суток на пятнадцать отдыхать отправить. Больше-то им крыть было нечем.
И выдали наконец… суки драные…
Когти уже у них были не те.
Пообломали им когти-то, несколько… Подпилили.

***
Чудны дела твои, конструктор, думаю я иногда.
Вот честное слово, занимался бы ты погасшими солнцами, черными дырами и прочими элементарными частицами, и не брался бы ты за обустройство человеческих судеб.
Зачем тебе это?
Слишком запутанная материя… Фотоны, мезоны, протоны, темная энергия… космические струны с реликтовым излучением – все это гораздо проще, чем с человеком управляться.

Но получается, — очень все это похоже на то, будто ты, дорогой конструктор, милиционер, которому не хватает денег.
И вот он встает с радаром на обочине.
Или отключает светофор, и берется на перекрестке руководить.
И все вокруг встает и стопорится – просто в мертвую!

Зато и на обед, и на ужин милиционеру вполне хватает.
И даже что-то еще остается детям покушать.

Неужели, конструктор, у тебя даже на ужин мелочи нет?
Просто, не могу в это поверить!

***
Вот и один из наших, местных конструкторов, Передряго Владимир Владимирович, значит, хочет со мной посоветоваться. Заняться моей судьбой, видимо. Подрегулировать ее несколько.
Тоже — отключил светофор, взял полосатую палку с радаром, и ждет меня для совета.
Хочет посоветоваться с клерком, которого он, думал я собираясь на рандеву, и в свой служебный микроскоп вряд ли видит.

Это все, конечно, означает, думал я, что то самое время, о котором предупреждала Нинон, уже наступило. Время собирать манатки.
Даже несколько раньше наступило, чем предполагалось.

…Она там устрицы лопать из чужих рук будет, или еще чего-нибудь, похожее на устрицы, а мы на заклание к этому самому Передряге отправимся.

Несправедливо, конечно, но – нам не привыкать.
Нас такими выдающимися данными, как у Нинон, конструктор не наградил. От которых и у фонарного столба слюни текут. Особенно, когда Нинон скидывает жакетик, и остается в полупрозрачной блузке.
Впрочем, может быть, это и к лучшему.

***
Без особого сожаления я окинул взглядом рабочее место. И остался им доволен: ничего личного. Абсолютно ничего.
Собирать, собственно, даже и нечего.

Компьютер под столом чист и непорочен, как молитва перед сном пенсионерки-девственницы.
Требующей у провидения хоть какого-нибудь, завалящего мужика – за свой долгий и раздражающий эротический пост.

А не пришлют, бессильно угрожает она провидению, – то возьмет, и отдастся первому встречному бомжу.

А провидение в ответ на это хихикает.
Поди-поди, отдайся. А я на тебя при этом посмотрю…

Рабочие материалы в моем компе аккуратно разложены по папкам на секретном невидимом диске, упрятанном от нескромных взглядов посторонних. И, особенно, посторонних взглядов из налоговых органов.
Которых, правда, до таких глубин бизнеса и не допускают – по мановению руки из-за облаков.

Нужные мне на всякий случай базы данных с клиентами – скопированы на флэшку. А флэшка убрана в карман. Все это может мне еще пригодиться. На каком-нибудь другом поприще.
Все остальные, отвлекающие меня от моей тяжелой работы легкомысленные связи, я регулярно уничтожаю.
Бестрепетной рукой.
Какие могут быть сожаления по поводу виртуальных сношений с подвернувшейся под руку, например, этой самой Сексуальной?
Таких сексуальных, которым осла с двадцатидюймовым членом в ротик подавай — в инете в базарный день по 10 копеек за пучок, — просто пруд пруди.
Захочется посмеяться, пять минут — и готово. Вот она следующая любительница сойтий с ослами.

На всякий случай я открыл «эксплорер», отыскал его свойства, и стер все временные файлы вместе с куками, а также взял, и деинсталлировал «мэйл-агента» и аську. Так, на всякий, пожарный случай.
Подумал, и вообще уничтожил папку с временными файлами.
Если что – тут тоже чистота и порядок. Ничего лишнего. Или личного.

***
По-моему, компьютер это сильно озадачило, потому что думал он довольно долго.

Прощай, ненаглядная и ненасытная Сексуальная, моя случайная виртуальная сожительница, сказал я про себя, глядя, как он с натугой рассыпает файлы в прах.
Твой золотой ослик Петя с двадцатидюймовым членом испаряется. Так сказать, по техническим причинам. В связи с переходом на другую работу.
Старшего дворника, командира иностранных гастарбайтеров.

Надеюсь, милая моя, твоя рабочая эротическая кофточка отстиралась?
А если нет, запиши, пожалуйста, это в графу «издержки виртуального секса с ослами».

Прощайте и другие мои виртуальные подружки. Не поминайте лихом…
Надеюсь, встретимся через какое-то время в каком-нибудь другом углу виртуального пространства и времени.

Я еще раз окинул взглядом бередящий душу вид на безмятежную лагуну далекого тропического острова с легкими волнами, набегающими на белый песок пляжа на десктопе, и заблокировал компьютер.

***
Когда-то я был молодым и глупым…
Нет, действительно, еще не так уж и давно я был ведь совсем молодым, и совсем глупым, так вот, я тогда свято верил в собственные инстинкты.
Инстинкты никогда и ни кого не подводили, считал я.

Если, например, мой любезный друг рвется в бой, презирая условности в виде трусов и брюк, это значит, что меня посетила большая и светлая любовь.
Не очень важно, надолго ли она меня посетила – на пятнадцать минут, на час, день или неделю.

Главное – что она уже тут. Пришла, взяла меня своей натруженной рукой за чувствительное место, и не отпускает…
Прямо – до сладкой ломоты.

***
C той поры я, возможно, несколько поумнел. А потому еще больше уверовал в великую и мозолистую силу большой и светлой любви.

По большому счету, я уже достаточно давно не трахаю все что движется, ползает, летает и скачет.
Может быть – душа потребовала перехода на тренерско-созерцательную работу. А, может быть, мой веселый друг стал более привередливым и разборчивым.
Бог его знает, почему так…

Но если он, мой друг с нижнего этажа сигнализирует, что большая и светлая пришла, значит надо готовиться к лучшему…
Он так просто беспокоиться и суетиться не будет.
Он у меня – не хуже барометра.

***
— Клавдия,… — сказал я хриплым шепотом, когда мы вчера приехали ко мне, сбежав с половины киносеанса. И, почему-то, даже не зажигая света, прошли прямо в темноту комнаты. – Извини, Клавдия, что я так к тебе официально…Никак уменьшительное прозвище не придумаю, ласковое. Но я тебя уже люблю… Ну-ка, повернись ко мне спинкой, радость моя…Дай, я тебе шейку поцелую.
— Ах, как это трогательно, — сказала Клавдия. – Шейку… Только не слюнявься.

Едва она повернулась, я, ориентируясь по свету, падающему в комнату из-за жалюзей полосами на ее волнующие брючки, встал позади нее, прижался моим уже будто с цепи сорвавшимся дружком к ее попке, просунул руки ей под мышки.
И положил нетерпеливые ладони на ее не менее нетерпеливо вздымающуюся грудь.
Я почувствовал сквозь кофточку и тонкий лифчик, как набухли ее большие соски.

— Сумочку-то положи,… — сказал я страстно. — Мешает…
— Куда? – спросила Клавдия. Не — менее страстно.
— Да брось ты ее куда-нибудь,к чертовой матери, — сказал я, — некому тут ее красть…
— Ты уверен?
И сумочка упала, и больно стукнула меня по ноге.

— У тебя там что, кирпичи? – спросил я.
— Нет. Телефон и флакон с духами…И кредитные карточки… Что за дурацкие вопросы…
— Больно, однако… — сказал я.

***
Старясь не слюнявиться, я крепко поцеловал Клавдию в шею, и едва не чихнул, но сдержался – ее стриженные под горшок волосы попали мне в нос. Пахли они волнующе.

Потом, легонько толкая в шею сухими губами, я заставил ее наклониться вперед, и почти положил Клавдию на диванный валик.
Она наклонилась покорно, но с видимым удовольствием.

Одной рукой она оперлась о диван, другая ее рука, освободившаяся от сумочки, двигалась по молнии моих джинсов, исследуя, что же это за фрукт там ведет себя столь настойчиво, и каким образом его можно побыстрее выпустить на волю.
Но замок на джинсах был тугим, и мне пришлось ей помочь.
Валик дивана, о который она опиралась, сладострастно скрипнул в предвкушении битвы.

Нащупав пуговицу на ее ослепительных даже в темноте брючках, я расстегнул ее, и нетерпеливо стянул брючки вниз, попутно целую гладкую упругую кожу. Потом я сдвинул лямочку стрингов, спрятавшуюся между двух чудесных половинок попки, вбок, – стринги все же оказались на ней, — и безо всяких церемоний и прелюдий, спустив свои расстегнувшиеся джинсы вместе с трусами, вошел в нее. Как только мог глубоко.
А потом и еще раз.
И еще.
Было как-то суховато…
Но и не до влажных прелиминариев нам уже было.

***
— Ой, — сказала Клавдия. – Больно… Сухо еще… Какой же ты здоровенный и дерзкий… Даже в ванну меня не пустил. Чем ты его удобряешь, чтобы рос?
— Любовью, — сказал я, глубоко натягивая ее на себя, удерживая при этом ладонями за разгорячившиеся бедра.
Клавдия засмеялась.

Опираясь локтями о диван, она очень эротично прогибалась и двигалась мне навстречу:
— Не останавливайся, пожалуйста… Аля именно так мне и рассказывала про тебя… Так ты и ее в первый раз имел – правда?
— Кого имел?
— Ну, Алю… Тут же, на диване, стоя.
Диванный валик восторженно скрипел воспоминаниями.

— Какой ты мощный. И бесцеремонный какой… Давай, давай, еще!… Очень неплохо… Только все еще сухо… Сейчас разойдется… если не будешь застывать. Или – послюни там немного. А то натрешь себе все, и повторить не захочешь. И мне, заодно, натрешь… А я потому буду плохо о тебе думать.
— Сейчас, послюню, — сказал я. – Обожаю блондинок.
— Я тоже, – сказала с придыханием Клавдия.

Все говорит за то, что нам всем надо проще жить. Меньше заниматься самоисследованиями. Больше тратиться на собственные удовольствия. Не жаться, не скаредничать.
В фигуральном смысле, конечно.
И, тем более,не так, как вот я сейчас, — занимаясь любовью и эротикой с Мессалиной-Клавой, размышляю много и о разном, совершенно не относящемся к делу.
Например, о дураках.

Не надо искать смысла в том, чего нет на свете, и в природе не существует просто. Не домысливать.
То, что видишь, то и есть. А чего не видишь – того и не существует.

По-моему, это все какой-то древний грек еще советовал.
Интересно, а этот грек, когда трахался, закрывал глаза? И что-нибудь при этом чувствовал? Или окружающий мир для него переставал существовать? По его же теории? А может быть, он импотентом просто был? Или — голубым? По мальчикам все шлялся?

***
Я вот, например, часто закрываю глаза, когда в таком приподнятом состоянии нахожусь. Но это не мешает мне и чувствовать.
Где-то я даже вычитал, что если женщина или мужчина занимаются любовью с элементами секса с открытыми глазами – значит они друг другу не доверяют.
Возможно, что-то в этом есть, но все же, по-моему, это чушь собачья.

Правда, и я закрываю глаза далеко не всегда.
Сейчас, например, я любуюсь, как Клавдия надо мной колдует. Со знанием дела. Сразу виден почерк мастера.
Это зрелище – очень сильно меня возбуждает. Добавляет энергии.

А если бы сейчас передо мной был крокодил, или стиральная доска из кордебалета с пучком на макушке, я бы, конечно, глаза закрыл. И постарался бы на этом месте, у себя между ног — кого-нибудь другого вообразить.
Может быть, даже Нинон… Нет, думаю, не Нинон.
Я бы уж представил себе кого-нибудь другого. Покруче. Из коллекции прошлых лет, так сказать.

***
Но с Клавдией это явно лишнее. Смотрите во все глаза, и наслаждайтесь. И ни в чем себе не отказывайте.
Эх, хороша блондиночка!

Я ее разворачиваю на себе, — хотя она и упирается немного, стараясь не выпустить моего друга из губ, и тоже начинаю нежно целовать ее, ласкать, погружаясь в нее, языком, целую гладкую попку.
Мне даже наплевать на то, что мы знакомы всего несколько часов, и прежде, чем ее целовать, стоило бы узнать ее побольше. Но чего же не сделаешь ради нашего синхронного орального плавания!

***
Увы, при этом посторонние мысли все равно лезут в голову.
С чего, почему? Совершенно непонятно.
Абсолютно ни к месту. Закрывай, не закрывай глаза…

Вот есть, например, Клавдия, уже минут как пятнадцать припавшая ко мне своими нежными губками и работающая язычком, глубоко и проникновенно, всхлипывая и причмокивая, принимающая меня. И вся вздрагивающая, когда мой язык тоже достигает возбужденной цели.
Чего еще надо?
Почему бы на сладком процессе не сосредоточиться полностью?

А посторонняя лабудень в голову лезет. Про каких-то дураков… Про бестелесных менеджеров. Еще о чем-то.
Просто, черт знает, что такое! Так эти мысли спокойно и кончить не дадут! А хотелось бы,
и желательно – одновременно с Клавой.

***
Ребята в бане рассказывают, что в этом и есть наивысший кайф — одновременно кончить… Все равно, что победный гол на пятой добавленной минуте забить…

Хорошо все это, но я бы и сравнивать так не стал.
Победный гол посимпатичнее будет.
Хотя синхронное завершение процесса – тоже замечательно.

Клавдия на сей счет придерживается своего мнения:
— Мне так неудобно, — говорит она. Ты меня очень отвлекаешь… Не знаю, кого вперед кончать, тебя или себя? Потом, попозже поцелуешь…

И поворачивается на мне, чувствительно задев мой лоб коленкой, лицом к моему разгоряченному другу.
Решительная какая! Уж больно она в сексе самостоятельная…
Это, конечно, хорошо, но и чуткости бы ей не помешало. Нюансов не чувствует. Как все женщины.

***
А ведь бывают же такие люди, думаю я тем временем, – не заморачивающиеся на мелочах.
Я даже таких счастливцев знаю.
Вроде нашего – Бодрякова.

Ему говорят – ты дурак. Полный, набитый.
Окончательный.
А ему — как с гуся вода. Даже ушами не ведет.
Мелочь-то какая – дураком обозвали.

Приперся в очередной раз за чем-то ко мне, а я как раз собрался на финальную беседу с Владимиром Владимировичем.
И мне совершенно было не до него.
И я в очередной раз его послал. Вежливо, конечно, со сдержанной улыбочкой.

А он мне, — ведь без особых затей человек, — и выдал: первое, что он сделает, так нашу шайку-лейку – то есть, нас с Нинон, — разгонит.
— Надо будет более профессиональных сотрудников подобрать, — сказал многозначительно. Как будто уже стал Семен Семенычем.
— Флаг в руки, — только и ответил я. – До сих пор удивляюсь, как вам свое место сохранять удается. Невелико, конечно, место, но и тут желательно, хоть какой-то результат получать. А что-то с результатом у нас – неясно. Я бы сказал – туманно.

— А вот это – совершенно не вашего ума дело. Насчет моих результатов, — ответил Бодряков. – Есть, кому мои результаты оценивать. По достоинству.
— Представляю, сколько терпения надо иметь, чтобы их сначала отыскать, а потом уже и оценивать. По достоинству. Как вы метко выражаетесь, — заметил я ему вслед.

***
У гуся перья жиром покрыты. Вода их и не смачивает – скатывается себе шариками вниз, да скатывается.
Такому гусю еще раз уточняют – ты дурак, гусь…
А он и это уточнение – мимо ушей.
Отряхнулся, и дальше поковылял. По своим дурацким гусиным надобностям.

И Бодряков поковылял. Не оцененный мной по достоинству.
Впрочем, это действительно не мое дело, его оценивать.
Желательно о своей шкуре печься.

Между прочим, мысленно себе гуся представляя, – я что-то не видал еще у гусей ушей… А они вообще-то у них существуют?
Или, я неправильно гуся себе воображаю? Или — это я в школе плохо учился?
Или – и то, и другое — все сразу?

Мне кажется, у Бодрякова уши на месте. Не знаю, насколько мытые, но, во всяком случае — виднеются, и даже выпирают. Но не краснеют…
Странный какой-то гусь. Ушастый. Новая порода.

Мне вот скажи: дурак, ты, лопоухий!… Я обижусь. Оскорблюсь, как минимум. Может быть, в драку полезу.
А гусю, который такими глупостями, как чужое мнение, не заморачивается, все равно.

***
В общем, думаю я, нежно подставляя своего дружка под Клавдиины влажные и глубокие ласки язычком и губками, будешь жаться и темные мысли думать, домысливать и фантазировать бог весть что про самого себя и про окружающих, и жизнь-то пройдет мимо, и нечего вспомнить будет.
В минуту тягостного прощания с земной юдолью.
Если, конечно, конструктор предполагает на закуску этакое прощание. Подведение итогов, и планирование дальнейшей загробной жизни.
Не о Бодрякове же в такие минуты думать? Не о гусях же?

А Клава-то старается… Ей процесс доставляет не меньшее удовольствие, чем мне. А может быть – даже и большее. И даже не дает она мне теперь к чему-нибудь более классическому перейти. Отводит мои руки, когда я пытаюсь посадить ее на себя – нет, ты у меня вот так кончи, в ротик.
Ну ладно, в ротик, так в ротик.
Если уж вам так хочется.

***
Правда, думаю я свои мысли дальше, ничего конструктор такого, кажется, и не предполагает. Вроде прощания с земной юдолью и обзора жизненного пути в последние минуты. Или размышлений о Бодрякове и гусях-идиотах.
Не забивает он себе голову такими мелкими несущественными вещами.

Мне, например, совершенно ясно, что никакого подведения итогов не будет. Не предполагается.
Все будет весьма простенько и со вкусом устроено: кувырк, милый, и в деревянный ящик. Извольте – с комфортом, в новом костюмчике на живую нитку, и в ботинках на картонной подошве, в которых по земле разгуливать не рекомендуется.

Но конструктора можно понять.
Если бы конструктор обо всем на свете думал — сколькими бесполезными с его точки зрения мелочами ему пришлось бы себе голову забивать? Просто ужасный ужас!

Жителей-то у нас здесь, в нашей земной юдоли, шесть или семь миллиардов. А может быть, даже и больше.
Попробуй-ка, удержи все это у себя в голове… Кто и как с жизнью прощается. А кто тем временем оральным сексом занимается…
Не до планирования всех этих превратностей судьбы, вроде прощаний или эротики с Мессалиной.
Ни один суперкомпьютер, — даже куча суперкомпьютеров — не справятся с такой нагрузкой.

***
Проблема, размышляю я, решена гораздо проще, отводя волосы Клавы в сторону – чтобы они ей в ротик не лезли.Она благодарно смотрит на меня снизу вверх и еще глубже натягивается на меня.

Есть бесплотные менеджеры-управленцы без числа, без массы покоя, без рода и падежа.
Структурированы они по секциям, директориям, департаментам, странам и континентам. Есть и канцелярия, и бюрократия есть, и все функционирует прекрасно!
И еще как функционирует! Нужно только вокруг оглядеться…

Не зря же каких-нибудь пару-тройку сотен лет назад теологи самым серьезным образом вычисляли, сколько на кончике иглы может уместиться бесплотных конструкторских менеджеров? Ангелов, то есть.
Так сколько? Тысяча? Миллион? Бесконечно много?
Или – один всего лишь, брыкающийся, не дающий другим менеджерам себя с этого кончика согнать?…
Великая же честь – на кончике теологической иглы постоять… Или – повисеть, если иглой вдруг укололся.

Спорили до хрипоты, чуть ли не до кулачного боя. А я так думаю – не глупее нас они были.
Вот счастливые люди – сколько у них свободного времени было о таком интересном предмете спорить!

А квантовая механика еще была не изобретена. Поэтому они еще не знали, что нечто, похожее на бесплотного менеджера, — без массы покоя, — может быть сразу и здесь, и там, и везде. И нигде при этом.
Как и куда на дело посмотреть – там он и будет. Или его не будет.

***
Вообще, все очень неплохо задумано – если что не так, конструктор не виноват. Валите на исполнителей, на бюрократов, на письмоводителей и так далее.
Это они, собаки, любую здравую идею до абсурда довели, со своей неординарной логикой и с претензиями на полную самостоятельность и автономность.

Удивительно, почему такие мысли ни к месту лезут в голову именно ночью, когда занимаешься сексом с эротикой и даже любовью с красоткой-блондинкой?
Нет бы, о чем-нибудь другом думать…

— Ты устал? – спрашивает Клавдия, оторвавшись от меня на мгновение. – Весь мокрый прямо… Я тебя затрахала, что ли?

— Да что ты, Клава, – говорю я и тяну ее, запустив пятерню в ее волосы, обратно. – Я еще полон сил и энергии. Видишь, что с моим другом творится? Не гнется даже, как лыжная палка…
— За Клаву я тебя сейчас укушу как следует. Чтобы неповадно тебе было…
— А сумочка твоя далеко? – спрашиваю я.
— Что-что? Кажется, у тебя крыша слегка едет… причем тут моя сумочка?
— Откусишь… и сразу в сумочку убирай, чтобы я у тебя его не отнял. Можно потом в банке с формалином хранить, знакомым показывать. Как трофей…

Клава быстро припадает ко мне, и кусается. Довольно больно.
— Ой, — говорю я, – я же пошутил.
— И я тоже, — муркает Клава с набитым ртом. – Ох, ну и хорошо же…

***
— А я твой добрый ангел,… — говорит мне низким голосом Клавдия чуть позже — после моего очередного бурного извержения. Сквозь полуопущенные от удовольствия веки я вижу — при свете работающего телевизора, — как она со вкусом облизывается.
Телевизор включен по ее просьбе. Ей не нравится заниматься любовью в темноте.
Мне тоже.

– А ты мой сладкий демон, – продолжает она.
— Приятно познакомиться, — отвечаю я, чувствуя, что этот мой фонтан уже последнее, на что я сегодня способен. – Я, правда, думал, что у ангелов нет таких шикарных данных. Как у тебя, Кла… Клавдия.
— О чем ты говоришь? Как раз только у ангелов и бывают такие… формы аппетитные. Или – тебе что-то не подходит.
— Да что ты, все мне подходит, и даже с избытком. Ложись на животик. Я тебе спинку поцелую.
— Хорошая мысль… Откуда в тебе столько сил? Я думала, Аля врет насчет тебя, сладкий мой демон…

Аля, думаю я, просто не умеет ничего. Или не хочет. Интересно, а Нинон тоже такой французский поцелуй может сварганить? Который и мертвого оживить может? Губищи у нее ничего. Подходящие. Но что-то подсказывает мне, что Нинон в постели может вести себя совершенно аморфно. Упиваясь своими собственными прелестями. И мало обращая внимания на желания партнера.
Партнер может и погодить…

***
– А почему ты говоришь – сладкий, а? Разве демоны сладкими бывают?
— Ты сладкий на вкус. Значит – бывают. Будто кофе с кусочком лимона. Тебе об этом еще не говорили?
— Нет…, — говорю я, искренне пытаясь вспомнить, говорили или не говорили мне уже такое. Кажется, все-таки, еще не говорили. В обозримом прошлом.

— Демоны – они такие, — отвечаю я, — цитрусовыми вовсю питаются. И кофе хлещут с утра и до вечера.
— За это им полагается дополнительная премия, — говорит Клавдия несколько загадочно, и ложится возле меня на живот. – Ну, давай, целуй, А массаж ты не умеешь делать заодно? Тайский?
— Это как? — спрашиваю я. — Как женщины его делают, знаю, а мне чем его делать прикажешь?
— А ты сам догадайся. Ну, давай же…
И уже минут через десять мы опять изображаем радостную лошадь и наездника в мыле.

***
— А я себе ангелов несколько другими представлял, — замечаю я, сладко потягиваясь позже, в предвкушении впадения в нирвану. На сей раз я действительно иссяк и обессилел.
— Какими, интересно?
– Как-то, знаешь ли, менее сексуальными, что ли. И более целомудренными. И бесплотными.

Я кладу руку на упругую попку Клавдии, провожу ладонью по нежной шелковой коже.
— Ангелы бывают разными, — отвечает Мессалина. – Некоторые из них похожи на меня. С повадками кошки. Ты гладь, гладь, пожалуйста. У тебя руки просто волшебные. Демонские. И целуй!
…Вот на этой волшебной ноте я и впадаю в нирвану. Даже не завершив поцелуя.

***
Моя ночная Мессалина нашла отличный способ меня поразить, как говорится, – не отходя далеко от кассы. Прямо — в мое большое сердце.
В то самое, что – выше живота и слева… хотя и есть другие версии на этот счет.
У некоторых, сомневающихся.

Спросонья — после бурной ночки с французскими поцелуями и обильными фонтанами, выплескивающимися на простыни, а также с прогулками по острову Сите, разграбленному коммуняками – в окрестностях Нотр-Дам-де-Пари и поломанной Эйфелевой башни, — я весьма невразумительно шлепаю по квартире. Пытаясь сообразить, что тут, и к чему, и почему?

Полощется ранее утро. Мышцы болят. Будто на мне всю ночь возили воду.

— Перетрах, — заключаю я вслух глубокомысленно охрипшим со сна и курева голосом. – Такой кобеляж, да в вашем юном возрасте, мил человек…
По причине глубокой лени, я не заканчиваю фразы, наливаю себе чашку неприятного на вкус растворимого кофе без запаха.
Да, собственно говоря, я и не знаю, как эту фразу можно было бы закончить.

К кофе нужна хоть какая-нибудь завалящая сигарета.
Вместо одной сигареты я нахожу целую, невесть откуда взявшуюся пачку «Беломора»…
Уж не Клавдия ли оставила мне такой царский подарок?

Мое внимание привлекает сердечко.
Сердечко перевернуто вверх ногами, как редиска, — ботвой вниз, хвостиком вверх.
Под сердечком нарисована летящая вертикально вверх стрелочка амура. Она целится точно между красных аппетитных половинок.
Стрелочка очень походит на оперенный и очень даже воодушевленный мужской член.

***
Этот, летящий на крыльях эротической любви член, и замершее в предвкушении пронзания им сердечко, оформлены ярко-красной губной помадой. На зеркале в прихожей.

Кажется, сегодня не Валентинов день, чтобы получать такие прелестные штучки от девочек,… — думаю я. С другой стороны, чем оттирать теперь зеркало?

Ниже, под сим высокохудожественным творчеством Клавдии, кусочком пластыря, — найденного художницей, очевидно, в моей аптечке в ванной, — приклеены две сто долларовые бумажки. И дописано красивым почерком:
«Спасибо за дружескую и своевременную помощь. Навеки твоя по выходным и будням Клава.
Хочешь еще – звони! Только Клавой не называй! Откушу, однако!».

Все это она сконстролила пока я спал, как убитый, после нашего разнообразного галопа,
закончившегося моей полной и безоговорочной прострацией.

Затянувшись папиросой, я кашляю от крутого дыма и давно забытой горечи этого самосада. Слезы умиления навертываются на мои, еще не открывшиеся до конца глаза.
Какая прелесть! Сколько любви и фантазии…

Судя по отработанности и художественной достоверности, стрелы из колчана Амура рисовалось уже не раз. С большим знанием дела. И с большим внутренним аппетитом, даже, я бы не побоялся сказать – экспрессией.
А мое зеркало в прихожей, похоже, уже не первый подобный холст.

***
— Ничего бизнес! – говорю я вслух не очень весело. Отклеиваю от зеркала, мусоля между пальцами, две зеленые бумажки. – И доходный какой…

А действительно, очень даже ничего бизнес: пару часиков безудержной любви с элементами эротики, и может даже секса – и две сотни… поди, плохо…
Можно и не работать. Забить на все – и только удовольствие получать.
Стать, как лабораторная крыса, у которой в центр удовольствий в мозгу вделаны электроды. А ей необходимо лишь на педальку вовремя нажимать.
Нажал, и оргазм готов.
И вся любовь.

А с чувством юмора у нее все в порядке. Хоть и блондинка. Страпаролы начиталась. И кино насмотрелась — совсем не нашего кино. Не отечественного.
Наши до такого еще долго не додумались бы.

И деньги ей некуда девать – это тоже есть… Показать, видимо, хотела, что все она может запросто купить. Попутно в душу плюнуть слегка. Так, мимоходом – чтобы свое место знал.
Зачем тогда, интересно было бы спросить ее, она просила меня угощать ее вчера пивом с начесом, пахнущим на весь кинотеатр?
И билеты на vip-места в кино — зачем было брать?

Нет, не жалко, конечно — особенно, после такого последовавшего ночного угощения…
Но уж вела бы себя сразу естественно. Как настоящая провинциальная купчиха: «за все уплочено, извольте в койку!»
И я бы – что-нибудь в этом же роде: «Уи, мадам, любой каприз за ваши деньги»… Без всяких там прелиминариев — вроде кино.

***
«Хочешь еще – звони! Только, Клавой не называй!» — прочитал я еще раз вслух.
И поразмышлял немного – хочу ли я еще? Или – не хочу еще?
Даже вопросительно провел рукой по трусам.

Оказалось, что, вообще-то говоря, если бы не надо было идти на работу – мой друг не отказался бы от новых приключений… Он у меня, оказывается, вот такой. Неудержимый. Даже — безо всяких долларов на зеркале.

Действительно, неплохо ведь повеселились, и этот лихой банкет вполне можно было продолжить. Кажется даже, я в ударе был – если сегодня ноги еле ходят после французских поцелуев.

Но все же, я решаю повременить — звонить Клаве.
Надо получше проверить наши чувства. Хотя бы до обеда проверить. Или – до завтра.
Крепкие ли у нас чувства?
Настоящие ли?
Или – это еще все же не любовь, а простое обиходное эротическое влечение моего непутевого друга с нижнего этажа…
Пусть чувства немного отстоятся. Осядут.
Да и на работу пора было собираться. По месту основного нефте-керосинового заработка.

Но если свидимся, думаю я, я ей эти две сотни припомню. Испачканное зеркало — тоже.
Помаду ведь не так-то легко со стекла стереть. Размазывается, и не стирается.
А до прихода уборщицы еще три дня, кажется.

Я нахожу в ванной губку, набрызгиваю на зеркало стеклоочиститель, и размазываю плохо оттирающиеся надписи и рисунки.
Какая прилипчивая это штука – эротика. А секс – еще прилипчивей, — думаю я. Все зеркало изгваздали…

***
Мой житейский опыт подсказывает, что подобные вещи вообще лучше сразу ликвидировать. По мере их обнаружения.
Иначе, посмотришь на них, а потом и забудешь — в суете-то буден.
Забудешь, а тут, не очень кстати, кто-нибудь, да и зайдет. Нечаянный, и не совсем из нужной оперы явившийся. И что-нибудь не то и разглядит – если глазастый.
Точнее – глазастая.

А разговоров-то потом… Просто не оберешься… Упреков. Подозрений.
Наслушаешься бесплатных арий на тему мужской верности на весь оставшийся одинокий вечер.
И еще — на несколько дней вперед.

Это, кстати, относится не только к помаде на зеркале, но и ко всему другому, попадающемуся на глаза после прелестной ночи, — выражаясь словами Страпаролы. К волосам на подушке, если встречаешься, скажем, попеременно, то с брюнеткой, то с шатенкой, пусть даже – крашеной, вроде Али. А то — с блондинкой, вроде Мессалины-Клавы, кажется, почти натуральной. Согласно эротического графика моего верного друга, так сказать…

Хотя тут-то все, как раз, чисто, любезная Александра. Ты сама ее мне удружила.
Интересно, какой у них между собой будет сегодня обмен информацией? Не встанет ли Аля на дыбы — после рассказов Клавдии? Не захочет ли опять семью покинуть, сбежать от своего гулящего, но такого родного урода?

Но все же – лучше обирать все следы.
То же самое относится и к не смытой помаде на рюмках или чашках. И к забытой пачке дамского «Вога». К резинке для длинных волос на подзеркальнике в ванной.
К лишнему влажному полотенцу, небрежно брошенному на стиральную машину…
Я и не говорю уже о всяких деталях и детальках личного дамского обихода, вроде упаковки от тампонов, и других мелочах яркого эротического безумства.
А уж появление чьей-то непонятной зубной щетки в подстаканнике – это вообще повод для третьей мировой войны.

Лучше, как говорится в шпионских боевиках, сразу по прочтении все и съесть, и чем-нибудь запить… Чтобы не стошнило.
Увидал – немедленно убери. Не ленись и не доводи дело до греха.
И – совесть твоя опять будет чиста, и опрятна.
Стоит, честное слово — стоит быть внимательным, и не ленивым в таких мелочах.

***
… — Давно хотел с вами познакомиться…, — сказал весьма радушно Владимир Владимирович Передряго, поднимаясь из-за своего полированного стола, и выходя мне навстречу. Стол был пуст, только в центре его лежал прозрачный файл. Видимо, с моими бумажками.
Такое карикатурно-фальшивое начало нашей встречи мне совершенно не понравилось.

Рукопожатие у него было мощным, как будто он сразу же решил повредить мне ладонь, и больше уже не возвращаться к этому мелкому вопросу.
— Присаживайтесь, — он широким жестом обвел свой кабинет. – Куда вам удобно, туда и садитесь.
А сам грузно сел в кресло для посетителей перед своим столом — чтобы, видимо, подчеркнуть неформальность момента. И показал на такое же кресло напротив.
— Сюда удобно?
Я сел туда, куда он мне указал.
Он потянулся, взял со стола прозрачный файл.

***
— Да, — сказал он задумчиво, — давно хотел с вами познакомиться. Но вот все дела, дела… Вы какого года рождения?

Как будто он этого сам не видит, — подумал я, внутренне хмурясь, но изображая на лице улыбку лучезарного идиота, увидавшего вживую перед собой — настоящее божество.
И назвал год и дату рождения.

— А мы с вами ровесники, — улыбнулся искренне Передряго. – И оба – Водолеи… Хороший знак, не находите? Легкий, воздушный, талантливый. Креативный, как сейчас модно выражаться.
— Да, ничего, знак, — ответил я, не зная, как реагировать. – Креатива у нас много. Иногда даже – чересчур. У меня, то есть.
— Что вы имеете ввиду? – сразу же отреагировал он.
Я пожал плечами, не зная, как дальше развить тему. В каком направлении. В уме крутился Бодряков, которого минутами ранее я послал. Неужели этот сукин кот уже успел и сюда накапать?

— Так что вы имеете ввиду – насчет излишка креатива?, — продолжал он, делая вид, что даже задумался над моей фразой, сказанной просто так, чтобы что-нибудь сказать. — А, понятно…Согласен с вами, девушки нас любят. Вас девушки любят? Да можете и не отвечать, и так ясно, что любят. Старый конь бороды не испортит. То есть борозды, извините…

— Я, вообще-то, не в таком смысле, — сказал я, якобы смущаясь.
— Да ладно, что вы скромничаете. Какие могут быть секреты между двумя мужиками? Вы ведь не женаты?
— Да, извините, не женат, — сказал я, ощущая за это даже некоторую вину.
— Это бывает, — сказал он, — и даже неплохо иногда бывает. Для водолеев это почти норма. А то ведь с этими женами, семьями… Черт ногу сломит, как все запутывается иногда.
— Я тоже также думаю, как и вы, — сказал я.

***
— Нет, согласитесь, действительно – хороший знак Водолей, — продолжал он. — Была бы моя воля, я бы только водолеев на работу распорядился бы принимать. Глядишь, и дела бы веселей пошли. Согласны?

Я кивнул. Это ведь действительно было бы забавно – одни водолеи, куда не плюнь.

— А то – как бизнес делать? С кем? С рыбами или с баранами?… простите, с овнами?… Могут ли они с партнерами по бизнесу на равных общаться? С французскими, например…
Овны – они и есть овны, вроде вашей Нинон. Завиться барашком – и попой покрутить. Или – еще чем там продефилировать. А вот по специальности… Или у нее такая специализация — покрутить? Вы, случайно, не в курсе?
— Нет, — сказал я, — насчет какой-то другой специализации Нины Моисеевны я не в курсе. Отличный специалист. Химик, по-моему, по автомобильным маслам. Грамотная и знающая.

Он улыбнулся плавному ходу собственных мыслей:
— Да-да, конечно, кто ж сомневается. Специалист – хоть куда. Масла, что называется, от зубов. Результаты аттестации – просто замечательные, насколько я помню. Комиссия была в восторге.

Еще бы, — подумал я, не в восторге быть. Когда Нинон перед ними во всей своей красе блеснула, и поразила глубокими знаниями предмета. И спереди, и сзади.

— Так вы москвич? Или?… — вернулся кадровый босс к нашей теме.

***
Это настоящий допрос, понял я. Самый, что ни на есть, натуральный. Это мы уже проходили. Помним, кушали и давились.
Только зачем все это ему нужно? Все это представление?
Не проще ли просто сказать – вы уволены, напишите, пожалуйста, заявление по собственному.
Совершенно не обязательно вести со мной такие вот беседы.

То, что он знал отдельское прозвище Нины Моисеевны — Нинон, говорило о том, что тут дело было не только в моем увольнении.

— Да, москвич, — сказал я. – Родился на Таганке. На Большой Коммунистической. И жил там первые лет двадцать своей жизни. Дальше биографию рассказывать?

— О! Таганка! Трудное послевоенное детство… Почему-то я так сразу и подумал – вы наш. Московский. Мы с Вами почти земляки. Я сам — с Солянки. Знаете, рядом с Таганкой? Недалеко, в общем. Хорошие места были, черт возьми… — Передряго мечтательно закатил глаза. Тюрьму-то помните? Как это там, у Высоцкого-то?…

— Владимир Владимирович, — сказал я, — какая тюрьма? Ее снесли сто лет назад, в середине прошлого века еще… У Высоцкого это был, по-моему, художественный вымысел…

— Помню, помню, конечно, что снесли… Но дух, дух! Настоящий, московский… Сейчас тут москвичей и не осталось-то вовсе. Вот я просматриваю личные дела… Иногда, в целях профилактики… и по долгу службы… Одни приезжие, одни приезжие у нас трудятся…, — делано сокрушенно сказал он. — Кто с Бугульмы. Кто с Биробиджана, кто из Перми, кто с Урала, с Кавказа даже есть… Совершенно не знают творчества Высоцкого. И москвичи совсем обленились… Не хотят карьеру делать. Вообще работать не хотят. Вы, кстати, не ксенофоб?

— А что это такое, Владимир Владимирович? – уточнил я на всякий случай.
Передряго внимательно посмотрел на меня, будто оценивая:
— Ну, если не знаете, значит и не ксенофоб. Что вы заканчивали? Наверное, по профилю, «Керосинку»? Или, все же, Менделеевский?

— У меня незаконченное высшее, — сказал я, понимая, к чему он подбирается.
— Знаю, — заметил Передряго, не меняя дружеского тона. – В армию отправились, хотя у вас и отсрочка была. Как у студента дневного отделения. Почему?

— Захотелось вдруг вот выполнить свой гражданский долг, — сказал я. — Взять, да и выполнить.
***
Наш разговор стал меня напрягать. Я не понимал, зачем он все ходит и ходит кругами, когда все можно было бы решить всего лишь парой фраз.

— И как – выполнили? С честью? Да, мало таких вот сознательных студентов было в наше время… Просто по пальцам сосчитать. Впрочем, сейчас их еще меньше. Это очень похвальное желание. Родине всегда нужны сознательные солдаты. Защитники. Вы же сознательно, я так понимаю,… Правда, сознательно? Или не очень — сознательно?

— Конечно, — сказал я, – вполне сознательно. И даже очень. Обстоятельства так сложились, что для несознательности было не подходящее время.
— Ну и ладно, — сказал Передряго. – Пусть будет так, если обстоятельства так сложились. В партии не состояли?
— Нет, сказал я. – Чего не было, того не было. Не довелось. По семейным обстоятельствам, опять же. Другие, более достойные кандидатуры были.
— И сейчас не состоите?
— Да нет, кажется.
— Кажется?
— Нет, точно. А в какой сейчас надо состоять?

— В той, – сказал Передряго, — в которой сердце подсказывает. Вам оно ничего не подсказывает?
— Нет, сказал я, — ничего. Молчит на этот счет. Будто воды в рот набрало.
— Значит, лучше беспартийным ходить.

***
— Эх, эти обстоятельства… — продолжал он, — А как складываются сейчас обстоятельства? Что у нас с карьерным ростом? Вы собираетесь расти, или уже решили остановиться? Вам ведь до пенсии еще далеко… Лет десять, а то и больше. Говорите, не стесняйтесь. Со мной можете, как с доктором, я на вашей стороне. Какие у вас цели, желания?…

— Спасибо, Владимир Владимирович, — сказал я почти искренне, – что вы на моей стороне. Я постараюсь — как с доктором. Можно задать вам вопрос?
— Конечно, — сказал Передряго. – И даже не один. Что вас интересует?
— Вы сказали, что вы на моей стороне. Если я вас правильно понял?
Передряго кивнул, обратившись во внимание.
— А это значит, есть и такие, которые – не на моей стороне?

— Поймали, — засмеялся кадровый босс. – Ой, поймали… А у кого из нас нет недоброжелателей? Трудно, как вы знаете, всем угодить. Но, между прочим, если вы на Семена Семеновича намекаете, то тут вы не правы. Он о вас очень лестного мнения. Можете мне на слово поверить. Характеризует вас как грамотного и трудолюбивого человека. Я думаю, с позиции члена правления он будет вас опекать, следить за вашей судьбой.

***
— Значит, это не он? – спросил я.
— Что – не он? – не понял Передряго. – А… конечно, нет. У нас много дружественных нам организаций, откуда мы можем черпать сведения о наших сотрудниках. Это очень полезно.
А вообще, люди у нас в коллективе разные. Не все и все понимают правильно. Не все в зеркало по утрам смотрятся. Хотя – стоило бы.
У всех за спиной что-нибудь, да есть. Вроде – ошибок молодости. Полезно было бы об этом и вспоминать иногда. Время от времени, так сказать… Даже у меня, наверное, что-нибудь можно найти. Вопрос в том, нужно ли?

— Я думаю, таких любителей немного – что-нибудь у вас искать, — сказал я, и пожалел об этом.
Босс нашей доморощенной разведки очень внимательно и серьезно посмотрел мне в глаза, но потом сразу же и заулыбался:
— Нет, конечно, немного. А вы – довольно проницательная личность… Это хорошо. Полезное для карьеры качество. Если его не выпячивать. Но вернемся к нашим баранам.

***
Передряго пошуршал листочками в файле, потом встал из кресла, обошел меня и сел за стол, раскладывая перед собой бумаги.

— А вы – начитанный господин, — ведь так? – спросил он.
— Откуда вы это взяли? – удивился я.
— Ну, как же, как же… Апулей, «Золотой осел», дюймы разные… Страпарола… Это из вашей последней переписки, как вы догадались, наверное. С некоей Сексуальной. Прямо камасутра… Читается, как боевик.

Отпираться было глупо.
— Ну, да, — сказал я. – В редкие минуты отдыха…
— В редкие минуты отдыха лучше делать производственную гимнастику, — сказал Передряго, вдруг став сердитым. – Для мускулатуры и легких. А вы вместо этого? Тут ведь не одна Сексуальная, так сказать… Прикажете вам почту только оставить, а интернет отрубить? Или еще более крутые меры принять? У вас ведь напротив такой экземпляр сидит, Нинон, вот с ней и делайте… производственную гимнастику.
Кроме того, я не верю, что вы такой половой монстр, как пишете.

— И правильно делаете, Владимир Владимирович, что не верите. Я же просто – посмеяться немного. Смех – не хуже гимнастики, значительно продлевает жизнь.
— Далеко не всякий, — парировал Передряго. — Да-а-леко не всякий. Я не хочу больше получать такое от сисадминов. Так что мне прикажете делать? Как реагировать?

— Я все понимаю, — сказал я. – Прекрасно понимаю, но для этого можно было бы меня и не вызывать. Просто известить о том, чтобы я написал заявление, и все. Я ж конфликтовать не буду… Уже научен. По совокупности, так сказать, провинностей перед родиной. И партией…

— И о чем же вы хотите написать заявление? – спросил, будто не понимая, о чем речь, Передряго. Прекрасный актер, подумал я. – Я чего-то не понимаю, что вы имеете ввиду?

— По собственному, — сказал я, поднимаясь из кресла.
— Я не уловил, — сказал Передряго, удивившись совершенно искренне. – Как это – по собственному? Вас разве не предупредили, зачем я вас вызвал? О предмете нашей беседы?
— Нет, — сказал я. – Сообщили, что хотите посоветоваться. Ну я понял — наши пути расходятся.
— Вот, странно… Видимо, Семен Семенович в силу загруженности забыл с вами поговорить…
— О чем? – спросил я.
— О том, что он вас рекомендует на должность начальника управления. В связи со своим переходом на другую работу. А вы, чудак человек, что решили?
Ну, не Бодрякова же назначать – согласитесь…

— Утро добрым не бывает…, — говорит Нина в ответ на мое приветствие.
Она не в духе – после вчерашней встречи с французами.
— Чем не угодили французы? Они ж почти родственники. Или я чего-то не понимаю?

Нина наводит марафет, колдует, как чародей, над своими мазилками, красилками и щеточками. По-моему, у нее что-то идет не совсем так — в этом ее традиционном утреннем ритуале.
Что, естественно, добавляет ей отличного настроения.

А я вынужденно наблюдаю за ее макияжными маневрами. По-моему, я воспринимаюсь Нинон как не слишком удачное, хотя и говорящее дополнение к офисной мебели.
И так – почти каждое утро.

Не будь меня здесь в комнате, она бы, пожалуй, и пинцет достала, и стала бы выщипывать непокорные волоски бровей, и периодически пробивающиеся темные усики над верхней губой.
А может быть даже и эпилятором над собой, любимой, потрудилась бы.
Видимо, времени на то, чтобы сделать это дома, или регулярнее ходить в косметический салон — ей не хватает.
Или ее любовник плохо спонсирует такие мероприятия по причине скаредности. А своих денег на это Нине жалко.

***
Так я достоверно и не знаю, кто же ее трахает, нашу Нинон?
И трахает ли на постоянной основе – вообще? Может быть, перепады в ее настроении – именно из-за этой, половой непостоянности? Из-за нерегулярности процесса?

Иногда мне хочется ей предложить принести из дома мою резервную бритву. С которой дело борьбы с растительностью пошло бы у нее явно быстрее.
Я, например, управляюсь с физиономией минут за десять. А она у меня зарастает быстро и довольно жестко. Вечером впору – если на свидание намыливаюсь, — второй раз бриться.
Одних дамочек отросшая к вечеру щетина возбуждает.
А других не очень.

Аля, например, не любила об меня натирать свои нежные щеки. И частенько мне на этот счет пеняла:
— У меня щеки будто морковным соком натерты… Что дома-то будет?… Ты бы хоть брился вечером, что ли? Прежде чем ко мне подкатываться.
— Если у твоего домашнего друга глаза с утра залиты, он ничего и не разглядит, — отвечал я.
Это напоминание о домашних проблемах раздражало Алю еще больше, чем мои, ставшие к вечеру жесткими, щеки.

А вот Клава сильно и влажно воодушевилась, когда я щекой провел по гладкой внутренней поверхности ее бедра, устремляясь к восхитительным розовым губкам и набухшему бугорку:
— Ах, какой ты… мужлан однако!
— Да скинул я сапоги, скинул, — сказал я, легко касаясь губами ее красиво выбритого лобка. – Ты сумочку куда положила, а? Там кажется телефончик звонит.
— И хрен бы с ним, — отвечала Мессалина. – Это проблемы телефончика. Ну же, милый!… Ты у цели!

***
Интересно, а Нинон – как над лобком работает? Спросить ее об этом, что ли?
Однако я боюсь, что обида будет смертельной. Все-таки, мы не так уж с ней и близки. Да и желания спрашивать — у меня никакого нет.
Просто порой ее утренние макияжные манипуляции меня раздражают. Хочется ей тоже какую-нибудь свинью подкинуть.

Я замечаю, что начинаю думать уже почти как Нинин начальник, осматривающий диспозицию своего будущего гарема.
Даже не ожидал от себя такого. Этакой политнекорректности.
Видимо, веселая ночка с Мессалиной еще дает о себе знать, и все кажется весьма и весьма доступным.
Опасное ощущение.

Быстро же это ядовитая зараза начальственной вседозволенности пускает корни. Я ведь, пожалуй, еще никогда не был более или менее крупным начальником. Надо научиться осмотрительности, — думаю я. И разборчивости.
Дистанцию пора соблюдать, чтобы в ДТП на ровном месте не вляпаться.

По большому-то счету — мне ведь совершенно наплевать, чем там Нинон занимается за своим монитором. И какого черта меня интересует, что она там делает с эпилятором и бритвой, и со своим лобком заодно? И что там с ее лобком делают ее любовники?
Пусть даже сливками и медом его обмазывают, прежде чем к нему припасть – не мое это дело!

***
— Да какие они мне родственники? — продолжает Нинон о французах.
В ее голосе звучат зловещие нотки произошедшего облома.

— Ужас один, а не родственники. Представляешь, президент у них – тетка… Она же, кстати, и владелица. Мадам Д’Арбанвиль… О чем с такой фифой вести диалоги?
— Только о нефтепродуктах, Нинон, — говорю я чинно. – На французском наречии.

Нинон, приглашаемая на переговоры в силу лишь своих выдающихся сексуальных данных, и чьего-то высокого заблуждения, что она знает французский язык, уверена, что переговоры ведет именно она.
Очаровательное женское самомнение, переходящее слегка в манию величия.
Сформированную вниманием мужской части офиса к ее бюсту.

Наверное, думаю я, Семен Семеныч все-таки в этот садик захаживал – если Нинон на своем месте все держится, да держится. Да и он еще очень ничего выглядит. Если виагры напихается, и на всякий случай еще и корвалола хлобыстнет – чтобы сердце не колотилось, как бешеное, в момент долгожданного оргазма.

А может быть, и Передряго тоже из этой же оперы?
Недаром ведь он так интересовался вчера специализацией Нинон.
А может – он слегка ревнует ее? К Семен Семенычу, например. Или к этому, что за стенкой у нас живет, к Бодрякову. Которого я, если действительно стану Семен Семенычем, быстро налажу куда-нибудь на низовку. Как выражались во времена Ильфа с Петровым.

Нинон, пожалуй что, во вкусе Передряги. Особенно, этот ее пятьдесят шестой – если затянут узкой юбкой. По-моему, Передряго любитель таких классических дерьеров.
А может быть, даже и про меня он не очень хорошо думает – в эротическом смысле? Недаром там все дюймы фигурировали, во премя нашей милой беседы-допроса.

Ведь есть, кстати, что-то подозрительное в том, что Нинон раньше всех бывает в курсе всех дел в нашей конторе.
Правда, по-моему, она пока не в курсе будущих перестановок. Или все же Передряго скрытен. как и подабает настоящему чекисту.

***
— Да, знатная фамилия у председателя компании, — говорю я. — Как маркиза какая-то французская. Мне кажется, когда-то даже песня такая была, что-то про леди Дарбанвиль. У Кэта Стивенса. Впрочем, Нинон, вряд ли ты такую песню слышала. Что-то там про эту леди было не очень хорошее. По-моему, она даже померла.
— Не знаю, что там в песне – я ведь не такая древняя бабушка, как ты, а она и есть маркиза. По мужу.
— Завидуешь, что ли, Нинон? – спрашиваю я.
— Чему? Если покопаться в моей генеалогии, тоже много интересного найти можно будет.
— А почему бы и не покопаться? В гинекологии… — шучу я. Не очень умно, надо признаться. – Вдруг что-нибудь стоящее отыщется. Тоже какая-нибудь завалящая нефтяная компания.

— Что-то у тебя с русским языком сегодня не так, — Нинон уничтожающе смотрит на меня поверх зеркала. – Видно, на любовном фронте у тебя проблемы. Фрейд, видишь ли. Оговорки…

***
Хоть Нинон и не права, но я с ней согласен, — шутка моя неуместна. Хотя, я так думаю, что от скромности Нинон не умрет. Или – если все же умрет, – то совсем не скоро.

Со момента разговора с кадровым боссом я испытываю какое-то странное ощущение. Как будто фрагменты этого кино я уже видел.
Дежавю какое-то.

Мне неспокойно, и совершленно неуютно.
Надо, думаю я, вести себя поаккуратней. Не задирать девушку понапрасну.
Не стоит начинать свою деятельность на новом поприще с наживания врагов.

— Говорят, она за каким-то сумасшедшим стареньким миллионером-герцогом замужем была. И в могилу его довольно быстро свела. Своим неуемным сексом. Представляешь себе!
— А так бывает? – спрашиваю я, глядя, как лениво грузится мой компьютер.

Надо косить под дурочка. Когда ситуация неясная – это лучший способ не остаться в полных дураках.
Тем более, что совершенно не понимаю ничего в местной политике.
И совершенно не представляю, каким образом Нинон может повлиять на сей странный процесс –вхождения в новую должность.
А вдруг, все же, она под Передрягой?

***
Утро наваливается и наваливается, а почта все вываливается и вываливается в виде всевозможных требований и запросов.
У меня есть искушение попутно запустить аську и мэйл-агента. И посмотреть, ожила ли Сексуальная, например, после операций с моим многодюймовым ослиным страшилищем.Не попротила ли себе чего?
Но я пока решаю воздержаться от таких резких движений. Передряго и его виртуальная камарилья не дремлют, как выяснилось.
Старший Брат следит за тобой.
Будь начеку.

Черт знает, а вдруг — это все не сюрреалистический сон, вроде ночных прогулок по Сите?
И меня вправду собираются сделать начальником.
Вместо безвременно взлетающего ввысь Семен Семеныча…
Забавная ситуация – в общем и целом.

***
Среди писем – мэйл от Семен Семеныча приглашающего меня к вечеру к себе на серьезный разговор.
И второй мэйл от него же – завтра второй раунд переговоров с французами, и мне надлежит быть на службе без опозданий. Потому что вместе с Нинон я буду представлять на переговорах наше сбытовое подразделение.
Или – без нее, этот вопрос пока открыт. Возможно на завтра будет вызван профессиональный переводчик.
Я должен хорошенько подготовиться к этой встрече, знать все цифры, относящиеся к нашей деятельности.
Но без особой команды ими не размахивать.

***
Так прямо Семен Семеныч и выражается – «не размахивать цифрами без нужды». Как будто это боевой топор какой-то. А французы – вражеская рать. Во главе с Жанной Д’Арк, железной девственницей.
Но готовиться мне особенно не к чему – я и так прекрасно в курсе всех наших дел.Топоры у нас всегда остро наточены.

Еще в почте — письмо от Передряги. С просьбой до беседы с Семен Семенычем воздержаться от комментариев по поводу предложения фирмы.
«…Забыл Вам вчера об этом напомнить. Но, думаю, Вам и самому понятно, что лучше будет, если о своем приемнике официально объявит сам Семен Семеныч. Удачи на новом поприще!»

Ну это мне и так понятно – зачем возбуждать понапрасну широкую трудящуюся общественность? В лице Нинон и этого, Бодрякова.

***
— А ты как думаешь? Можно затрахать пожилого человека до смерти? Или нельзя? — развивает тему затраханных до смерти старичков Нинон. Которая хоть и не в духе, и слегка обиделась на меня за гинекологию, все же не может перебороть тягу — с кем-нибудь, да поболтать.
Пусть даже и с говорящей мебелью – в моем лице.

— Честно говоря, я как-то не думал на эту тему, Нинон. Но если за дело берется мастерица своего дела… Да еще и цель перед собой такую ставит – затрахать до полусмерти… Я не говорю о присутствующих… — на всякий случай добавляю я.

Нина пропускает последнее замечание мимо ушей, хитро прищуривается, возя щеточкой по ресницам:
— Вот будет у тебя девушка лет этак на двадцать-тридцать помоложе – тогда узнаешь, почем раки зимуют. Затрахает – и до полусмерти. Не рад будешь, что связался. У тебя таких не было? Только не прикидывайся девственником, пожалуйста.
— Все возможно, — говорю я миролюбиво. – Кстати, а я и есть девственник. У меня всего-то и было – что две жены… Или три. Можно сказать, совершенно девственный еще молодой человек.

— Да… И что такое с таким бирюком в постели делать? Как грелку зимой использовать, что ли… — парирует Нинон. – Вот поэтому – ты и не в моем вкусе. Я люблю мужчин горячих, искушенных.
— Вроде Бодрякова? Я с тобой согласен, жены в качестве опыта тут не в счет. Совершенно не в счет, — говорю я.
Тема эта начинает мне надоедать.

Я уверен, Нинон не очень лестного мнения о моих сексуально-эротических кондициях.
В целом, мне на это наплевать. Но все же — несколько обидно. Несмотря даже на то, что никаких видов на Нинон у меня нет. Кроме лечебных – улучшения гормонального обмена посредством созерцания ее бюста.
Этакая, рабоче-пионэрская безгрешная перспектива…

Эх, Нинон, думаю я, посмотрел бы я на тебя – попадись ты мне под горячую руку.
Если уж Мессалина пищала на всю квартиру, то ты, со своей грацией слоника в посудной лавке, всю улицу бы на ноги подняла…
Милиция бы приехала – и кого тут у вас убивают или даже мучают? Кого? Разрешите войти, осмотреться…
Впрочем, Нинон – это явно тот тип женщины, что больше любуется собой в постели. Совершенно забывая о партнере. Она считает, что уже осчастливила кого-то тем, что дала подержаться за свой замечательный бюст.

Нам такая любовь с эротикой совершенно ни к чему.
У нас Аля такой была.
И слава богу, сплыла. Оставив славную память в лице Мессалины.

Я с удовольствием вспоминаю мою вчерашнюю блондинку, Мессалину-Клаву, и думаю: вряд ли какая-нибудь двадцатилетняя фурия может с ней потягаться. Особенно, без соответствующих тренировок. Все равно, что вазовский «тазик» типа новой «приоры» даже — с изделием немецкого автопрома вроде BMW, или еще чем-нибудь в этом же роде. С «феррари», например. Или «лотусом».

***
Не так давно, в пору разгара любви с моей бревнообразной Александры, вышло так, что мне под руку подвернулась студентка, жаждущая мужской зрелой ласки.
И, конечно же, некоторой материальной помощи. Вроде понравившихся роликов, дорогих авиабилетов в родной город – на практику, шоппингов, угощений в ресторанчиках.

Надо отдать должное ей, она этого и не скрывала.
Как штурман-наркоман, она постоянно сбивалась с курса, и завозила меня в куда-нибудь в торговую галерею, и вертелась там перед зеркалами примерочных:
— Мне это идет? А как тебе моя попка в этих джинсиках? Нравится7

Попка у нее и вправду была ничего себе, твердая и юная. Только худовата она была несколько на мой, траченный жизнью взгляд. Студентка регулярно ходила в спортзал и жила в постоянной борьбе с любимы намечающимися сладкими округлостями.

***
Когда мы наконец, после всех этих шоппингов и тортиков забирались наконец в постель, она не уставала мне напоминать, что является сторонницей здорового безопасного секса:
— Ты какие сегодня презервативы купил, а? Ароматизированные? Класса «файн»?

Я до этих пор не знал, что у презервативов, — кроме того, что они любого нормального мужчину могут вывести из равновесия и вогнать в глубокую меланхолию по поводу резко падающей потенции, — есть еще и какой-то класс.

— А что такое – «файн», — спрашивал ее я, чувствуя, как мой друг начинает давать сбои. Едва почувствовав, какой резиновый хомут я собираюсь надеть ему на шею.

— Ну, такие, тонкие, и чувственные — отвечала она, и шарила рукой внизу моего живота: не обманываю ли я ее? Надел ли я уже эту самую резину класса «файн»? Или еще нет?

***
Могла бы, думал я, и сама озаботиться, и натянуть на моего друга эту штуку. Это хоть как-то бы выглядело более или менее сексуально.
Глядишь, такая женская забота вперемежку с глубокими поцелуями, ему бы даже и понравилась.
Так ведь нет же! Она о такой мелочи, по-моему, не имела и понятия.
В общем, она была в некоторых вопросах любви и эротики еще похлеще Али.

— А ты сегодня что-то не очень в форме, — говорила она, убедившись, что презерватив на месте, однако толку от этого не так, чтобы очень много.
— Да, — отвечал я, — какая-то нестойкая партия попалась. Наверное, в России сделанная. Из бракованной резины. Из бесчувственной.

— Ты что, — пугалась она. Как это – из бракованной? Поменяй немедленно! Я и не знала, что они в России производятся.
— Изделия номер два Баковского резинотехнического завода, — невесело веселился я, сразу вспоминая унылые советские времена, когда и секса-то не было.
Не говоря уж об эротике и обо всем другом.
– Разве ты, милая, не знаешь, что «изделием» называется и презерватив, и баллистическая ракета? Стыдно в твоем возрасте таких вещей не знать… Наверное, это в школе не проходили.

— А должны были? Правда? – смущалась она. – Честно?
— Здоровьем клянусь, — внутренне вздрагивая от горького хохота, говорил я.

И с юмора у студентки, видимо, было не все в порядке.
А тут уж ничто не поможет – когда нет чувства юмора у человека. Никакая эротика.

— Ну, ложись же на меня скорее…, — шептала она, как ей казалось, горячо и призывно. – Давай же, я ему помогу.
— Только без рук, – отвечал я, наваливаясь на нее, и пытаясь найти заветный путь, возя ничего не чувствующим другом внизу ее живота.

Интересно, можно ли при таком раскладе говорить о затрахивании до полусмерти старичка сорока семи лет от роду?

***
Я вообще-то, — когда мы с ней познакомились, — думал даже представлял себе ее более развитой и образованной. И даже не лишенной некоторого литературного обаяния.

Я вспоминаю, какое она симпатичное эссе написала на сайте знакомств в разделе «О себе». Вот, что-то в таком роде:

«Хорошие девочки верят в рай, плохие – в ад, умные – в Дарвина.
Хорошие девочки ждут принца на белом коне, плохие – в миллионера на черном «Мерседесе», умные считают обоих персонажей вымышленными.
Хорошие девочки спят в пижаме, плохие – голыми, умные – по ситуации.
Хорошие девочки верны мужу, плохие – любовнику, умные – обоим.
Хорошие девочки загорают в купальнике, плохие – топлесс, умные – в тени. Хорошие девочки верят в чистую любовь, плохие – в частую, умные – в качественную.
Хорошие девочки одеваются аккуратно, плохие – вызывающе, умные – быстро. Хорошие девочки становятся заботливыми женами, плохие – феерическими любовницами, умные – верными друзьями… А самая лучшая девочка – та, которая на кухне хорошая, в постели плохая, а в гостях умная».

Эти пассажи мне, признаться, понравились. Прямо местный сайтовский шедевр.
Хотя мне сразу показалось, что где-то я уже это все читал. Но плагиат, подумал я, ее не особенно портит. То есть, не столь портит, как ее борьба с округлостями.

— Это действительно, я украла у одной, — как честная девушка призналась она мне при встрече. – А зачем там чего-то придумывать? Если уже готовое есть?
И эта простота мне тоже приглянулась.
Увы, как говорится, простота бывает хуже воровства. Очень верная поговорка.

А еще мне сначала понравилось, что девушка не ищет секса на один-два раза. И без обязательств.

Я подумал, что конечно, обязательства будут. Но если об этом промолчать – это будет как-то романтичнее! Мне ведь давно не хватало некоей романтики.
Допекла меня уже Аля своим вечно занудливым сексуальным настроем.

А на практике вышло то, что вышло. Шоппинги и резинотехнические изделия номер два.
Одна сплошная романтика.

***
— «Не так я вас любил, как вы стонали» — цитирую я машинально вслух безвестного автора с того же сайта.
— Это ты о ком? Кто это сказал? – спрашивает Нинон.
— Это Шекспир. Из «Ромео и Джульетта». По вопросу о юных провинциальных дарованиях. Квалификация у них не та, чтобы старого коня в усмерть сделать. Разве можно сравнить с квалификацией зрелой женщины?
— А темперамент? А юный задор?
— На задоре далеко не уедешь. Особенно, на юном.

— Я смотрю на тебя, ты прямо эксперт, — замечаетт Нинон. – А сам говоришь, что девственник.
— Слушай, — говорю я, — я ж не перехожу на личности, правда?
— И я не перехожу, — отвечает Нинон самодовольно.
Последнее слово она любит, как все женщины оставлять за собой.

***
— Тем не менее, эта Д’Арбанвиль муженька сделала. У нее замок свой во Франции, фамильный. Национальная гордость, туда за деньги только пускают. Вот это жизнь…
— Может быть, тебе ориентацию поменять, Нинон?
— Очень смешно. У нее и клевреты есть – какие-то недокормленные лохи в галстуках. По-моему, голубые. А еще какой-то прилипчивый пиз*ныш, личный секретарь и правая рука. Тот вообще — из бывших, из так называемых русских. Сморчок. Перебежчик. Говорят, ехал в Хайфу, а попал в Париж. По недоразумению. И — прилепился к кормушке.

— И откуда ты все и про всех?… А он чем тебе не хорош? Бывший соотечественничек даже. Легко наладить контакт. Деловой, я имею ввиду. Про своих дедушек намекнуть.
— Ты бы его видел…, — говорит Нинон со смехом. — Вылитый грибок из банки. Такой же скользкий. Так все и подкатывался, так и подкатывался. Только что глазами не трахал. Там же, прямо за столом… Русский, якобы, уже забыл, а по-французски, по-моему, и со словарем не научился. Хуже меня. В объеме тысяч института… Но мадам питает слабость к русским, и зачем-то его держит. Может он по другой части – не по бизнесу?

— По какой же?, — спрашиваю я.
— Да известно по какой. По сексуальной… А так подумать — приданное у нее отличное. Один замок чего стоит. И нефтяная компания. Умный поступок.
Напрасно он при этом налево косит. Мадам – она ведь тоже девушка с глазами. Обидеться может.
— А ты бы прикрылась чем-нибудь… Газеткой, что ли.
— От такого-то урода прикроешься…

***
— В общем, подкачали французы, Нинон?
— Еще как подкачали…, — говорит она. – Слов нет передать, как подкачали. – Она наконец закончила моцион, еще раз посмотрелась в зеркальце, и осталась, видимо, довольной.

— И жара… сегодня, — говорит она через некоторую паузу, смотрит испытующе на меня, и скидывает пиджачок, оставаясь в волнующем душу топике.

— Посмотри, что на улице твориться уже прямо с утра… У меня кондиционер в машине отвратительно работать стал. А заправить его – денег нет. Ты не знаешь, когда у нас зарплата будет?
Я отрицательно качаю головой. Меня, в общем-то, этот вопрос тоже занимает.
Чтобы не упираться глазами в бюст Нинон, я смотрю в окно.

***
Под неожиданно беспощадным для еще нежного майского времени года солнцем, промзона под окнами офиса приобрела фантастический вид.
Как будто дело происходит не на окраине мегаполиса, а на другой планете.
Вид из окон двухцветный, без полутонов – либо черное, либо белое.
Ядовитое и мертвое.
Очень соответствует общему настроению. Противно даже в окно смотреть.

Кондиционер в офисе работает на полную мощность, гонит холодный воздух сверху. До мурашек по спине.
Даже мухи, пробивающиеся сюда с помойки сквозь фильтры и москитные сетки, легко и нагло уворачивающиеся от расклеенных тут и там липучек, притихли в ожидании зимы.

Нинон ненавидит эти липучки. Она разрешила у нас повесить всего одну.
И та, одиноко и сиротливо, колышится в струях холодного воздуха. Вся залепленная приклеившимися помоечными пришельцами.

***
— Слушай, давай наконец уберем эту гадость.
— Нинон, помнишь стишок? «Муха – разносчик заразы. Лишь увидишь, убей ее сразу!»
— Нет, не помню. Наверное, меня еще на свете тогда не было, — говорит Нина, косясь неприязненно на шелестящую желтую ленту. – Каждая божья тварь жить хочет.
— Ты их что, подкармливаешь?
— Да им и без подкормки есть, чем у нас питаться.
— Знаешь что! В случае чего, я с тобой не согласен, — говорю я шутливо. Но мысленно вспоминая о том, что Большой брат не дремлет.

По слухам, из-за кондиционеров есть уже и потери наличного состава. Кто-то жалуется на радикулит. Кто-то — на выросший флюс, из-за которого даже пришлось снимать коронки.
Кто-то на миозит и общую простуду.
Или даже на аллергию…

Нинон как раз и пересказывает мне эти больничные новости с мест.
Когда это она только успевает ими обменяться с коллегами?
Несмотря на некоторые потери, в жаре есть и своя прелесть: например, Нинон в топике.
Чудесная тренировка для глаз, замордованных компьютером и видом на промзону.
Тонизирующая не только глаза, но и весь организм, не отошедший еще от вчерашних ночных скачек.

***
А что, пожалуй, стоит все же сегодня позвонить Мессалине, думаю я, глядя на Нинон из-за монитора. Точнее, глядя на ее туго натянутый топик.
И ощущая, как мой друг тоже оживляется.
Очевидно, он в подробностях вспоминает наши любовные игрища с Мессалиной.
Кажется, этот его сигнал означает, что наши чувства с Клавдией все же прошли проверку временем.

Не так уж и часто бывает, чтобы мне после интенсивных занятий эротикой вперемежку с любовью и сексом, хотелось бы вот так скоро вновь увидеть предмет вчерашней страсти.

Предмет какой-нибудь другой страсти, не вчерашней – еще куда не шло. Или – что-нибудь новенькое.
А вот именно вчерашней – это не совсем ординарное событие.

Даже без особой обиды на двести баксов плевка Мессалины-Клавы в мою мелкую мужскую душу, мой друг воодушевляется.
Получая тонкие намеки на то, что под топиком Нинон нет, кажется, и лифчика. Да – точно нет!
Насколько показывает мой житейский опыт – топики и лифчики вообще несовместимые вещи. Одно с другим явно не вяжется.
Но не все женщины, кстати, это понимают. И — тоже кстати, не на всех эти топики рассчитаны.

***
Сегодня же вечером и займемся укреплением дружбы и любви, думаю я.
Только, надо бы Клавдию тоже как-нибудь поразить.
Например, заготовить и ей конвертик. И небрежно сунуть его в ее глубокое декольте. После окончания сладкого процесса.

Или — прибыть, например, на свидание на черной, рычащей, лакированной тачке. С кенгурином спереди, и с гоночным, подрагивающим на ветру, спойлером сзади.
На чем-нибудь, вроде «оки» с турбированным двигателем в двести пятьдесят лошадей… Умопомрачительное зрелище будет, наверное.
Полный восторг — для тех, кто понимает, в чем тут соль.

Впрочем, нет у меня, конечно, никакой «оки». Тем более, с турбонаддувом.
Какие-то глупые фантазии все.

— Не мерзнешь, Нинон? — спрашиваю я.
— Ты о моем здоровье печешься? Или – о своих глазах? – говорит Нинон дружелюбно.
— И о том, и о другом.
— Прикажешь и от тебя газеткой прикрываться? А что с жарой делать будем?

***
Не знаю, как насчет вчерашних французов, но Нинон совершенно права – насчет жары.
Последние, не очень внятные дни накрывают город мутным колпаком быстро выгоревшего от жары неба – белесой мертвой голубизной в разводах смога.
Если бы не климат-контроль в моей машине, в этой общей городской асфальтовой бане можно было бы даже свариться.
Или с тоски повеситься.
Так что я Нинон хорошо понимаю.

***
Меня вот тоже на дороге оторопь берет иногда в такую жару, — и как это многочисленные бедолаги на раздолбанных отечественных «тазиках» по городу катаются?
Как они такое автопромовское насилие над личностью и телом — в виде отсутствия кондиционеров — выдерживают?
И даже революцию против автопрома не поднимают?
Эх, терпелив наш человек, однако. Проще ему повеситься, чем бойкот этой госрептилии объявить.

Да… что там и говорить-то об этом много?…
Просто и легко можно неординарное действие над самим собой с горя и совершить, когда мозги совсем в студень превратятся.
Взять, вытащить брючный ремень, и… и…
Или нет – лучше, проверить на прочность галстук!
Ведь если ремень посреди дороги начнешь из брюк вынимать – неправильно понять могут.
А за галстук возьмешься, никто ничего плохого на тебя и не намыслит.

Галстук крепкий, закаленный, шелковый, китайский.
Он еще и не такую тяжесть выдерживать должен, — как всего лишь восемьдесят килограммов костей, рыхловатого брюшного пресса, и немножечко извилин. Что в головной кости расположены…

***
Так прямо и рисуется в голове картинка.
Отклеившись от сидения, выбраться из липких объятий автомобиля, и прямо посредине пробки затянуть галстук-удавку на шее.
И отправиться небольшой скоростью в дальнее путешествие. Взлетев измученной душой, — как сизый голубь, — непосредственно с покоцанной двери ненавистного автопромовского изделия — и прямо в белесую высь.

Ведь ничего другого, кроме автомобильной дверцы, под рукой и нет, и приличного крюка посредине дороги не найдешь. Остается только автомобильная дверь — в качестве походного эшафота. А также — трамплина в загробное будущее.
Если, конечно, эта самая дверца не подкачает, и не оторвется под тяжестью галстука с вдетым в него телом.

Что, кстати, тоже вполне возможно — потому что и петли у нас, как и у всего советского, могут оказаться гнилыми, ржавыми. Из соответствующего металла сляпанными. Крайне чувствительного к коррозии. Из металла среднеуральского отходного рОзлива.
Из-за которого ракеты по человечески не летают, самолеты падают, подлодки тонут, а дверцы внезапно отрываются от корпуса «тазика» — прямо с ручками.

***
А веселая картинка – этот, повесившийся на дверце автомобиля! Достойная кисти большого мастера. Вроде Сальвадора Дали.
Наверное, покойный маэстро назвал бы ее так: «Новый клиент конструктора, висящий на проржавевшей автомобильной двери без угрызений совести, обтекаемой пробкой».
Или что-нибудь в этом же роде.

Я уверен, никто бы его и не вылез спасать – таким дешевым и простым способом отмучившегося бедолагу.
Голову на отсечение, никто не стал бы выпрыгивать на дышащий битумом асфальт дороги, вынимать его из удавки.

Даже и я – точно бы не стал…
Хоть и человеколюбив, и даже жалостен очень.
Иногда, под настроение. Вот, домашних животных люблю. И даже жен обожаю.
Но только — не у себя дома.
Жалость жалостью, однако зачем мешать хорошему человеку?
Отошел в мир иной – туда ему самая дорога!

***
Со скорбным злорадством владельцы «тазиков», — жертвы безобразного монстра-автопрома, собратья по несчастью обитать на этом, играющем чванливо президентскими желваками, бряцающем оружием феодальном айсберге развалившейся империи, — покатили бы дальше.

Зачем останавливаться, и руки о слабонервного пачкать, когда себя лучше пожалеть? Если битва с милым сердцу автопромом проиграна давно, окончательно и бесповоротно, то нечего и горькие слезы лить.
Надо жить и ехать далее.
Воруй себе также, как чиновничья корпорация по имени государство вокруг.
Глядишь, и на иномарку с кондёром, или даже климат-контролем наберешь.

И главное — не оглядывайся по сторонам. Мало ли, кто там рядом повесился.
Очень это пост-советскому государству не нравится, когда по сторонам оглядываются, и что-то неположенное замечают.
Наказать за такие оглядки любимая родина-мать может. В Сибирь, например, отправить. Поближе к океану — Ледовитому.

***
Да и что за беда произошла, если разобраться, а?
В конце концов, еще одним малым, съехавшем с катушек от жары и автопрома, меньше на белом свете стало.
Подумаешь, неженка какой!
Стране такие нестойкие герои не нужны.
Страна на них не ровняется.
Стране нужны совсем другие павлики морозовы и александры матросовы.

…И заиграла страна сурово желваками. И погрозила всему миру ободранным, давно немытым кулаком.
Кстати, и на дороге свободнее ровно на одно транспортное средство сделалось. Тоже хоть какая-то польза от этого бесславного идиота в китайском галстуке.

***
А его душа – этого, не выдержавшего — полетела тем временем над чадящим жарким стадом куда-то вверх, к мутным белесым небесам.
С сожалением и облегчением озирая постепенно пропадающую внизу, в смоге и пыли, многокилометровую пробку.
К новым горизонтам полетела, так сказать.
На встречу с конструктором.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

Французские поцелуи. Курс немолодого бойца

Автор: Марко (Марк Хена)

Добавить комментарий Отменить ответ