В последнее время у меня выработалась привычка, отправляясь в город, брать с собой мелкие денежные купюры. Неподалеку от моего дома, на углу старинного здания исторического музея, что стоит на людном месте, ранним утром меня неизменно дожидаются двое – молодая черноглазая женщина и такой же черноглазый годовалый малец, сидящие прямо на асфальте. Уже издали они узнают меня и приветливо улыбаются, словно близкому человеку. Пройти мимо них невозможно.

Таких нищих, живущих от милостыни, в нашей, некогда великой, державе стало больше, чем во все былые, даже самые критические времена. И стыдно, и больно, и очень обидно видеть нищих, обездоленных людей, просящих на пропитание. Неужели это происходит в стране, граждане которой вот уже полвека бороздят космическое пространство, активно готовятся к полету на другие планеты?

Однажды я шел поутру вместе с моим соседом. Как всегда, я поздоровался с моими знакомыми горемыками и дал им десять рублей. Немного отойдя от них, мой сосед пожурил меня:
— Зря ты тратишься на них. Это, во-первых, нелегалы. Чего им тут делать? Жили бы у себя да работали. Во-вторых, — просвещал он меня, — они не бедные. У них такая работа. Есть у них свой шеф-работодатель, который набирает таких с полсотни, расставит их по точкам, и держит под строгим контролем, чтобы никто не посмел укрывать доходы. Он им платит скромно, а львиную долю забирает себе. Так что ты ему, богатенькому, отстегиваешь. Даже по телевизору показывали.

Я верю моему соседу. Все так, если судить по тому, что преподносят нам шустрые, вездесущие телевизионщики. Но откуда берутся «желающие» зарабатывать таким образом на хлеб насущный? И какая беда гонит их из родных, насиженных мест в чужие края? Об этом энергичные телевизионщики умалчивают, опасаясь быть расстрелянными в упор…

Нет, я не могу пройти мимо моих знакомых, сидящих без подстилки прямо на асфальте, на углу здания исторического музея. Не могу. Потому что память о моем голодном детстве, вновь и вновь сжимает мое сердце, когда я вижу на улицах города просящих детей, этих невинных земных ангелов…

… Это было неимоверно давно. Наша семья / мать, потерявшая репрессированного мужа, и пятеро детишек/ решила переехать к родственникам в деревню, надеясь найти там спасение от голода. Было это зимой, когда свирепствовали сибирские морозы. До райцентра мы добирались на попутных лошадиных обозах. Дальше предстояло ехать на поезде, который следовал в наш район лишь поздно вечером. Мать оставила троих старших детей на небольшом железнодорожном вокзале, а младших – меня и сестрицу — отвела к каким-то своим знакомым.

Мне тогда было пять лет, а сестрице – семь. Мать привела нас к небольшому дому, где нас встретили довольно прохладно, но все же приняли. Усадили нас в просторной прихожей, которая служила и в качестве кухни и столовой. Мы сидели у входа на широкой деревянной скамейке. Здесь нам предстояло сидеть весь день и ждать, когда мать вернется и заберет нас. Так и сидели мы, не снимая с себя верхней, слабо согревающей одежонки.

Уже изначально, ступив в отапливаемый дом, мы почувствовали голод. С собой у нас ничего съестного не было, а до вечера еще целая вечность. Поэтому мы украдкой наблюдали за тем, как завтракали, обедали и ужинали члены этой чужой нам семьи. За стол садились мать, молодая чернобровая женщина, затем две черноглазые девочки в возрасте старше нашего, и последней нерешительно пришла к столу седая, очень слабенькая бабушка, которая как-то странно посмотрела на нас. Ели они все очень аккуратно, молча, и, по нашим представлениям, довольно много и долго. Особенно много, обстоятельно и красиво ел хозяин дома, вернувшийся к вечеру с какой-то важной работы. И чего только не было у них на столе! И вкусно пахнущий суп, и хлеб, и даже мясо. Запахи нас просто сводили с ума. Такого мы даже во сне не видели.

А мы стеснялись смотреть на них: как бы нас не осудили за невоспитанность – такой уж был нам привит «менталитет». Ближе к вечеру я все чаще впадал в какое-то туманное состояние, при котором не свалился со скамейки лишь благодаря сестрице, которая бдительно следила за мной и вовремя придерживала.

Наконец-то, случилось чудо, которого мы ждали весь день. Нам поставили на нашу скамейку кастрюлю с оставшейся на дне вареной картошкой. Что тут было! Мы ели прямо немытыми руками / ложек нам не дали / остывшую, немного разваренную картошку с такой жадностью, что со стороны, наверное, были похожи на дикарей. Как мы ели! Ничего обстоятельного в нас не было. Мы молотили так, что пыхтели от удовольствия. Но ведь и вкусно было необыкновенно. Не то, что им. Особенно последняя половинка картофелины, которую сестрица оставила добирать мне, как младшему.
Утверждаю: с тех самых пор я знаю, что ничего вкуснее на свете не бывало и не будет, хотя за свою довольно долгую жизнь доводилось отведывать самые изощренные и диковинные деликатесы.

Господи, как вспомню сейчас, спустя целую вечность, тот день, так давлюсь от запоздалой обиды. Да, сегодня мне обидно за нас, за тех обездоленных детишек. Впрочем, что говорить о нас, переживших трагедию в рамках одной семьи? Разве нынче не переживаем мы ту же самую трагедию, только уже в масштабах всей великой и необъятной нашей страны? Там хозяева дома оказались глухими по отношению к чужим голодным детишкам. А здесь хозяева страны разорили великую державу, присвоили себе все ее несметные богатства, обозначив себя в одночасье олигархами, а многомиллионный трудовой народ пустили по миру.

Нет, такие обиды не забываются.

В последнее время у меня выработалась привычка, отправляясь в город, брать с собой мелкие денежные купюры. Неподалеку от моего дома, на углу старинного здания исторического музея, что стоит на людном месте, ранним утром меня неизменно дожидаются двое – молодая черноглазая женщина и такой же черноглазый годовалый малец, сидящие прямо на асфальте. Уже издали они узнают меня и приветливо улыбаются, словно близкому человеку. Пройти мимо них невозможно.

Таких нищих, живущих от милостыни, в нашей, некогда великой, державе стало больше, чем во все былые, даже самые критические времена. И стыдно, и больно, и очень обидно видеть нищих, обездоленных людей, просящих на пропитание. Неужели это происходит в стране, граждане которой вот уже полвека бороздят космическое пространство, активно готовятся к полету на другие планеты?

Однажды я шел поутру вместе с моим соседом. Как всегда, я поздоровался с моими знакомыми горемыками и дал им десять рублей. Немного отойдя от них, мой сосед пожурил меня:
— Зря ты тратишься на них. Это, во-первых, нелегалы. Чего им тут делать? Жили бы у себя да работали. Во-вторых, — просвещал он меня, — они не бедные. У них такая работа. Есть у них свой шеф-работодатель, который набирает таких с полсотни, расставит их по точкам, и держит под строгим контролем, чтобы никто не посмел укрывать доходы. Он им платит скромно, а львиную долю забирает себе. Так что ты ему, богатенькому, отстегиваешь. Даже по телевизору показывали.

Я верю моему соседу. Все так, если судить по тому, что преподносят нам шустрые, вездесущие телевизионщики. Но откуда берутся «желающие» зарабатывать таким образом на хлеб насущный? И какая беда гонит их из родных, насиженных мест в чужие края? Об этом энергичные телевизионщики умалчивают, опасаясь быть расстрелянными в упор…

Нет, я не могу пройти мимо моих знакомых, сидящих без подстилки прямо на асфальте, на углу здания исторического музея. Не могу. Потому что память о моем голодном детстве, вновь и вновь сжимает мое сердце, когда я вижу на улицах города просящих детей, этих невинных земных ангелов…

… Это было неимоверно давно. Наша семья / мать, потерявшая репрессированного мужа, и пятеро детишек/ решила переехать к родственникам в деревню, надеясь найти там спасение от голода. Было это зимой, когда свирепствовали сибирские морозы. До райцентра мы добирались на попутных лошадиных обозах. Дальше предстояло ехать на поезде, который следовал в наш район лишь поздно вечером. Мать оставила троих старших детей на небольшом железнодорожном вокзале, а младших – меня и сестрицу — отвела к каким-то своим знакомым.

Мне тогда было пять лет, а сестрице – семь. Мать привела нас к небольшому дому, где нас встретили довольно прохладно, но все же приняли. Усадили нас в просторной прихожей, которая служила и в качестве кухни и столовой. Мы сидели у входа на широкой деревянной скамейке. Здесь нам предстояло сидеть весь день и ждать, когда мать вернется и заберет нас. Так и сидели мы, не снимая с себя верхней, слабо согревающей одежонки.

Уже изначально, ступив в отапливаемый дом, мы почувствовали голод. С собой у нас ничего съестного не было, а до вечера еще целая вечность. Поэтому мы украдкой наблюдали за тем, как завтракали, обедали и ужинали члены этой чужой нам семьи. За стол садились мать, молодая чернобровая женщина, затем две черноглазые девочки в возрасте старше нашего, и последней нерешительно пришла к столу седая, очень слабенькая бабушка, которая как-то странно посмотрела на нас. Ели они все очень аккуратно, молча, и, по нашим представлениям, довольно много и долго. Особенно много, обстоятельно и красиво ел хозяин дома, вернувшийся к вечеру с какой-то важной работы. И чего только не было у них на столе! И вкусно пахнущий суп, и хлеб, и даже мясо. Запахи нас просто сводили с ума. Такого мы даже во сне не видели.

А мы стеснялись смотреть на них: как бы нас не осудили за невоспитанность – такой уж был нам привит «менталитет». Ближе к вечеру я все чаще впадал в какое-то туманное состояние, при котором не свалился со скамейки лишь благодаря сестрице, которая бдительно следила за мной и вовремя придерживала.

Наконец-то, случилось чудо, которого мы ждали весь день. Нам поставили на нашу скамейку кастрюлю с оставшейся на дне вареной картошкой. Что тут было! Мы ели прямо немытыми руками / ложек нам не дали / остывшую, немного разваренную картошку с такой жадностью, что со стороны, наверное, были похожи на дикарей. Как мы ели! Ничего обстоятельного в нас не было. Мы молотили так, что пыхтели от удовольствия. Но ведь и вкусно было необыкновенно. Не то, что им. Особенно последняя половинка картофелины, которую сестрица оставила добирать мне, как младшему.
Утверждаю: с тех самых пор я знаю, что ничего вкуснее на свете не бывало и не будет, хотя за свою довольно долгую жизнь доводилось отведывать самые изощренные и диковинные деликатесы.

Господи, как вспомню сейчас, спустя целую вечность, тот день, так давлюсь от запоздалой обиды. Да, сегодня мне обидно за нас, за тех обездоленных детишек. Впрочем, что говорить о нас, переживших трагедию в рамках одной семьи? Разве нынче не переживаем мы ту же самую трагедию, только уже в масштабах всей великой и необъятной нашей страны? Там хозяева дома оказались глухими по отношению к чужим голодным детишкам. А здесь хозяева страны разорили великую державу, присвоили себе все ее несметные богатства, обозначив себя в одночасье олигархами, а многомиллионный трудовой народ пустили по миру.

Нет, такие обиды не забываются.