Едва Сергей переступил порог родного дома, как услышал:
— Мог бы и не являться.
Растерявшись, он так и остался стоять в дверях, переступая с ноги на ногу, покачиваясь. Красные, мутные глаза его сделали усилие глядеть трезво, но из этого ничего не вышло.
— Сегодня опять стояла в очереди, а Мишутку пришлось оставить одного. Папе ведь совсем некогда,— раздраженно добавила она.
Сказано это было женой так, что надо было немедленно пожалеть ее, искупить вину хотя бы тем, чтобы посочувствовать ей. Но муж молчал, и она повторила:
— Два часа толклась возле прилавка.
— Машенька,— нежно вымолвил тогда Сергей, подойдя к ней, чтобы поцеловать.
— Отстань!— бросила она сердито и пошла на кухню. Он виновато поплелся вслед. Не в состоянии держать равновесие, он то и дело глухо ударялся о коридорные стены, на кухне он перехватил из ее рук большую зеленую кастрюлю и благополучно поставил ее на плитку.
— Пусть разогревается. Правда, Машенька? — ободряюще произнес муж, надеясь как-то ослабить напряженную обстановку.
Но Маша небрежно, боком, отстранила его от кухонного стола. Включила плитку. Спираль ярко вспыхнула и погасла. Маша хотела соединить спираль, но не выключила плитку, ее сильно дернуло по руке.
— Д-дай сделаю,— обрадовался Сергей такому случаю.
Отстань! — раздраженно крикнула она.
Когда он лежал на диване, ему пришли на ум гениальные, по его мнению, мысли насчет того, как надо было вести себя, чтобы Маша не обиделась. Вообще, после того, как наломаешь дров, в голову всегда приходит тысяча других, более выгодных вариантов.
Раньше она не была такой. Теперь что ни скажи — все ее бесит. Ополчилась на его друзей. Правда, от друзей тоже можно устать. В последнее время что ни вечер — сборы. Шум, смех, анекдоты, дымище.
Он стал вспоминать, когда они последний раз оставались вечером наедине, и не мог вспомнить. Не мог также вспомнить, когда они нормально смотрели кино. Все веселенькой гурьбой. Частенько после кино снова все прибегают к ним, чтобы продолжить по махонькой. Маша никогда не пилила его. Терпеть не может ворчание. Она только все время старалась дать ему какое-нибудь задание, подбирала всякие интересные занятия, хотела увлечь его чем-нибудь. Он и соглашался охотно. Он для нее на все готов. Но стоило появиться ребятам, как всё сразу отменялось. Странно — она старалась занять интересным делом его. А ведь раньше он отлично справлялся с этим по отношению к ней. Она признавалась ему, что она немножко лентяйка и слабая, и чтобы он ни в коем случае не давал ей киснуть.
Терпение хорошо, если не вечно. Как-то она сказала ему:
— Скажи, ты действительно не можешь не пить? Или у тебя не хватает воли отвязаться от этих… зачем я тогда надеюсь? Неужели все время так и будет? Он так наглеет твой этот… Козлов. А ты ничего не хочешь видеть.
С какой же стати он выпил сегодня? Дай только вспомнить. А! Суббота! После бани. Этот чёртов Козлов. Собачий нюх у него, психолог проклятый. За версту поймет твоё настроение и так ловко подвернется, что не отвяжешься. Не успел выйти из бани, кричит: “С легким паром, старина!”. Хоть беги назад в парилку. Побежит следом, паршивец.
Устала она. Расстроилась, видно, на работе. Там, в садике, тоже надо иметь нервы. Конечно, устала. Если б что случилось, Маша пришла бы к нему на работу и сказала бы, что ей плохо, или какая-то неприятность, или просто соскучилась и хочет, чтобы он поцеловал ее как-нибудь незаметно от его коллег.
Это было давно, когда она вот так приходила к нему в свободную минутку, специально за поцелуем.
Лето куда-то убежало. Так и не сходили с ней в лес. Она знает здешний лес только по письмам, в которых он звал ее на Север. Пройтись бы с ней вдоль Сеймчанки. Она послушала бы, как шумит быстрая вода.
Сергей представил себе, как они, взявшись за руки, идут, шагают по улице. Сто лет не шли так запросто по улице. Люди смотрят, а они идут, идут.
Вот перед ними — желтая полоса леса. Солнце, собираясь уйти за сопки, еще больше золотит лес. Среди высоких горящих лиственниц изредка попадаются низенькие, совсем молоденькие, салатового цвета, с острыми макушками. Кудрявое деревцо, похожее на иву, с ног до головы усыпано круглыми прозрачными цветами-шариками. Удивительно, как сохранились эти шарики, ведь давно ушло бабье лето? Наверное, соседки-лиственницы защитили от шального ветра. Если стать к деревцу так, чтобы за ним светилось солнце, эти бархатистые пушистые шарики, прозрачные, как одуванчики, загораются бисером. И тогда не хватает слов. Это северная лилия.
Маша стала против солнца и, щурясь, смотрит на лилию. Кажется, прозрачные шарики зазвенели на деревце и звон этот разносится по всему лесу.
Сергей зовет ее вперед.
— Идем! Это только начало. Я покажу тебе такое, что ты… Она обхватила его. Они, обнявшись, бегут, смешно спотыкаясь. Перебираются через ручей по бревну, кем-то приспособленному для таких переходов. Выбежав из леса, они остановились, пораженные. Перед ними неохватной панорамой сияют вдали разноцветные сопки: голубые, сиреневые, сизые, желтые, лиловые. А немного выше и дальше белоснежные. Там уже снег!
Вот уже ночь. Светлая ночь. Они сидят на теплых камушках у самой кромки берега. Сеймчанка шумит и о чем-то напевает бесконечную свою бурную песню.
— Помнишь… Иртыш? — спросила она.— Правда, Сеймчанка чем-то похожа на Иртыш?
— Правда, правда,— говорит он, прижимаясь щекой к ее щеке.
Он коснулся губами ее щеки. Она повернулась к нему и… вместе с камушками вдруг поехала вниз, к обрывистому краю берега… в быструю речку. Он почему-то не кинулся спасать ее, а сильно, по-страшному закричал, и тут понял, что сидит на диване…
Сергей вскочил и, чуть не плача, побежал на кухню. Маша сидела у окна и читала журнал „Юность“. На обложке журнала двое — бронзовая девушка и бронзовый парень — сидят возле большого камня и смотрят в море.
— Машенька! — тревожно позвал Сергей.— Пойдем погуляем.
Синие ее глазищи, вокруг которых образовались глубокие впадины, насторожились из-под желтой копны волос. Вся напряглась. В глазах ее были и испуг, и сострадание, и еще что-то такое, что Сергей никак не мог прочесть.
— Теперь уже мы никуда не пойдем, Сережа. Никуда больше не пойдем,— с нарастающей отчаянностью сказала она.
— Нет! Машенька! Мы посмотрим наши лилии. Пушистые, прозрачные лилии. Машенька! Такие прозрачные лилии,— все повторял он.
Маша, пересилив себя, молча ушла в комнату. Молча накинула на себя пальто и направилась к двери.
— Лилии! — закричал он в отчаянии.— Машенька!
Но близкая, родная Машенька, больно кусая губы, рванула дверь и выбежала.
Дверь осталась открытой настежь. И это виделось ему страшной пропастью, в которую ушло самое близкое, не взяв его с собой.
Ночь темнела за окнами. Он, трезвея все больше, смотрел на яркие звезды и все ждал: вот войдет она, сядет у постели и шепотом скажет:
— Ну пойдем, посмотрим твои лилии.

Едва Сергей переступил порог родного дома, как услышал:
— Мог бы и не являться.
Растерявшись, он так и остался стоять в дверях, переступая с ноги на ногу, покачиваясь. Красные, мутные глаза его сделали усилие глядеть трезво, но из этого ничего не вышло.
— Сегодня опять стояла в очереди, а Мишутку пришлось оставить одного. Папе ведь совсем некогда,— раздраженно добавила она.
Сказано это было женой так, что надо было немедленно пожалеть ее, искупить вину хотя бы тем, чтобы посочувствовать ей. Но муж молчал, и она повторила:
— Два часа толклась возле прилавка.
— Машенька,— нежно вымолвил тогда Сергей, подойдя к ней, чтобы поцеловать.
— Отстань!— бросила она сердито и пошла на кухню. Он виновато поплелся вслед. Не в состоянии держать равновесие, он то и дело глухо ударялся о коридорные стены, на кухне он перехватил из ее рук большую зеленую кастрюлю и благополучно поставил ее на плитку.
— Пусть разогревается. Правда, Машенька? — ободряюще произнес муж, надеясь как-то ослабить напряженную обстановку.
Но Маша небрежно, боком, отстранила его от кухонного стола. Включила плитку. Спираль ярко вспыхнула и погасла. Маша хотела соединить спираль, но не выключила плитку, ее сильно дернуло по руке.
— Д-дай сделаю,— обрадовался Сергей такому случаю.
Отстань! — раздраженно крикнула она.
Когда он лежал на диване, ему пришли на ум гениальные, по его мнению, мысли насчет того, как надо было вести себя, чтобы Маша не обиделась. Вообще, после того, как наломаешь дров, в голову всегда приходит тысяча других, более выгодных вариантов.
Раньше она не была такой. Теперь что ни скажи — все ее бесит. Ополчилась на его друзей. Правда, от друзей тоже можно устать. В последнее время что ни вечер — сборы. Шум, смех, анекдоты, дымище.
Он стал вспоминать, когда они последний раз оставались вечером наедине, и не мог вспомнить. Не мог также вспомнить, когда они нормально смотрели кино. Все веселенькой гурьбой. Частенько после кино снова все прибегают к ним, чтобы продолжить по махонькой. Маша никогда не пилила его. Терпеть не может ворчание. Она только все время старалась дать ему какое-нибудь задание, подбирала всякие интересные занятия, хотела увлечь его чем-нибудь. Он и соглашался охотно. Он для нее на все готов. Но стоило появиться ребятам, как всё сразу отменялось. Странно — она старалась занять интересным делом его. А ведь раньше он отлично справлялся с этим по отношению к ней. Она признавалась ему, что она немножко лентяйка и слабая, и чтобы он ни в коем случае не давал ей киснуть.
Терпение хорошо, если не вечно. Как-то она сказала ему:
— Скажи, ты действительно не можешь не пить? Или у тебя не хватает воли отвязаться от этих… зачем я тогда надеюсь? Неужели все время так и будет? Он так наглеет твой этот… Козлов. А ты ничего не хочешь видеть.
С какой же стати он выпил сегодня? Дай только вспомнить. А! Суббота! После бани. Этот чёртов Козлов. Собачий нюх у него, психолог проклятый. За версту поймет твоё настроение и так ловко подвернется, что не отвяжешься. Не успел выйти из бани, кричит: “С легким паром, старина!”. Хоть беги назад в парилку. Побежит следом, паршивец.
Устала она. Расстроилась, видно, на работе. Там, в садике, тоже надо иметь нервы. Конечно, устала. Если б что случилось, Маша пришла бы к нему на работу и сказала бы, что ей плохо, или какая-то неприятность, или просто соскучилась и хочет, чтобы он поцеловал ее как-нибудь незаметно от его коллег.
Это было давно, когда она вот так приходила к нему в свободную минутку, специально за поцелуем.
Лето куда-то убежало. Так и не сходили с ней в лес. Она знает здешний лес только по письмам, в которых он звал ее на Север. Пройтись бы с ней вдоль Сеймчанки. Она послушала бы, как шумит быстрая вода.
Сергей представил себе, как они, взявшись за руки, идут, шагают по улице. Сто лет не шли так запросто по улице. Люди смотрят, а они идут, идут.
Вот перед ними — желтая полоса леса. Солнце, собираясь уйти за сопки, еще больше золотит лес. Среди высоких горящих лиственниц изредка попадаются низенькие, совсем молоденькие, салатового цвета, с острыми макушками. Кудрявое деревцо, похожее на иву, с ног до головы усыпано круглыми прозрачными цветами-шариками. Удивительно, как сохранились эти шарики, ведь давно ушло бабье лето? Наверное, соседки-лиственницы защитили от шального ветра. Если стать к деревцу так, чтобы за ним светилось солнце, эти бархатистые пушистые шарики, прозрачные, как одуванчики, загораются бисером. И тогда не хватает слов. Это северная лилия.
Маша стала против солнца и, щурясь, смотрит на лилию. Кажется, прозрачные шарики зазвенели на деревце и звон этот разносится по всему лесу.
Сергей зовет ее вперед.
— Идем! Это только начало. Я покажу тебе такое, что ты… Она обхватила его. Они, обнявшись, бегут, смешно спотыкаясь. Перебираются через ручей по бревну, кем-то приспособленному для таких переходов. Выбежав из леса, они остановились, пораженные. Перед ними неохватной панорамой сияют вдали разноцветные сопки: голубые, сиреневые, сизые, желтые, лиловые. А немного выше и дальше белоснежные. Там уже снег!
Вот уже ночь. Светлая ночь. Они сидят на теплых камушках у самой кромки берега. Сеймчанка шумит и о чем-то напевает бесконечную свою бурную песню.
— Помнишь… Иртыш? — спросила она.— Правда, Сеймчанка чем-то похожа на Иртыш?
— Правда, правда,— говорит он, прижимаясь щекой к ее щеке.
Он коснулся губами ее щеки. Она повернулась к нему и… вместе с камушками вдруг поехала вниз, к обрывистому краю берега… в быструю речку. Он почему-то не кинулся спасать ее, а сильно, по-страшному закричал, и тут понял, что сидит на диване…
Сергей вскочил и, чуть не плача, побежал на кухню. Маша сидела у окна и читала журнал „Юность“. На обложке журнала двое — бронзовая девушка и бронзовый парень — сидят возле большого камня и смотрят в море.
— Машенька! — тревожно позвал Сергей.— Пойдем погуляем.
Синие ее глазищи, вокруг которых образовались глубокие впадины, насторожились из-под желтой копны волос. Вся напряглась. В глазах ее были и испуг, и сострадание, и еще что-то такое, что Сергей никак не мог прочесть.
— Теперь уже мы никуда не пойдем, Сережа. Никуда больше не пойдем,— с нарастающей отчаянностью сказала она.
— Нет! Машенька! Мы посмотрим наши лилии. Пушистые, прозрачные лилии. Машенька! Такие прозрачные лилии,— все повторял он.
Маша, пересилив себя, молча ушла в комнату. Молча накинула на себя пальто и направилась к двери.
— Лилии! — закричал он в отчаянии.— Машенька!
Но близкая, родная Машенька, больно кусая губы, рванула дверь и выбежала.
Дверь осталась открытой настежь. И это виделось ему страшной пропастью, в которую ушло самое близкое, не взяв его с собой.
Ночь темнела за окнами. Он, трезвея все больше, смотрел на яркие звезды и все ждал: вот войдет она, сядет у постели и шепотом скажет:
— Ну пойдем, посмотрим твои лилии.