Душа родилась крылатой

(о Марине Цветаевой)

Знакомство с поэтом начинается с его стихов. У меня — со всеми — знакомство,
знаковость — с имени. С Цветаевой — тоже.
Весною 1981 года на фестивале творческой молодёжи Витебской области после моего
поэтического выступления ко мне подошёл человек, и с восхищением выдохнул:
— Ваши стихи похож на цветаевские!..
Со всем юношеским максимализмом я — даже не зная стихов этой Цветаевой: ну,
серебряный век, ну, на стыке эпох, ну и что? — заявила:
— Я — просто я.
Потом по возвращении в Витебск, в котором я тогда училась, а когда-то жил
Марк Шагал, моя подруга Галя Красильникова читала нам по ночам стихи Цветаевой
(томик в то время был большой редкостью — в ротапринте, и естественно, из-за
границы, а также всего лишь — перепечатка у нас).
В волны увлечения Цветаевой были подхвачены все наши друзья (кроме меня). Ещё
одна подруга, Наташа Туркина, замечательная гитаристка, художница из Бобруйска,
положила на музыку 2 стихотворения Цветаевой, из цикла «Комедьянт». И только
тогда я — прозрела, услышав музыку цветаевской поэзии:

1
Я помню ночь на склоне ноября.
Туман и дождь. При свете фонаря
Ваш нежный лик — сомнительный и странный,
По-диккенсовски — тусклый и туманный,
Знобящий грудь, как зимние моря…
— Ваш нежный лик при свете фонаря…

И ветер дул, и лестница вилась…
От Ваших губ не отрывая глаз,
Полусмеясь, свивая пальцы в узел,
Стояла я, как маленькая Муза,
Невинная — как самый поздний час —
И ветер дул, и лестница вилась.

А на меня из-под усталых вежд
Струился сонм сомнительных надежд,
— Затронув губы, взор змеился мимо… —
Так серафим, томимый и хранимый
Таинственною святостью одежд,
Прельщает мир из-под усталых вежд.

Сегодня снова диккенсова ночь.
И тоже дождь, и так же не помочь
Ни мне, ни Вам, — и так же хлещут трубы,
И лестница летит, — И те же губы —
И тот же шаг, уже спешащий прочь —
Туда — куда-то — в диккенсову ночь.
2 ноября 1918

6
Вы столь забывчивы, сколь незабвенны.
— Ах, Вы похожи на улыбку Вашу! —
Сказать ешё? — Златого утра краше.
Сказать ещё? — Один во всей вселенной!
Самой Любви младой военнопленный,
Рукой Челлини ваянная чаша.

Друг, разрешите мне на лад старинный
Сказать любовь, нежнейшую на свете.
Я Вас люблю. — В камине воет ветер.
Облокотясь — уставясь в жар каминный —
Я Вас люблю. Моя любовь невинна.
Я говорю, как маленькие дети.

Друг! Всё пройдёт! — Виски в ладонях сжаты, —
Жизнь разожмёт! — Младой военнопленный,
Любовь отпустит Вас, но — вдохновенный —
Всем пророкочет голос мой крылатый —
О том, что жили на земле когда-то
Вы, — столь забывчивый, сколь незабвенный!
52 ноября 1918

Оба эти стихотворения (и ещё — «песочница») до сих пор мои самые любимые из
Цветаевских.
Летом 82 года в Одессе Юра Кондратюк, замечательный поэт-фантазёр, с которым
меня познакомила Галя (так начинал складываться поэтический дружеский круг, — круговая
порука), протянул мне два пожелтевших листка из журнала «Огонёк» начала
шестидесятых годов. Такой оттепелью пахнуло от строк: «Цветаева. Из непечатавшегося».
Это и было стихотворение, которое я для себя называю «песочницей»:

Времени у нас часок.
Дальше — вечность друг без друга!
А в песочнице — песок —
Утечёт!

Что меня к тебе влечёт —
Вовсе не твоя заслуга!
Просто страх, что роза щёк —
Отцветёт.

Ты на солнечных часах
Монастырских — вызнал время?
На небесных на весах —
Взвесил — час?

Для созвездий и для нас —
Тот же час — один — над всеми.
Не хочу, чтобы зачах —
Этот час!

Только маленький часок
Я у Вечности украла.
Только час — на
Всю любовь.

Мой — весь грех, моя — вся кара.
И обоих нас — укроет —
Песок.
27 апреля 1920

А дальше пошли годы, время от времени в разговорах всплывало имя Цветаевой. Меня
с ней сравнивали разве что за глаза, зная о моём отношении к Поэту с большой
буквы. Поэт — личность, он поэтому и поэт — что — неповторим! Но имя Цветаевой напоминало мне о цикле «Комедьянт», и в очередной раз оказывалось,
что этих стихов ни у кого — нет.
Прошлой весной (почти двадцать лет спустя), — а я уже знала, что этот цикл
посвящён актёру Юрию Завадскому, в которого Цветаева была влюблена — да можно ли
так о поэте — влюблена!? — в которого Цветаева выплеснула душу. — Зима 1918
года. «— Посвящение — Комедьянту, игравшему Ангела, — или Ангелу, игравшему
Комедьянта — не все равно ли, раз — Вашей милостью — я, вместо снежной
повинности Москвы 19 года несла — нежную.»

и моё: ***
И это — ангел?
Господи!
Это — ангел!
Как облик чёрен,
как ясен контрастом свет,
из глаз его исходящий двумя лучами,
двумя потоками,
словно двумя истоками
двух ипостасей,
оставивших в сердце след.

И этот ангел, —
как грусть его мимолётна, —
как взрыв вселенной,
как нового мира звезда,
из двух потоков
сплетает тугую плётку
и месяцем вёртким,
как меж пальцев вода,
проскальзывает,
протекает
проистекает,
и крыльями-волнами
ласково градит вихры
спасённого мира.
Господи!
Как он легко управляет снами,
как просто он справляется с нами! —
Как Ты — создаёшь миры…
26.05.01 (13:37)

Так вот, прошлой весной звонок: привезли очередную книгу Цветаевой. (Инга в
Питере передала).
— Ой, я вашу поэзию не люблю, но — начала читать в поезде… Можно, дочитаю?
Это оказалась «Повесть о Сонечке» Марины Цветаевой. Открываю, как всегда, конец,
где приложением — стихи, а там: цикл «Комедьянт». И я пила взахлёб стихи, но к
повести не прикасалась. К тому времени была уже прочитана проза Марины «Мой
Пушкин», подаренная Юрой из Одессы, у которого уже была дочь — Марина!? Уже
прочитаны воспоминания сестры Цветаевой, но Марина для меня — это прежде всего —
стихи! и ещё прежде — цикл «Комедьянт», который впервые: полностью — мне и мой!
Предисловие, сейчас листаю: всего 16 страничек, а тогда читала н е д е л ю.
Останавливалась на «точностях». После месячного «подступа» к повести, её
отобрала у меня Валентина Галышева (поэт, яшница, моя стародавняя подруга),
отобрала, прочла и в разговоре, затянувшемся на целый день, заявила
безапелляционно:
— Я же тебе давно талдычу, да только ты всегда пропускаешь мимо ушей:
Ты — Она, но — сейчас.
Я не слушала её объяснений о каких-то кармических наследованиях, о желании Поэта
совершенствовать свой дар и многом другом. Так можно было договориться до того,
что Юрка из Одессы — это дух Юрия Завадского, воплотившегося и т.д. и т.п.
Потому что наш Юрка-одессит вечно фиглярствует, пишет об актёрах и актрисах,
драмах и пьесах, даже мыльные пузыри лопаются в его стихах театрально. Я
зарывалась в себя и, как когда-то Марина о себе: «Кто я?.. Я не дворянка — (ни
гонора, ни речи) и не хозяйка (слишком веселюсь), я не простонародье… и не
богема (страдаю от нечищенных башмаков, грубости их радуюсь, — будут носиться!)
Я действительно, абсолютно, до мозга костей, — вне сословия, профессии, ранга. —
За царем — цари, за нищим — нищие, за мной — пустота.» — Оглядывалась, чувствуя
эту пустоту за спиной. Здесь была вторая остановка при чтении предисловия.
Дальше: «Цветаева пишет не только пьесы. Ещё, разумеется, и стихи. Море стихов!»
— Это уже Ирма Кудрова, составитель. А у меня: ступор разума, сердцебиенье/
учащённое: до двадцати/ в день рождается стихотворений./ Не иду, а лечу по
пути… — Это уже не она-тогда, а я-сейчас.
А самый первый Stop — на первой же странице (дважды!): «В тысячу первый (или в
миллион первый?) раз — о любви… В сущности, вся мировая литература — о любви,
за немногими исключениями. Разгадать любовь нельзя, потому что тайна её
бесконечно многолика и всякий раз неповторима — как неповторима человеческая
личность. Сколько людей на свете, столько и особенностей любовного чувства. Но
даже один и тот же человек может любить по-разному разных людей, встретившихся
ему на жизненном пути… Цветаева прирождённо обладала необычайно развитым и
мощным эмоциональным миром — при тонком проницательном уме и страсти к
самонаблюдению. Плюс к тому это был человек беспощадной искренности . —это опять
Ирма.
И я уже не слушала Валю, потому что я-сейчас — это и она-Марина, и она-Сонечка,
— воедино — я, я — любящая всех:
«Любить было «её призвание — и назначение», говорит о ней Цветаева. «Как я люблю
— любить!» — повторяет Сонечка снова и снова. И настаивает: именно самой любить!
И тут нас подстерегает (по мнению Ирмы) самое интересное.
Сонечка — несомненное alter ego Цветаевой… Впервые на это обратила внимание
Анастасия Цветаева. «Я точно то же слышала о любви, что говорит в повести
Сонечка, от самой Марины!» — говорила Анастасия Ивановна. Спутать она не могла
хотя бы потому, что с Сонечкой сама никогда не встречалась.
В цветаевской биографии поражает чуть ли не непрерывная череда её влюблённостей.
Это неизбывная потребность её сердца. «Я, когда не люблю, — не я», — записала
она в свою тетрадку всего за год до конца жизненного пути. »
И ещё один Stop, — Это уже Сонечка в повести:
Как я вас тогда испугалась! Как боялась, что вы его у меня отымете! Потому что
не полюбить — вас, Марина, не полюбить вас — на коленях — немыслимо, несбыточно,
просто (удивлённые глаза) — глупо? Потому я к вам так долго не шла, потому что
знала, что вас так полюблю, вас, которую любит он, из-за которой он меня не
любит, и не знала, что мне делать с этой своей любовью, потому что я вас уже
любила, с первой минуты тогда, на сцене, когда вы только опустили глаза —
читать. А потом — о, какой нож в сердце! какой нож! — когда он к вам последний
подошёл, и вы с ним рядом стояли на краю сцены, отгородившись от всего, одни, и
он вам что-то тихонько говорил, а вы так и не подняли глаз, — так что он совсем
в вас говорил… Я, Марина, правда не хотела вас любить! А теперь — мне все
равно, потому что для меня его нет, есть вы, Марина, и теперь я сама вижу, что
он не мог вас любить, потому что — если бы он мог вас любить — он бы не
репетировал без конца «Святого Антония», а Святым Антонием бы — был, или не
Антонием, а вообще святым…
— Юрием.
— Да, да, и вообще бы никогда бы не обедал и не завтракал. И ушёл бы в Армию.
— Святым Георгием.
— Да. О, Марина! Именно Святым Георгием, с копьём, как на кремлёвских воротах!
Или просто бы умер от любви.
И по тому, как она произносила это умер от любви, видно было, что она сама — от
любви к нему — и ко мне — и ко всему — умирает; революция — не революция, пайки
— не пайки, большевики — не большевики — всё равно умрёт от любви, потому что
это её призвание — и назначение.
— Марина, вы всегда меня будете любить? Марина, вы меня всегда будете любить,
потому что я скоро умру, я совсем не знаю отчего, я так люблю жизнь, но я знаю,
что скоро умру, и потому, потому всё так безумно, безнадёжно люблю… Когда я
говорю: Юра — вы не верьте. Потому что я знаю, что в других городах… — Только
вас, Марина, нет в других городах, а — их!.. — Марина, вы когда-нибудь думали,
что вот сейчас, в эту самую минуту, в эту самую сию-минуточку, где-то, в
портовом городе, может быть на каком-нибудь острове, всходит на корабль — тот,
кого вы могли бы любить? А может быть — сходит с корабля — у меня это почему-то
всегда матрос, вообще моряк, офицер — всё равно… сходит с корабля и бродит по
городу и ищет вас, которая здесь, в Борисоглебском переулке. А может быть просто
проходит по Третьей Мещанской (сейчас в Москве ужасно много матросов, вы
заметили? За пять минут — все глаза растеряешь!), но Третья Мещанская, это так
же далеко от Борисоглебского переулка, как Сингапур… (Пауза.) Я в школе любила
только географию — конечно, не все эти широты и долготы и градусы (меридианы —
любила)…И самое ужасное, Марина, что городов и островов много, полный земной
шар! — и что на каждой точке этого земного шара (у вас есть глобус? Я бы
показала) — на каждой точке этого земного шара — потому что шар только на вид
такой маленький и точка только на вид — точка, — тысячи, тысячи тех, кого я
могла бы любить…
Марина, кто изобрёл глобус? Не знаете? Я тоже ничего не знаю — ни кто глобус, ни
кто карты, ни кто часы. — Чему нас в школе учат?! — Благословляю того, кто
изобрёл глобус (наверное, какой-нибудь старик с длинной белой бородой…) — за
то, что я могу сразу этими двумя руками обнять весь земной шар — со всеми моими
любимыми!
«Ни кто — часы»…
Однажды она у меня играла песочными часами, детскими, пятиминутными: стеклянная
стопочка в деревянных жёрдочках с перехватом-талией — и вот, сквозь эту «талию»
— тончайшей струечкой — песок — в пятиминутный срок.
…Так она играла — долго, нахмурив бровки, вся уйдя в эту струечку. (Я — в
неё). И вдруг — отчаянный вопль:
— О, Марина! Я пропустила! Я — вдруг — глубоко — задумалась и не перевернула
время, и теперь я никогда не буду знать, который час…
О, Марина, у меня чувство, что я кого-то убила!
—Вы время убили, Сонечка:
«Который час?» — его спросили здесь,
А он ответил любопытным: «Вечность».
— О, как это чудесно! Что это! Кто этот он и это правда — было?
— Он, это с ума сшедший поэт Батюшков, и это, правда, было.
— Глупо у поэта спрашивать время. Без-дарно. Потому он и сошёл с ума — от таких
глупых вопросов. Нашли себе часы! Ему нужно говорить время, а не у него —
спрашивать.
…Но, Марина, представьте себе, что я была бы — Бог… нет, не так: что вместо
меня Бог бы держал часы и забыл бы перевернуть. Ну, задумался на секундочку — и
— кончено время.
… Какая страшная, какая чудная игрушка, Марина. Я бы хотела с ней спать.
И ещё —55 стр.:
— Марина, вы думаете, меня Бог простит — что я так многих целовала?
— А вы думаете — Бог считал?
— Я — тоже не считала.

…А главное, я всегда целую — первая, так же просто, как жму руку, только —
неудержимее. Просто никак не могу дождаться! Потом, каждый раз: «Ну, кто тебя
тянул? Сама виновата!» Я ведь знаю, что это никому не нравится, что все они
любят кланяться, клянчить, искать случая, добиваться, охотиться… А главное — я
терпеть не могу, когда другой целует — первый. Так я по крайней мере знаю, что я
этого хочу.

— Марина, я никогда не могла понять (и себя не понимаю), как можно — только что
целовавшись — говорить молитву. Теми же губами… нет, не теми! Я, когда молюсь
— никогда не целовалась, и когда целуюсь — никогда не молилась.
— Сонечка! Сонечка! От избытка сердца целуют уста ваши.
Я останавливаюсь, потому что теряюсь: я говорю сама с собой, нет, это Марина с
Сонечкой, но я так делаю, так считаю, так веду себя сейчас, как они — тогда…
И так — всю книжечку в 216 страничек. С остановками, чтобы не разорвалось
сердце, чтобы не сойти с ума: можно ли сначала, чтобы тебя написали, а потом —
ты есть? Сначала (19 век) — образ, а потом (в 20-м) — человек? Всегда было
наоборот: сначала прототип, затем только — образ. Или же Цветаева летала так
высоко, что с высоты своей души летящей видела весь двадцатый и меня — в
середине (или же с краю?) — не люблю сравнений, как и не люблю впадать в
крайности. — Бред. — Кто я? Просто я.
Книжку прочла только к зиме, радуясь, когда находила явные (явленные) неточности
«моего» образа и меня-сейчас. Но в глубине души понимала, что несоответствие —
только внешнее: стиль одежды, а отсюда и привычки, диктуются веком.
Конец 20-го века. Марат Тарасов, прочитав мои стихи:
— Слишком много перьев и крыльев, оторвано от реальности, сплошная любовь…
Начало 20-го. Маринины облака, звёзды до «стихов, как драгоценных вин» (1913) и
после:

— О, летящие в ночь поезда!

— Я была для Вас
Тающая легче снега…

— И яблони — что ангелы — белы,
И голуби на них — что ладан — сизы…

— Снежный лебедь
Мне под ноги перья стелет.
Перья реют
И медленно никнут в снег.
Так, по перьям,
Иду к двери,
За которой — смерть.
или:
— Когда над головой блеснут
Два пламенных крыла!..

— Имя твоё — птица в руке…
или:
Думали — человек!
И умереть заставили.
Умер теперь. Навек.
— Плачьте о мёртвом ангеле!

…О, поглядите — как
веки ввалились, тёмные!
О поглядите — как
Крылья его поломаны!

Все крылья Марины — не перечесть, а любовь, любовь — красная нить — как кровавый
след её жизни — в каждой строке.
Мать называла её в детстве — лебедёнок. Любимый герой, Маринин образ — Наполеон,
орлёнок.
Душа потому и летает, что — любит.
Душа потому и не может жить без любви…
Люблю дыханье робкое ночей,
…………………………………..
И всё — и руки — это уже — крылья, и окрылённая любовью — ввысь!
И здесь, в этом стихотворении, образ был изначален, до прототипа.
А Евгений Евтушенко прошлым летом, услышав, завёлся с пол-оборота, полчаса бился
над последним четверостишием и протянул мне исправленное:
Люблю забыться на кровати смятой
между забытым и желаньем знать,
что вновь меня швырнуло на кровать,
где я летаю, став на ней распятой.
Евтушенко — наша гордость российская, а — не увидел, что здесь не эротика, не
пух и перья перин и подушек, но — улетающая от всего обыденного (даже от
обычного представления о любви!)душа.
Он увидел грамматику:
— Нельзя!!! — закричал он, — быть распятой на кровать, — это всё равно что на
лестница, здесь должен быть творительный падеж — т в о р и т е л ь н ы й падеж
(ну не дико ли: творить, падая?). Нет, Евгений Александрович! Здесь есть акт
творения, а не падения, а падеж винительный (заданный вопросом, и управляющий
предлогом). Ибо женщина — с яблока райского — виновна в падении. А моя героиня —
не женщина в постели, на постели, моя героиня — душа, и она творит, как и
сотворена по образу и подобию Божьему.
Это для вас, Евгений Александрович, поэзия — езда в незнаемое, а для женщины это
— полёт.
Но я говорю это сейчас, а тогда на все его нападки, — трижды — с улыбкой:
Нет, Евгений Александрович.

Любить любимого любовью,
что лишь любовника достойна,
Любить и любоваться на
Любимый облик у окна.
Любить… За что так больно словом
Мы прямо по сердцу сурово
Царапаем и сургучем
Скрепляем чувства, и мечом
На части разрубаем, словно
Непримиримы мы с любовью?
Любить, люблю, влюбленный, люб…
О, как грубы слова для губ,
Что тянутся лишь к поцелую!
Но почему «тебя люблю я»
Они вышептывают вновь,
Ведь это меньше, чем любовь…
…………………………………….
Кто определит, где больше, а где — меньше?
Это также неопределимо, неотделимо, как Добро и Зло, жизнь и смерть. Это — две
руки или два крыла. Маринино:

Как правая и левая рука —
Твоя душа моей душе близка.

Мы смежены, блаженно и тепло,
Как правое и левое крыло.

Но вихрь встаёт — и бездна пролегла
От правого— до левого крыла!
10 июля 1918

Моё: *****
Я всё чаще нелепо взмахиваю
руками, но не взлетаю,
и слезливые капли смахиваю:
жалко, что не святая.

А на голову мне напялили
колпак с бубенцами криво.
«Хорошо ещё, не распяли», —
улыбаюсь счастливо.

А когда меня спросят в старости:
— Чего тебе не хватает?»
Я отвечу: «Конечно, святости»
и — растаю…
22.06.01 (10:30)

и ещё: *****
Крыльев порой не хватает, чтоб в небо взлетать,
Слов не хватает сказаться — куда и откуда.
Белое облако — будто Твоя благодать.
Тёмное облако — видимо, чья-то причуда.

Голубь-сизарь завершил свой вчерашний кульбит,
Света голубка беззвучно, как лада, выходит.
Что-то сегодня душа никуда не летит, —
Оба Завета ей, видимо, не по погоде.
23.05.01 (9:50)

Поэт всегда стоит в центре противоречий, состоит из противоречий, которые
разрывают его надвое: на тело и душу, на мирское и духовное. И поэт всегда —
Человек, а не женщина или мужчина, он независим от пола. Я говорила своим
друзьям-поэтам, что мы недоженщины и недомужчины. Каюсь, меряла по себе. Каюсь
потому, что Цветаева-поэт — больше, чем женщина. Поэт-женщина всегда больше, чем
женщина. Её любовь кажется страстью, но это всего лишь безудержность желания
обрести гармонию двух начал:
Маринино: Чёрным вихрем летя беззвучным,
Не подругою быть — сподручным!
Не единою быть — вторым!

Близнецом — двойником — крестовым
Стройным братом, огнём костровым,
Ятаганом его кривым.
Поэт проходит испытание, мужчина — на смелость, стойкость.
Женщина — в умении сохранить искру своего чувства:

*****
Я прошла испытание чувством
до последней ступени, до края;
и любить, как и жить, не боюсь я.
Как светло эта флейта играет!
Как легки её звуки, и трели
поднимают до неба созвучий
душу осени в спайке с метелью, —
им чем выше обеим, тем лучше.
И яснее становятся взгляды,
и на сердце спокойствие ляжет:
я смогла, пролетев листопадом,
так в любви убедиться, что даже
я поверила в счастье земное,
пусть до дна не испила я чашу;
и неважно, что ты не со мною,
я лечу, упоённая, дальше,
и попутчики мне не помеха,
и союзники счастья надёжны.
Я прошла испытание смехом
издевательским, также, как ложью.
Я глотала сомнений печали,
уподобила слово металлу.
Но мы оба с тобою не знали,
что конец приведёт нас к началу.
22.02.01 (07:56)

А ещё через три дня у меня выдохнулось:

*****
Когда мы вместе —
Дух Святой нисходит
на нас двоих, и тройственность видна
любому, кто любил, любим и будет…
И ты поймёшь, любовь испив до дна,
что Дух Святой к нам нисходил когда-то…
И я люблю лететь в твои глаза,
в которые теперь глядеть нельзя,
которые по-прежнему так святы,
что я молюсь на эти образа
и постигаю молчаливость песни,
когда мы вместе…
Были ли мы вместе?
Но жизнь — любовь,
и в гневе жить нельзя.
Так уподобься ты Святому Духу
и снизойди до верности моей,
а ты молчишь: тебе всегда видней,
с кем хочешь ты во тьме идти под руку,
кого ты хочешь в губы целовать…
Ах, милый мой, мне ль этого не знать…
Ведь Дух Святой сходил на нас тем летом…
Молчу, молчу… И стоит ли об этом…
25.02.01 (19:54)

Мой сегодняшний рассказ— не сравнительно-сопоставительный анализ творчества
Марины Цветаевой и моих опусов, и не поэзия Цветаевой в призме моего
миропонимания. Это всего лишь начало разговора о душе, о изначально крылатой
душе, всегда возвращающейся (улетающей) к Тому, кто вдохнул её в образ свой,
чтобы появился Человек.
Сумеет ли каждый из нас осознать в себе лёгкость, невесомость души, сумеет ли
сохранить её чистый свет — это уже вопрос не литературы, но жизни.