Эх, Эльза, Эльза, глупое ты существо. Чего тебе было не остаться у того богатого торговца, что за тебя кошель серебра предлагал? Жила бы сейчас в большом доме, ела заморские фрукты, щеголяла в бархате и атласе. Серебро что – не в серебре дело; хотел бы я тебя продать – давно бы уже продал. Человек уж больно был хороший: степенный, обстоятельный, не чванливый. А уж сынишке его ты как по сердцу пришлась!.. «Обезьянка, — говорит. – Чудесная обезьянка! Совсем, как человечек. Отдай мне ее, дедушка, я ее очень-очень любить буду!» И улыбается так славно. Подумал я, почесал голову – так и так выходит, что надо тебе оставаться. Хватит, говорю, Эльза, мерзнуть и голодать – годы твои немаленькие, заслужила ты сытость и довольство на старости лет. И я, может, заслужил – да кто ж меня в гости будет зазывать да еще и денег за это сулить? Прощай, говорю, моя верная попутчица, пришла пора нам расстаться. Посадил я тебя на плечо мальчонке, он весь аж засветился. Уж очень ты ему по нраву была, неразумная ты животинка. Ходила бы ты у него в любимицах, как сыр в масле каталась. А ты? Не успел я двадцати шагов пройти, как ты меня догнала и за пазуху забралась. Глазами сверкаешь, зубы скалишь, не согласна, мол, и все тут. Что с тобой поделаешь? Крякнул я и пошел деньги назад возвращать. «Простите, – говорю, – люди добрые. Не могу я подружку свою неволить. Не обессудьте». И быстрей обратно, чтобы детских слез не видеть…
Кашляешь вот теперь, бедолага. Ничего, скоро до трактира доберемся, попотчую тебя пирогом и плесну сладкого винца, будешь у меня опять здоровехонька. Привязался я к тебе, Эльза – словно ты и впрямь человечек. Только ты у меня и осталась. Родителей черная чума забрала, когда я еще мальцом был – меня тетка воспитала, дай ей Бог на том свете счастья. Померла и она. Как раз в тот год, когда я лесную царицу от водяного духа спас. Не тереби мой ворот, плутовка, я эту историю уже дюжину раз сказывал…
Было мне семнадцать, и ходил я в подмастерьях у мастера Конрада, лучшего бондаря в округе; играл на скрипке и вздыхал по красавице Трине, мельниковой дочке. Мастер меня отличал и нахваливал, но жизнь простого ремесленника мне о ту пору была не по нраву. Я мечтал о воинских подвигах и о славе и проклинал судьбу за то, что не уродился рыцарем. Скрипка моя то плакала горестно, а то вдруг принималась жарко томиться, когда мысли мои обращались к белокурой Трине, самому прелестному созданию, какое только видел божий свет. В середине июня, накануне дня святого Антония, довелось мне повстречаться с лесной царицей. То ли речной дух обманом ее заманил, то ли она сама неосторожность проявила – так или иначе, попала в беду королевна. Когда я на шум прибежал, она уже почти с головой под воду ушла – в реке-то ее волшебство не действует, там она не хозяйка. Ничего я этого тогда не знал. Вижу: человек тонет, девушка вроде. Бросился я в реку, как был, в одежде, едва-едва успел ухватить утопленницу. Тяну вверх, а та не поддается – словно держит ее кто. Я дернул что есть мочи, и высвободил добычу. Выволок на берег, глянул: батюшки! – волосы у моей спасенной зелены, кожа темна, как кора древесная, платье – словно соткано из листвы. Сердце у меня так и замерло: вот так улов я из реки вытащил. Открывает девушка глаза – яркие, изумрудные – и смотрит на меня, словно в душу заглядывает. Я, признаться, оробел: вдруг рассердится лесная царица, что простой смертный к ней осмелился прикоснуться, да решит наказать за дерзость.
– Прости меня, владычица лесная, – говорю, – не знал я, что это ты…
– За что же ты прощения просишь? – изогнула она тонкую бровь. Села, оглядела себя, прикоснулась к платью, к волосам и те вмиг высохли. – Благодарна я тебе. Не подоспей ты вовремя – уволок бы меня на дно проклятый водяной. Награжу тебя по чести. Подарю тебе силу три желания исполнить. Используй ее с умом и знай – за каждое исполненное желание цену заплатить придется. Первые два потрать, как вздумаешь – знаю я, как вы, люди, любите в свои смешные игрушки, что жизнью зовете, играться – а третье прибереги: когда наиграешься и захочешь покоя и забвения, пожелай переместиться в мой лесной чертог. Там никогда не смолкает музыка, а вино не кончается в кубках. Там нет места слезам и печали, старости и смерти. Там ждет тебя счастье – такое, какого ты никогда не узнаешь на земле. Забрала бы я тебя сейчас, да знаю: дорожишь ты своим игрушечным миром крепко и расставаться с ним по неразумию не захочешь. А как будешь готов – приходи.
Полыхнула глазами-изумрудами и пропала. Я перекрестился, чтобы отогнать наваждение. Негоже доброму христианину колдовством соблазняться. Но в груди у меня сладко заныло – не о таком ли чуде я мечтал, не на такой ли случай надеялся? «Отец небесный, – прошептал я тихонько, – прости мне этот грех»…
… Вот и трактир впереди показался, засветло добрались. Самое время мне горло промочить да дать ногам отдых. Гляди веселей, Эльза, скоро доберемся до Эрсдена, куплю тебе у кондитера орехов в меду…

… Э-ге-гей, господа детишки и их почтенные родители! Я, Эльза и моя скрипочка всегда рады потешить такую уважаемую публику. Наградите Эльзу за танец, не жалейте монет, а мы в ответ расстараемся и покажем вам еще одно представление. Ну-ка, подружка моя любезная, прихорошись и оправься, ведь ты теперь должна явить нам самую раскрасивую красавицу, какую только может вообразить человек.
До чего хороша мельникова дочь! Волосы у нее цвета пшеницы, щеки – будто лепестки роз, улыбка – райское видение, голос – пение божих ангелов. Пройдись перед нами, милая девица, покружись. Ах, что за стать, что за походка! Даже старики, такие, как я, восхищенно цокали языками, глядя на такое дивное диво, а юноши так и вовсе теряли головы. Много сватов побывало на пороге мельника Отто, но он всем отвечал отказом. Покажи-ка нам, Эльза, как мельник отгонял женихов от своей дочери… Вот так он глазами вращал, и зубы скалил, и приговаривал: «Не найдется среди вас достойного моей Трине»… Но одному молодому бондарю, тому, что любил ее больше всех, однажды повезло. Пообещала ему как-то раз волшебница исполнение желания – любого, какого только душа захочет. Запело сердце юноши сладко – вот прямо как моя скрипка – когда загадал он, чтобы суровый мельник согласился выдать за него свою дочь. Побежал парень домой, переоделся в свою лучшую одежду и отправился свататься.
Мельник сперва аж на месте подпрыгнул – вот прямо как Эльза – а потом призадумался. Чем дольше думал, тем сильнее билось сердце молодого бондаря. «Хорошо, – сказал наконец мельник. – По осени быть свадьбе». Стал юноша женихом. По воскресеньям с семейством невесты в церковь ходить, на проповеди рядом с Трине на скамье сидеть. Красавица дарила улыбки нареченному, и сердце его ликовало, и смеялось, и благодарило волшебницу за чудный дар.
А когда наступила осень, стал бондарь примечать, что его невеста стала печалиться. Близится день святого Михаила, после которого свадьба назначена, а Трине все чаще плачет – на, подружка, держи тряпицу, изобрази, как девушка слезы утирала. Уж жених и так, и этак – не выдает Трине причину своей грусти. Наконец призналась. «Ты пригож, и нравом добр, – говорит. – И со мной ласков, и всегда стараешься мне угодить. Но разве сердцу прикажешь? Ты мне мил, но люблю я другого: голубоглазый Кристиан, звонкоголосый мейстерзингер – вот мой избранник. Я послушная дочь, и отцу перечить не смею, но в груди у меня словно пылает костер, и жжет, и мучает, и заставляет слезы проливать без конца».
Словно громом поразило жениха. Давай, Эльза, покажи почтенной публике, как глупый бондарь горевал и за голову хватался. Хотел он было попросить волшебницу, чтобы заставила девушку полюбить его взамен соперника, да передумал. Не хотел он чужое сердце неволить, вот такой он был простофиля. Израсходовал волшебное желание впустую: ничего-то, кроме кручины, оно ему не принесло.
Вот и вся сказочка – грустная она или смешная, я и сам не знаю. Рассказали ее, как умели; так вы уж теперь не скупитесь на медяки для честных артистов. Поклонись почтенным зрителям, Эльза, выкажи признательность за внимание и снисхождение…

… Рано в этом году осень кончается. Листья с деревьев облетают быстро, как волосы на моей голове… Надо тебе, Эльза, новый зимний кафтан справить, старый-то дырявый совсем. Жаль, с деньгами туго у нас – за ночлег заплатить нечем, вся надежда, что кто-нибудь сжалится и пустит переночевать за так, а иначе придется под открытым небом располагаться… Смилуйтесь над озябшими странниками, хозяева, приютите на вечер, темно уже совсем, негоже в такую пору без крыши над головой остаться – а уж мы в долгу не останемся, я и Эльза, повеселим вас и детишек ваших.
Вот спасибо, добрый человек… э, да ты сам дите еще. А родители где ж твои? Мамаша хворает, третий день с постели не встает? Ох ты, беда какая… А отец? На войне убили, вон оно как… И ты, значит, в солдаты собрался, как отец… А ведь нехорошее это занятие. Как звать-то тебя? Петер? Давай-ка, Петер, к огню поближе сядем, я историю тебе расскажу…
Жил когда-то на земле человек – обычный человек, как, к примеру, я. Родом не знатен, лицом не пригож, умом не велик, в любви не везуч. И так ему хотелось отличиться и след свой в людской памяти оставить, что решил он обратиться к помощи колдуньи. «Хочу, – говорит, – стать великим воином, доблестным рыцарем. Чтобы не знать в бою ни страха, ни усталости, чтобы разить врагов решительно и отважно, чтобы имя мое прославляли свои и проклинали чужие». «Будь по-твоему», – согласилась колдунья. И отправился человек на войну. Сначала на одну, потом на другую. Закончилась другая – началась третья; уж в чем, в чем, а в сражениях мир нехватки никогда не испытывал. О невиданной удали и смелости нового героя скоро стали песни складывать; юноши мечтали его подвиги повторить, девушки – его сердце взять в плен. Слава его все росла, и скоро не осталось в христианском мире человека, который бы не знал имени великого рыцаря. Что смеешься? Не верит он нам, Эльза… Ну-ка, Петер, наклонись, шепну тебе имечко, а ты скажешь, слыхал его прежде, или нет… А, то-то и оно, что слыхал. О героях молва долго помнит…
Только вот какое дело. Чем больше врагов убивал рыцарь, тем больше пустела его душа. Столько крика и крови, и разоренных домов, и осиротевших детей он повидал, что глаза его стали черны, как зола, а сердце мертво, как пепел. Чем громче становилась его слава, тем сильнее становилась тоска. Нет в страданиях ни правды, ни смысла – чьи бы то страдания не были, друга или врага, христианина или бусурманина. И однажды рыцарь решил: довольно… Э-э, да ты спишь совсем, молодой Петер. Давай, Эльза, его в постель перенесем. Бледный он какой, худющий – весу в нем почти как в тебе. Эх, горький… Тяжело мне, Эльза, на людские беды смотреть – потому ведь и решил бродячим артистом стать, чтобы хоть чуточку радости приносить. Да разве чуточкой отгородишься от громадины скорби, что со всех сторон подступает… Мне порой кажется, что настала очередь третье желание загадывать, все чаще думаю, что готов я в волшебную страну отправляться, покоя и забвения из глубокого кубка испить, в изумрудные глаза лесной королевы заглянуть… Там, Эльза, кашель твой как рукой снимет, а уж яства тебе поднесут такие, о каких тот богатый торговец никогда и не слыхивал… Болят мои старые кости, плохо слушается скрюченных пальцев скрипка. Видно, и впрямь пришло время оканчивать земные игрища, о которых царица говорила…

Холодно как, Эльза – настоящая зима, а ведь еще двух недель не прошло со Дня поминовения. Ветер пробирает так, что зуб на зуб не попадает. Вот и ты дрожишь, верная моя попутчица – потерпи еще немного. Скоро должна показаться деревня, отогреемся. Только бы с пути не сбиться, темень-то какая вокруг. Не стоило так поздно в путь отправляться, подвела нас моя торопливость – расплачиваемся вот теперь. За все на свете приходится платить, за любое желание, хоть маленькое, хоть великое; хоть колдовское, хоть обычное. Помнишь, сказывал я, как лесная царица предупреждала: за все мол, своя цена. Так и вышло. За первое желание рассчитался я своей юностью – простодушием и горячностью; после того, как исполнилось второе, миновала моя зрелость – уверенность и решительность. А за третье придется, видно, отдавать и последнее, старость – терпеливость и смирение. Потратил я волшебные подарки – все до единого; как умел, так потратил, и не о чем не жалею. Ни к чему нам, Эльза, лесная страна. Много ли проку в покое и пирах? Ты же и сама согласилась, что счастье маленького Петера важнее… Опять ты кашлять принялась, Эльза – ну-ка, прижмись ко мне покрепче. Доберемся до Верцингена, справлю тебе одежку потеплее… Что с того, что заплутали? Ты не бойся… Все пути куда-нибудь ведут, любимая моя подружка, все дороги кончаются…

В зачарованном чертоге, куда нет ходу стуже и печали, лесная царица отставила в сторону серебряный кубок и непонимающе прищурила свои изумрудные глаза. Покачала головой и махнула рукой музыкантам, чтобы играли громче – ту беспечную, безыскусную мелодию, что услышала она однажды на речном берегу в смертном мире, и так заслушалась, что позабыла на время обо всем на свете…