Собака опять надула лужу. И стоит среди комнаты вполне довольная собой, собака такая. Все, как положено домашнему любимцу: глазки-бусинки, нос пуговкой, хвост кисточкой. Лапочка. Пуся просто. Морда елейная, шкурка бархатная.
Ушки промокашками, холера ее сгрызи.
И гадит везде.
Люди делятся на кошатников и собачников — деление посерьезнее, чем на мужчин и женщин, чем на холериков и флегматиков, чем на любителей Киркорова и фанатов группы Queen. Я всегда это знала, как и то, что я – собачник. Собачница. Собачатница. У меня всю жизнь были собаки, умнейшие, преданные, классные.
И вот с этой маленькой су… кхм, девочкой, прости госсподи, сладить не могу. Полтора года уже.
Мне эту заразу Ларка подарила, подруга, бывшая. В качестве психотерапевтического средства. Лекарства от безнадежной любви. Ага. Известное дело, от безнадежной любви хорошо помогают какашки под стулом.
А ведь надо было так втюриться, господа хорошие. Шекспир ошеломленно рвет свои пьесы и пишет истинный шедевр: о роковой страсти тридцатипятилетней Марии Залипукиной, 174 см, 92 кг, глаза серые, волосы были русыми, когда-то.
Впрочем, я Казайкина, не Залипукина, бог миловал. А ведь едва не стала. Вовремя опомнилась, послала юного (тогда еще) Залипукина в даль светлую-светлую, со всеми его признаниями, притязаниями и предложениями руки и сердца. Не люблю субпродукты. Это я не про сердце, это я про самого Залипукина, в целом.
…Не подумайте, не ленюсь, выгуливаю стерву лохматую, утром и вечером, в грязь, в дождь, в жару – два раза по часу торчу на улице, как самое исправное приспособление по выгулу собак. И полы мою с мылом. Казайкина Мария – отмывательница полов.
Между прочим, настаиваю, чтобы меня именовали родной моей школьной кличкой, от фамилии отпочковавшейся – Коза. Или даже Каза. Ненавижу имя Мария. До непорочного зачатия мне далеко, а все уменьшительные и особенно ласкательные варианты – вовсе гадость. Машками кошек зовут, Маньками – овец. М-м-мее-е, М-манька.
Соседка меня называет Мусенькой, не терплю соседку.
Залипукин, придурок, всё думал, репу скреб, пыжился, чтоб отличиться. Додумался – Мурой. Ладно хоть не мурОй.
Ларка, когда злилась, дразнилась Мрией, на мою хрупкую изящность намекая. Мрия — это тот самолет циклопический, помните? Он еще потом позаброшенный где-то в дальнем углу гнил, гнил, все сгнить не мог, космический окурок великой родины.
— Мрия, неужели ты не понимаешь, что ОН тебе не подходит? Не твоё это, родная. Не твоё. Очнись.
Ларка умная. Медалистка. Отличница по жизни. Она приказывала мне читать Пелевина и Умберто Эко, а я тайком тискала Донцову.
— Знаю, Лар, знаю. И что мне тридцать пять, а ЕМУ только тридцать. И что ОН дважды женат официально, и несчетное количество раз — не-. И что у меня двадцать пять лишних килограммов, а у НЕГО – новая «нексия». Лар, он обещал прийти в субботу. Как думаешь… придет?
Ларка зло курит, сбивает пальцем вызов мобильника – звонит ее сын, ищет маму. Придется подождать, Олежка, мама занята вправлением мозгов любимой подруге:
— Не придет, не надейся. Слушай, чем на угол молиться – может, ремонт в квартире сделаешь? Потолок-то совсем облез.
Не сделаю.
Я не делаю ремонт, я не смотрю телевизор, не читаю, не ем и, кажется, даже не дышу.
Не помогает: ОН не приходит ни в субботу, ни в воскресенье.
Я ежедневно реву в трубку, а Ларка на том конце провода слушает, умудряясь одновременно готовить ужин, поверять Олежкину математику (к одному знаменателю, да, Каза, а я тебе говорила, что ты дура), принимать ванну.
Потом приносит мне собаку, пузатую, коротколапую, беспомощно дрожащую посреди коридора.
Потом ангельское Ларкино терпение кончается, и она перестает мне звонить. И ее мобильник все чаще оказывается «недоступен». И я сижу вечерами с глупой собакой и размышляю. Одна.
Вот, например, загадка – почему сотня приличных мужиков вызывает только зевоту, а один, очевидно и бесспорно неподходящий — необходим, и хоть убейся ап стену? Почему умный, плечистый, увлекающийся историей России Залипукин, покоряя меня, расшибался в лепешку, но так и остался наедине с томиком Ключевского?
Помню, как-то он привез меня на обед к своим. К бабушке и деду. Они жили на окраине, считается – город, а по факту – деревня, единственное отличие – троллейбус туда ходит, конечная остановка.
Помню, мне вдруг захотелось жить на конечной остановке троллейбуса, научиться печь блины в настоящей русской печке — толстые пуховые блины, все в коричневых кратерах, поливать их янтарным топленым маслом, ворошить мерцающие угли, орудовать ухватом. Помню, как совершенно несмешным показалось мне желание деда передать славную фамилию Залипукиных потомкам. Дед мечтал о внуке, мальчишке, продолжателе рода. Поглядывал на меня одобрительно и с надеждой.
И я поняла, что мне нравятся и славная уютная бабушка, и молчаливый дед, и я готова полюбить их, и признать своей семьей, и поменять фамилию. И гордиться… гордиться, черт побери! — новой.
И что всё до слез замечательно, кроме одного – мне не нужен Залипукин.
До сих пор неудобно перед стариками – после этого визита я порвала с их внуком резко и навсегда.
Наконец Ларка звонит.
— Маш… Я должна… Я молчала… Но я не могу не сказать…
— Лар, а ты понимаешь, что ОН — тебе не подходит? Ну ты, ты сама-то понимаешь?
— Я всё понимаю! Господи, я ВСЁ понимаю!
Я сижу и ненавижу. Ее. Себя. Эту чертову жизнь, эту тупую собаку.
Собака виляет хвостом. И делает очередную лужу. Идиотка.
Проходит полгода, и я делаю ремонт, а сволочная собака обдирает непросохшие обои, и становится даже хуже чем было. И я иду на курсы вождения автомобиля, и флиртую с инструктором, и инструктор западает на меня и обещает сделать левые права… И время идет, собака упорно писает под диваном, а добрые люди доносят, что ОН уже месяц живет с Татьяной из первого отдела…
И вот я снова сижу одна и думаю…
Я хочу взять ребенка, в детдоме. Должна же я за свою никчемную жизнь сделать хоть что-то доброе? Хоть попытку? Не усыновить, кто ж даст усыновить незамужней, ясное дело нет. Но сейчас есть какая-то форма… Вроде опеки… Когда малыш приходит на выходные… Я не знаю точно, но планирую узнать.
Сижу и думаю о славной мордашке, карих глазках, о том, как мы пойдем в зоопарк и он будет держать меня за палец, глядя на медведя.
Надо позвонить Ларке.
Кто кроме нее объяснит мне, что малютка вырастет, и пошлет меня к черту, станет наркоманом, и проявит во всей красе гены алкашей-родителей? Продаст и украдет. Сожжет и зарежет. Нагадит под диваном, как моя собачка.
Никто.
А если мне никто об этом не расскажет – я, пожалуй, и не решусь никогда. В детдом-то.
Да и стерва эта собачья, по имени Туська… если она перестанет быть «собакой, подаренной врагом», и станет просто – собакой…
Может, научится писать как все собаки – на улице?
Как там, 2-23-27…