Ребята, вы читали Генриха Бёлля? – задумчиво спрашивает Петрович и, попыхивая цыгаркой, щурит в улыбке синие глаза.
Петрович – не отчество — фамилия нашего гостя. А зовут его — Андрей Николаевич. Он то ли поляк, то ли серб по происхождению. Скорее всё-таки серб, — размышляю я и исподволь, сквозь ресницы, продолжаю его разглядывать. Во сём облике Петровича ощущается южная кровь — в смуглом цвете лица, в густых и чёрных как смоль усищах, щётка которых украшает верхнюю губу, в пижонской рубашке в тёмно-синюю полоску со щеголеватым, в тон ей, галстуком, и даже в запахе дорогого парфюма, витающего теперь в стенах кухни, — запахе чуть более сильном, чем надо, – и это тоже выдаёт в Петровиче южанина. Но главное, конечно, в другом: от него исходит такая энергия, что мне кажется, будто меня вот-вот сдует со стула.
Они – Петрович и мой муж, Никита, — повстречались на банкете, посвящённом юбилею Института, и, не успев там наговориться, приехали к нам домой. Я уже спала, когда Никита позвонил по мобильнику и, разбудив, предупредил, чтобы я накинула что-нибудь, так как он едет не один, а с гостем.
Слегка захмелевшие и возбуждённые, они уже через пять минут ввалились в квартиру и стали выгружать купленные по дороге продукты. И я, обомлев, узнала в госте Андрея Николаевича Петровича…
— И почему все так боятся бессонницы? — задумчиво говорит Петрович, выпуская изо рта колечки сизого дыма, — Я вот тоже часто не могу уснуть. И что? Нормально! Лежишь себе, смотришь в потолок, и… как это там у Бёлля?… «По ночам, когда не спится, я веду беседы с Богом»… — смеётся он.
Голос у него мощный и сипловатый, как у Высоцкого. Да и вообще он здорово смахивает на него – такой же невысокий и жилистый, с тёмными, чуть тронутыми сединой висками и с таким же обветренным жизнью лицом. Только Высоцкий не носил усов. А Петрович — с усами. И эти усы вместе с раскатистым сиплым басом придают ему очень суровый вид. Зато глаза… Какие у Петровича глаза! Яркие, синие, с густыми пушистыми ресницами… — совершенно мальчишеские глаза!
— Я почему вдруг Бёлля вспомнил… – сплющив в пепельнице окурок, усмехается Петрович и разливает по бокалам купленный по дороге мартини, — Это мне сегодня благую весть приносили. Да, да… – улыбается он и вдруг ошарашивает меня в лоб вопросом: — Ты веришь, Наташа?
Я бросаю на мужа растерянный взгляд. Никита сидит рядом за кухонным столом и не сводит с Петровича влюблённых глаз.
— Андрей имеет в виду, веришь ли ты, что ему приносили благую весть? – с улыбкой уточняет он.
— Да задолбали меня уже этой благой вестью! – взрывается Петрович, — Неделю назад… сплю себе утром (я ж по ночам привык работать, график у меня теперь свободный) — и вдруг звонок в дверь… Открываю. Ё-п-р-с-т! На пороге — две тётки. А я, как идиот, в трусах. «Здра-а-а-вствуйте. Мы вам благую ве-е-есть принесли. Вы читали Ева-а-ангелие?»… — передразнивая тёток, елейным голосом блеет он: — Ну ёшкин кот! Нашли время! — хлопает себя по колену Петрович.
А за неделю до этого эти благовестницы вообще меня от девушки оторвали… Нет, я серьёзно!…
Вот вы объясните мне, ребята, и чего это они ко мне повадились? Не понимаю! А сегодня — опять… Выхожу утром из подъезда – подходят две бабы. И вроде бы, уже совсем другие. Но в глазах – всё та же святость. Я вам точно говорю: просветлённые такие глаза… ну прямо, как в мультиках рисуют — со звёздочками, словно у них из глаз действительно что-то исходит…»Здравствуйте! Мы хотим поговорить с вами о Боге»…
При этом на суровой физиономии Петровича появляется такое нелепое, умильно-кроткое выражение, что я, не выдержав, прыскаю от смеха.
— Ладно, — говорю им, — Валяйте! – продолжает он, — А про себя думаю: «Мне ж всё равно Стёпку ждать… К тому же одна из благовестниц – очень даже ничего была… – с лукавой улыбкой признаётся Петрович и, поясняя, делает выразительный округлый жест, — А тётки снова заводят свою мантру: — «Вы читали Евангелие?»… Читал, — отвечаю, — А вы – Генрика Бёлля? А?
Э-эх, ребята! – шумно вздохнув, Петрович качает своей черноволосой головой, — Ничего-то они кроме Библии не читали! А у меня в памяти, как на грех, цитата из Бёлля всплыла. Я возьми и брякни: «По ночам, когда не спится, я веду беседы с Богом…». Так эти курицы сразу переполошились, крыльями захлопали: «А как? Как вы с ним беседуете? Через молитву? Или, может, какой-то специальный код знаете?» А потом та самая (он снова делает рукой выразительный жест), мне и говорит: «Давайте я вам буклетик оставлю!»… Зачем мне буклетик? – спрашиваю её, — Лучше телефончик свой оставьте! И что вы думаете?… Всё!!! В глазах девушки уже никакой святости. Одно кокетство. Не будь при ней подруги, она бы и телефончик мне свой чиркнула, не сомневаюсь! Короче, не вышел у нас разговор о Боге, — признаётся Петрович, — Да и благую весть мне так и не вручили. А ведь несли… Э-э-х… Видать так безбожником и помру, — покаянно смеётся он и, достав из пачки новую цыгарку, чиркает зажигалкой.
А я смотрю на его склонённую над вспыхнувшим огоньком голову – и вспоминаю восторженные слова Никиты: «Он — геолог от Бога, Наташка…»
— Так они ж смеялись надо мной, эти ваши учёные мужи из Института. Я совал им в нос результаты химических анализов, а они мне в ответ пальцем у виска крутили. «Какая медь!?! Иди, проспись, парень! Мы двадцать лет ведём работы на Архипелаге, перепахали его ногами вдоль и поперёк»…
Ногами они его перепахали! — негодующе фыркает Петрович, — Лучше б не ногами, а головой! Верно? Я им даже участок оконтурил, где должно быть рудное тело… И что? Меня только на смех подняли: они, дескать, ходили в тех местах, когда съёмку делали. Пограничники хреновы! Только границы толщ и картировали… А на хрена нужна геологическая съёмка, если не для того, чтобы руду искать?
И ведь что удивительно, они и правда были там! Я же после того как мы с Пашкой на тот рудный узел выскочили, специально их карту фактматериалов поднял. Там их точка стоит. Чин-чинарём на том самом обрыве… И описание пород приводится: «сланцы»… Ё-п-р-с-т… Какие, к чёрту, сланцы!?! Они что, совсем слепые? Да там, ребята, двухсотметровый обрыв в зелёноватых подтёках. А руда прямо на поверхность выходит… – поясняет он и презрительно цедит сквозь зубы: — Учёные… Блин… — в глазах Петровича при этом вспыхивает такое яростное негодование, что до меня вмиг доходит, почему многие в Институте откровенно побаиваются его, а кое-кто и просто ненавидит.
— Ты вот всё не верил мне, Никита, когда я тебе про сексотов в нашей организации твердил. Ну, как, убедился?… Слава богу! – усмехается Петрович, — Хоть не будешь недоумевать теперь, за что эти бездельники премии получают. Встречаю сегодня на «утреннике» одного… — уже для меня начинает рассказывать Петрович.
— На утреннике? – не сразу врубаюсь я.
— Ну да — на банкете… Этот мужик, когда я ещё в Институте работал, всё цветочки в коридоре поливал — прямо возле моего кабинета. Стоит ко мне хоть кому-то зайти – и он тут же в коридор выползает. Я, бывало, специально выгляну… Ага… Уже на посту… С леечкой в руках и накрахмаленными ушами. А на роже – холуйская улыбочка: «Здравствуйте, Андрей Николаевич!»…
А как меня из Института выкинули – всё!!! Хана цветочкам. Засохли… Нет, ты подтверди, Никита! – кипятится Петрович, — Сегодня на «утреннике» смотрю – эта гнида ко мне мне навстречу через зал чешет. Улыбается. Издали руку тянет: «Я так рад вас видеть, Андрей Николаевич!»… Ещё бы он был не рад меня видеть! Столько времени за мой счёт кормился! Да он обожать меня должен!
Схватил я его за эту руку, да как обниму… И говорю ему на ухо: «Ты что ж, засранец, цветы все сгубил, а?». Так он чуть в штаны не наложил со страху. Вон, Никита, видел… – хохотнув, Петрович давит в пепельнице окурок и, поднявшись со стула, снимает с плиты турку…
Кофе он варил сам, мне не доверил: семь ложек с горкой (на нашу небольшую турку, куда я обычно кладу три), а ещё — две ложки сахара и чуть-чуть корицы.
— Я ведь отец-одиночка, Наташа, привык всё делать сам, ты уж, не обижайся! Двое у меня: мальчик и… ещё мальчик… – смеётся Петрович и смущённо пожимает плечами: — А что? Нормально…
Нет, конечно, первое время после развода мне несладко пришлось. Бывало, только соберусь в командировку – а у кого-нибудь из моих пацанов, как назло, температура подскакивает. Мне улетать надо… Ну просто кровь из носа! Это ж время какое горячее было! Поиск инвесторов, переговоры… А дома – лазарет. Мальчишек оставить не на кого: жена после развода всё обижалась, что дети со мной захотели жить, три года с нами не разговаривала. Но ничего, я приноровился…
Я вот и тёткам нашим, разведёнкам, пытаюсь втолковать, что ничего страшного в этой доле нет. Ну да, приходится вставать на часок пораньше, чтобы обед приготовить, да вечером на час позже лечь. Постирушки там всякие и прочее… Главное, уныние в себя не впускать.
Нет, моя бывшая не такой уж плохой человек… — задумчиво говорит Петрович, — Просто ей рожать не следовало. Ага… Есть такие женщины — одиночки по жизни. Им нельзя семью заводить. Но ведь так не принято… Вот они и лезут замуж, детей рожают, чтобы было как у всех. Знаете, по своему, я даже благодарен своей бывшей. Нет, точно вам говорю! За то, что мальчишек мне оставила и не стала добиваться повторного суда. Думаете, я не понимаю, как ей несладко пришлось? Ого! Все вокруг судачили, небось: «Как, сыновья с Андреем остались!?!» Вот она и обижалась на пацанов. А меня — так до сих пор пилит: «Это ты их настроил! Ты научил их мать не уважать!»…
Да разве ж я их настраивал!?! — роняет Петрович и, отхлёбнув кофе, качает головой,
— Уже после нашего развода звонит мне как-то младший на работу…
— Папа, ко мне друзья должны прийти, а у нас дома ничего нет…
— Как нет!?! – спрашиваю его, — Открой холодильник — там полная кастрюля борща, котлеты с картошкой…
— Ты не понимаешь, пап, у нас дома вообще ничего нет…
Приезжаю… Ё-п-р-с-т!.. Действительно — голые стены…
Я пацанам соврал тогда, что ремонт в квартире собрался делать, вот и решил избавиться от мебели. Думал – поверили. Ан, не-е-ет… Поняли они всё. Я это уж после сообразил…
Помните, в конце девяностых ролик рекламный по телеку крутили про войско Александра Македонского… Дескать воины, осаждавшие город, были настолько впечатлены мужеством жителей, что разрешили оставшимся в городе женщинам покинуть его стены. А заодно захватить с собой всё, что смогут унести на своих плечах… И женщины вынесли своих израненных мужей…. Ну, помните?…
Так вот… мой младший увидел его — и говорит:
— А наша мама, наверняка, унесла бы мебель…
Да нет, я не осуждаю её, не думайте! Я ведь и сам не подарок. Характер у меня скверный, жить со мной – врагу не пожелаю… К тому же я по шесть месяцев в году в полях торчал. Какая уж тут семья? Да и не безгрешен я был перед женой. Одного не могу ей простить: зачем она старшему нашему — Лёшке — рассказала, что я — не родной ему отец!?! Эх, бабы!… – с досадой вздыхает Петрович…
— Когда мы поженились, Лёхе ведь ещё двух лет не было. Совсем несмышлёныш… — глотая дым, продолжает он, — Я на себя его записал. Он так и рос у нас Петровичем. Ну а потом… поругались как-то мы с женой. Крепко поругались… Возвращаюсь с работы домой – глаза у мальцА смутные-смутные…
— Что с тобой? — спрашиваю.
— А это правда, пап, что ты мне не отец?
— С чего ты взял?
— Мама сказала.
Усадил я его рядом с собой и спрашиваю:
— Ну а ты сам как считаешь: отец я тебе или нет?
Посмотрели мы тогда друг на друга – и больше к этой теме не возвращались.
— Я вот во что врубиться не могу, ребята… Все говорят: материнский инстинкт, материнский инстинкт… Ну не понимаю я этого, хоть убейте! Чем же материнский инстинкт от родительского отличается, а? — спрашивает Петрович и недоумённо качает головой.
— Лёха — мой старший — после окончания школы учиться не захотел — за лёгкими деньгами потянулся, мать наслушавшись. Она, как Перестройка началась, всё наседала на меня: «Иди в бизнес, иди в бизнес! Ты же умный, Андрей, тебе своё дело организовать – что плюнуть. У тебя получится!»
Я сказал ей тогда: «Да, я умный, и у меня получится. Только ведь это уже буду не я, понимаешь? А ты уверена, что тот, кем я стану, если в бизнес подамся, захочет с тобой жить?»
«Ты не мужик! – кричала она, — Все настоящие мужики деньги зарабатывают, жён своих в Анталью возят…». Денег ей всё не хватало… — хмыкает в усы Петрович, — А я ведь хорошо зарабатывал. Даже когда в Институте перебои с зарплатой начались, мы не нуждались: я по ночам халтурил, и деньги у нас не переводились. Бывало, прихожу с работы домой – а в коридоре вдоль стены сапоги шеренгой стоят, и все – её: высокие, низкие, на каблуках, без каблуков, с пряжкой, ботфорты… А между ними – две пары стоптанных детских чуней.
— Той весной я в поле улетал, на Архипелаг. А Лёшка перед отлётом денег у меня попросил, дескать, весы ему нужно купить: он, видите ли, кур устроился продавать….
Я словно почувствовал недоброе. Денег не дал. Так ведь он — парень упрямый… Через месяц, уже в поле, телеграмму от жены получаю: «Срочно вылетай! С Алексеем беда.».
Как прочёл я телеграмму — даже переодеваться не стал, прыгнул в вертолёт — и на материк… Увидел его на больничной койке – чуть ноги не подкосились. Почти половина черепа у пацана снесена напрочь.
А он схватил меня за палец и держит, не отпускает. Сказать ничего толком не может – только мычит: «аа-аа», «аа-аа»… Это он «папа» так говорил… — поясняет Петрович, — Все согласные звуки потеряны. Левая сторона тела парализована.
Я две недели от его кровати не отходил. Уже потом, когда Лёшке операцию сделали, Мария Павловна — хирург, которая его оперировала, — меня к себе в кабинет позвала…
— Простите меня! — говорит, — Ну хотите, я перед вами на колени встану? Не должна была я эту операцию делать! Надо было дать ему спокойно умереть. А я пожалела… Теперь и ему — не жизнь, и вам житья не будет.
А я её слушаю — и врубиться не могу , о чём она толкует…
— Да поймите же, у него левой половины мозга нет! Почти всей… А она за интеллект отвечает… — объясняет мне Мария Павловна, — Ваш сын обречён остаться инвалидом… Де-би-лом… Понимаете? – и предлагает: — Я могу устроить его в хорошую психлечебницу. Я ведь в Афгане когда-то работала, у меня связи кое-какие сохранились. Это особая лечебница: мальчик ваш там будет досмотрен, ухожен… Не отказывайтесь!
Поблагодарил я её. И… забрал Лёху домой.
Жена, как увидела нас на пороге, в истерике стала биться: «Ты с ума сошёл! Хочешь из меня сиделку сделать? А о младшем нашем, о Стёпке, ты подумал? Каково ему на этот ужас смотреть!?!».
Что правда, то правда… — со вздохом признаёт Петрович и вновь вынимает из кармана пачку «Примы», — Пока Лёхе живую косточку не поставили, зрелище было – туши свет, сливай воду… В больнице, ему ведь просто пластмассовой пластиной дыру в голове прикрыли. А что такое пластмасса? Мозговые клетки к ней не прирастают, и рана всё время «дышит»… Стоит погоде изменится — тут же внутричерепное давление начинает скакать… А живая косточка… О-о-о! Живая косточка — совсем другое дело! Только ведь её купить ещё надо было, деньги на неё заработать, да в банке костей своей очереди дождаться… Ох, и досталось мне тогда! — вспоминает Петрович, — Бывало с работы прибежишь — и сразу к Лёшкиной кровати: — «Ма-ма мы-ла ра-му… Это — окно… Это — дверь… Это — брат», — а потом на стройку до утра… Но ничего, справили мы Лёхе живую косточку! — с гордостью сообщает Петрович и, замолчав, опускает ладонь на загривок устроившегося у него на коленях Тимки.
Я перевожу взгляд на урчащего от удовольствия кота и мне, наконец, удаётся проглотить удушливый ком в горле.
— Да гоните вы его, Александр Николаевич! Вы же сейчас весь в шерсти будете.
— Ладно, чего там, пусть сидит! — добродушно улыбается Петрович, — Знаешь, Наташ, мне ведь всегда хотелось животинку какую-нибудь дома завести. И пацаны мои клянчили. Да только какие уж тут животные, когда я каждое лето в поле уезжаю. Мальчишек – и то приходилось по знакомым пристраивать.
— Жена моя, как с Лёхой несчастье случилось, всё успокоится не могла… На лечебнице настаивала. Вот тогда-то я ей и сказал: «Знаешь что, дорогая… вот – бог, вот – порог… Катись-ка, — говорю, — от нас на все четыре стороны…». Лёшка ведь к тому времени понимал уже всё, и мне не хотелось, чтобы он слышал наши скандалы…
Ну а через полгода он уже пошёл самостоятельно! Приходит как-то к нам Мария Павловна, принцесса моя!, она регулярно нас навещала. Увидела, что Лёшка ходит – и чуть в обморок не упала.
— Это невозможно! – говорит, — Я не верю глазам!
А я верил! Всегда верил в него!!! — смеётся Петрович, — Просто не знала она того, что мне было известно: Лёшка-то мой — переученный левша. А у левшей за интеллект не левая, а правая половина мозга отвечает…
Петрович затягивается сигаретой, а я киваю мужу на стояющую посреди стола бутылку «Мартини».
— Давайте выпьем! — и, смущаясь собственного косноязычая, пытаюсь произнести тост: — Хочу пожелать вам, Александр Николаевич… Чтобы у вас дома всё было хорошо… Мальчикам вашим — здоровья и радости… А вам — счастья! Много-много… И не только в работе, но и в личной жизни…
— Стой, стой, Наташа! – смеясь, перебивает меня Петрович, — Ты что-то слишком многого мне нажелала… Тут не на одного– на четверых хватит. Так не бывает, дружок. Давайте-ка лучше выпьем за вас, ребята! — и, не дав нам с Никитой опомниться, звенит хрусталём.
— А счастье… Было у меня и счастье, не думайте, – задумчиво говорит Петрович и его лицо вдруг озаряется мягкой улыбкой, — Мишель её звали. Ага… француженка…. — угадав наш вопрос, смеётся он, — Она в консерватории стажировалась — здесь, в Питере. На альте играла. Мы были вместе полтора года. А потом она уехала к себе в Лион… Кстати, эта девочка жизнь мне спасла. Не верите? — и с этими словами расстёгивает пуговицу на рубашке, демонстрируя на груди небольшую, круглую как монета, отметину.
— Уезжая, подарила мне Мишель на память серебрянный медальон. Мы оба понимали, что расстаёмся навсегда. Я ж в те годы ураном занимался. Секретность высокую имел. Не то что за границу съездить — от знакомых и то приходилось любовь нашу прятать. А вскоре после её отъезда меня в армию призвали. Я на Дальнем Востоке в погранвойсках офицером служил, как раз на границе с Китаем, — поясняет Петрович, — Даманский к тому времени уже в прошлое канул, но всё равно… Бывало едешь вдоль полосы — а с той стороны братья-китайцы нет-нет, да и зафигачат пулемётной очередью. Ясное дело, и мы в долгу не оставались. Раненые были. Убитые — тоже. Вот и меня пуля не миновала. Попала прямо в грудь. А точнее — в медальон, я ж его не снимал никогда. Это меня и спасло. Иначе — не сидеть бы мне сейчас с вами, ребята… Так что было у меня счастье. Недолгое — зато, видите, на жизнь хватило…
— Да и работу свою я любил! Какое ж для нас, мужиков, счастье без любимого дела. А я в реальной геологии работал, Наташ. Вон, муж твой знает…
Я улыбаюсь, потому что тоже знаю. От Никиты…
Последний полевой сезон на Архипелаге. Оценка запасов месторождения.
Ревут вездеходы. Грохочет буровая. По полигону среди работяг разгуливают странные люди в цивильной одежде — представители инвестиционной компании… Среди них — в рваном ватнике и ушанке — Петрович. Он — главный геолог.
Кипят страсти…
— Тебе что, больше всех надо, Андрей? — голосом директора Института надрывается спутниковый телефон в руке у Петровича, — Пусть бурят, где считают нужным! Они вложили деньги… Что значит «их схема не годится»!? Да ты хоть знаешь, кто её составлял?… Тебе плевать!?! Остынь, Андрей! Не подчинишься — всё, уволен!
Три первых скважины оказались пустыми…
Петрович ходит мрачнее тучи. С инвесторами разговаривает только матом. И те, убедившись, что руды нет, улетают на материк докладывать ситуацию начальству…
И вновь несётся из Питера на Архипелаг через спутник:
— Опомнись, Андрей! Да ты понимаешь, чем рискуешь? Пойдёшь под суд, предупреждаю… Не вешай трубку, мать твою!..
Перепуганные гагары над заснеженными сопками. Грохочущая буровая. Застывшие возле платформы люди в рабочих спецовках. И Петрович — с погасшей сигаретой в зубах и с отключённым сотовым.
Идёт проходка последних метров скважины — четвёртой — вне утверждённой инвесторами схемы…
— Всё! Пусто… – кричат буровики.
— Идите глубже! – басит Петрович.
— Глубже нельзя — бур сломаем!
— А я говорю – глубже!!! Ещё немного… Там есть руда!
— Если бы я не видел своими глазами — решил бы: брехня… — рассказывал позже ошеломлённый Никита, — Это было настоящее чудо… уже никто не верил… и вдруг… всего лишь несколько метров… и пошла руда…
Откуда Петрович мог знать?… Это вычислить невозможно! … Он — геолог от Бога, Наташка!..
Победителей не судят: сегодня только по разбуренным запасам это месторождение – пятое в мире.
Свет лампы над столом проникает сквозь плетёный абажур, и на лицо Петровича ложатся причудливые тени. Он сидит напротив, задумчиво вертит кофейную чашку в руке, и продолжает свой неторопливый рассказ…
— Жениться?… Я думал об этом. Только где ж найдёшь такую женщину — чтобы и мне по сердцу была, и пацанам моим нравилась? Мне не попадались. Хотя…
Была одна девочка, — на губах Петровича появляется смущённая улыбка, — С мужем у неё не ладилось, разводиться собиралась.Я ей всё розы дарил… Ага — огромные букеты роз… Лепестками постель осыпал. Очень уж мне хотелось её счастливой сделать.
И скоро моя девочка расцвела… А вы ведь знаете, что с женщинами любовь делает. Когда женщину любят – у неё глаза изнутри сиять начинают. Она хорошеет необыкновенно. Вот и с моей девочкой такое случилось – ну просто глаз стало невозможно оторвать. Бывало, идём по улице – а на неё все встречные мужики оглядываются, так светилась она от счастья, — с улыбкой рассказывает Петрович, — И что? Это заметил муж. Заметил — и снова влюбился… А у них дочка была… Вот моя девочка мне и говорит: «Ты — сильный, Андрей, а он — нет. Не могу я его бросить. Не сердись на меня, ладно?».
Да разве ж я на неё сердился? – вздыхает Петрович, — Нет, конечно! Любовь это не «ты мне – я тебе». Я рад, что у неё всё хорошо…
Я смотрю на его руки, неторопливо разминающие очередную сигарету. Странное дело, я давно заметила, как многое о человеке может рассказать его рука. Нет, я не хиромантию имею в виду — в ней я ничего не смыслю — скорее ощущение… Если мне нравятся руки человека — значит мне будет симпатичен и он сам. И наоборот. Сколько раз уже в этом убеждалась.
У Петровича хорошие руки. О таких говорят: мужские. А вот интересно, какие были у царя Мидаса? Всё, до чего тот дотрагивался — становилось золотом, но мёртвым. А чего ни коснётся Петрович — оживает…
— Это я прежде ничего не боялся, Никита. Таким отчаянным был — сам не верю! — голос Петровича отрывает меня от размышлений и я вновь перевожу взгляд на его лицо.
— Ох, один раз со мной случай приключился… — смеясь, вспоминает он, — Мы тогда на Северной Земле работы вели. Возвращаюсь я как-то в лагерь из маршрута. Поднимаю глаза… Мать моя, женщина! Сидят… — медведица с медвежонком… И до них – вот как до той стены… — метров пять, не больше. Чувствую — панамка моя меховая вверх стала подниматься. Вот-вот упадётя. Соображаю, что делать? Карабин?! Так белый медведь с места прыгает на десять метров… Тут и затвор передёрнуть не успеешь!
И вот смотрим мы с медведицей друг на друга. Глаза в глаза…
Когда я на Камчатке работал — я там часто медведей встречал. Но бурых. С теми разговаривать, общаться можно. А белый медведь – слепая машина — тонна бездушных мышц…
Медведица башку наклонила и шипит, как змея… А у меня одна мысль: только бы медвежонок не подбежал! Тогда — всё, абзац!
И вот я ей мысленно и говорю: «Знаешь что, голубушка: я тебя не вижу, ты меня – тоже»… Сказал — и пошёл. Мимо неё… Иду, насвистываю тихонечко. Для храбрости, естественно. Далеко отошёл, метров на сто… И лишь тогда оглянулся. Никого!.. Поправил панамку — и дальше пошёл…
А что? Нормально! — смеётся Петрович, — Покажи я ей свой страх – тогда уж точно, кранты.
А теперь… Бояться я стал, ребята! — со вздохом признаётся он, — С тех пор, как пацаны у меня на руках остались — всё время боюсь… Ведь случись, что со мной — никого у них нет.
И я вновь в растерянности опускаю глаза: три года назад Петрович публично обматерил высокого чиновника из Министерства, подписавшего документы о передаче месторождения в концессию иностранцам…
— Хорошо хоть Лёшка женился! Но Стёпка-то всё ещё на мне… — продолжает он.
— Лёха… женился? — в изумлении переспрашиваю я.
— Так ведь ему уж скоро тридцатник, Наташа. Конечно, женился. Работает. На простой правда работе, но ведь это неважно, правда? Вот, недавно им с женой квартиру купил… Э-э-эх, в долги, пришлось влезть, зараза! — смеясь, признаётся Петрович, — Да ладно! Руки есть, голова на плечах — заработаем! Верно?
Это ж — обхохочешься! — продолжает он, — С тех пор, как меня из Института вышибли — так хорошо с деньгами у меня не было никогда! — и, обращаясь к Никите, шутливо добавляет: — Так что над твоим предложением, дружище, я , ещё, пожалуй, подумаю…
Внезапно в кармане Петровича звонит мобильник.
— Ну вот, небось Стёпка меня разыскивает. Ох, и попадёт мне сейчас ! — смеётся Петрович и прикладывает сотовый к уху.
— Да нет, я не шляюсь, сынок… Я у друзей… На завтрак возьми в холодильнике творог, сделай бутерброды… Ну, извини, дорогой, хлеб я забыл купить… Да ладно тебе бухтеть! Скоро приеду… – и, отключив мобильник, уже для нас поясняет: — Ругается пацан, что я его без хлеба оставил.
Он качает головой и вдруг суетливо поднимается из-за стола.
— Ой, что-то я, и правда, засиделся у вас, ребята! Пора мне. Сейчас на улице поймаю машину, да заскочу по дороге в «24-часа», хлеба куплю. Надо ж парня завтраком накормить…
А я вдруг вспоминаю, что Стёпке-то уже — двадцать три…
Петрович замечает мои удивлённые глаза.
— Знаешь, Наташ, когда я рос, родители мне вечно твердили: «Ты должен быть сильным, Андрей! Должен уметь преодолевать трудности!». Может потому я всю жизнь их и преодолеваю, а? – смеясь, оправдывается он и начинает торопливо надевать пальто.
Мне безумно хочется поправить шарф, выбившийся у него из под воротника. Но я не смею.
— Что?… Теперь порядок? – смущается Петрович и целует мне руку.
Скоро начнёт светать.
Я лежу в постели без сна и смотрю в потолок.
По ночам, когда не спится, я веду беседы с Богом… — слышится мне густой бас Петровича.
И я улыбаюсь.
А что? Нормально!…
январь 2007