Просветление (из повести Заря 709)

Наступившая зима показалась Серёге Куликову чужой, совсем не такой, как дома, в Сибири. Холодно, дует лютый ветер, а снега нет, несмотря на то, что на дворе — декабрь. Необычная эта погода держалась почти до Нового года. А потом, всё же, полетели «белые мухи», да так густо, что сугробы легли до пояса. Убирали их с пирса весело, бросались снежками, шутили – в экипаже воцарилось праздничное настроение. Правда, без елово-апельсинового аромата. На кораблях ёлки строжайше запрещены — из соображений пожарной безопасности. Ну, и, само собой разумеется, в военно-морском рационе никакие апельсины-мандарины не предусмотрены.
Зато пельменей за праздничным столом «натрескались» вдоволь. Налепили их множество – всем хватило, даже новому поколению «духов», что прибыло накануне. Аж целых пятнадцать человек! Ходят по кораблю с выпученными глазами, глупые вопросы задают. Один, со смешной круглой головой и невинными голубыми глазами, пристал к Серому:
— Как себя вести на корабле, чтоб в экипаже уважать стали?
Захотелось ответить грубоватой шуткой, но потом он вспомнил себя в подобном положении и усмехнулся: ведь — похоже, до невозможности же похоже. Обронил веско:
— Надо всегда оставаться самим собой, в смысле – человеком. Как себя покажешь, так пацаны и относиться будут.
Новые «духи» так и не узнали, что на свете бывает страшная «третья ночь». Некому оказалось её организовывать: весь призыв «гражданских» во главе с Петуховым навсегда сошёл на берег, унося с собой гнилые традиции. Слону и Коню с их окружением зверствовать на фиг не упало, они ж не садо-мазохисты, а Жельский с Лифановым да Стеклухиным просто побоялись. Понять их легко: с одной стороны, свежи воспоминания о позорных гальюнно-камбузных нарядах, напрочь роняющих «годковский» авторитет, с другой — существует реальная опасность лишиться звания стармоса и продолжить «шуршать» до самого ДМБ. Кэп об этом прямо сказал, а он шутить не станет.
Так что на «Заре» молодым бойцам — вольница, никто их особо не гоняет. Иногда только можно на увесистый тычок или подзатыльник нарваться. Но это правильно, это — чтоб «нюх» не теряли. Мрачная же система глумлений и издевательств, когда каждый старослужащий ради поддержания авторитета просто обязан изгаляться над младшими призывами, канула в вечность. Туда ей и дорога, воздух теперь стал чище. Дошло до того, что под бой новогодних курантов «карасям» удалось даже тайно накатить по маленькой под пельмени, совсем как дома: накрытый стол и телевизор.
Водку добыл Витас: сгонял по тихой в самоход. Теперь он воспрял духом, уже ни о каких «закосах под психа» не помышляет, а наоборот, стал как-то опрятнее и вообще — больше походит на нормального человека. То же самое — Пузырьков, что вечно приставал к начальству с просьбами перевести его в другую часть (якобы, у него клаустрофобия), теперь про все эти дела резко забыл.
Рождественским утром матросам предложили посетить православный храм. Желающих набралось с десяток. Серый тоже поехал. Не то, чтоб грехи замучили или появилась настоятельная потребность помолиться, а так — захотелось свечку поставить родителям «за здравие». Не молоды они уже, и находятся далеко. Нет-нет, да и кольнёт тревога – мало ли что может случиться…
…В церковь добирались на старом гремящем трамвае. Из-за автомобильных пробок вагон еле тащился. В салоне было холодно. Серёга продышал в оконной изморози дырочку и сквозь неё обозревал город. В общем-то, ничего особенного – заснеженные улицы, украшенные к праздникам и сияющие разноцветными огнями – эка невидаль, однако, после шести месяцев службы в корабельном железе подобные вещи здорово радуют глаз и поднимают настроение.
— Я на «гражданке» как повестку из военкомата получил, так решил пойти в храм, ну, там, типа, благословением заручиться, ладанку купить и всё такое, — донёсся до Серого голос Стеклухина. — Иду, вспоминаю молитвы, в кармане мелочь перебираю, чтоб нуждающимся подать. Вдруг, слышу — нищие между собой базланят. Я, такой, остановился, достал, сигарету, а эти козлы обсуждают, как ихнего пахана «кинуть», не отдать ему, на фиг, дневную выручку, а всё бабло пробухать. Прикинь, хочется чего-то светлого, идёшь, думаешь о высоком, о том, как этим уродам, типа, помочь в жизни, а им – всё «по барабану», только бухло на уме… Короче, я развернулся и свалил куда подальше. Да чего там говорить… — Стеклухин зло стукнул кулаком по железному поручню.
— Точно, есть такая хрень, — согласился с ним Лифанов, — каждый раз, как пойду в церковь, обязательно какая-нибудь фигня происходит, — то старухи, что там прислуживают, набросятся – мол, не там стоишь, не то делаешь, а я всего-то хотел свечку от лампадки зажечь. То поп «с бодунища» — так дыхнёт перегаром, что вся религиозность на фиг пропадает и больше не хочется возвращаться.
— А чего же вы в этот раз захотели с нами поехать? — спросил возглавлявший культпоход Красовский.
— Тащ, если честно, просто надоело всё время на «коробке» сидеть, мозги уже от этого сидения чугунные стали, — хлопнул себя по груди пятернёй Лифанов.
Серый не считал себя образцовым христианином: в церковь ходил нечасто, посты вообще никогда не соблюдал, исповедовался только раз в жизни, молитву знал всего-то одну – «Отче наш», однако случаев, наподобие тех, о которых поведали Стеклухин и Лифанов, припомнить не мог. Наоборот, батюшки ему попадались исключительно трезвые, да вдобавок — окружённые ореолом истинной веры. Нищих, правда, повидал всяких: наверное, среди них были и стяжатели, и алкаши, добывающие мелочь на порцию суррогата. Только Серому это было безразлично: когда шёл в Дом божий, оттолкнуть протянутую за помощью руку не мог — настроение не позволяло. А ещё припомнилось, как однажды ввалился в храм, истоптал свежевымытый пол, думал, сейчас отругают, ан нет: старушка, что там убиралась, смиренно протёрла следы грязных лапищ, а на Серого и глаз не подняла. Кто его знает, почему у Стеклухина и Лифанова всё по-другому выходит. Может, направляясь в церковь, не о том думают, вот и подмечают всякое нехорошее, а может, и того пуще – люди-то они — не очень, а Бог — он всё видит.
Наконец, приехали. Дорога к собору – улица, круто уходящая в сопку. Подмёрзшая стайка моряков бодро рванула вверх, обгоняя немногочисленных богомольцев, поленившихся стоять всенощную, но в рождественское утро поспешающих в храм. На паперти, как и положено в такой большой праздник, сгрудилось множество нищих. Серый начал озираться в поисках испитых синюшных рож, но — тщетно, таковых не оказалось, только скудные рассудком да бабушки в очечках. Украдкой взглянул на Стеклухина. Тот шарахнулся от пристававшего к нему юродивого, но потом сунул руку в карман и дал тому монетку. Видя такое дело, Лифанов тоже раскошелился. Вряд ли матрос, проходящий военную службу по призыву, богаче любого из попрошаек, но несколько монеток по рублю нашлись почти у каждого бойца. Потеря невелика, а на душе от сделанного, пусть небольшого, но доброго дела, приятно.
Народу внутри, как и следовало ожидать, собралось изрядно. Что в иконной лавке, где Серый купил свечку, что в самом храме. С немалым трудом удалось протиснуться к иконе Богородицы. К тому времени свечка, зажатая в кулаке, от тепла размякла и согнулась дугой. Ничего, выпрямил, зажёг и установил среди множества других, наскоро помолившись. Некоторое время с опаской наблюдал – вдруг погаснет, а это дурной знак, жди тогда беды. Однако, свеча горела, весело потрескивая. Удовлетворив таким образом невеликие свои религиозные потребности, Серый вышел на церковный двор. Большинство его товарищей уже собрались здесь. Не было только замполита да Стеклухина с Лифановым. Ждали их с нетерпением. Сильно хотелось курить, однако кругом висели красные круги с перечёркнутой сигаретой: на территории храма курить строго воспрещалось. «Курение – бесам каждение», — вспомнилось Серёге слышанное в детстве от бабушки.
Тут у церковного притвора произошло некоторое движение: на крыльцо вышел пожилой, уставший с ночной службы, священник в праздничном парчовом облачении. Сразу же к нему со всех сторон бросились люди, стали целовать руки. В воздухе пронеслось: «Владыка идёт». Получив искомое благословение, верующие отходили в сторону. Увидав стоящих в сторонке моряков, священник направился к ним.
— Рад, что в ваших молодых и горячих сердцах нашлось место для веры, — донёсся до Куликова звонкий, хорошо поставленный голос, — Каждый волен выбирать, верить ему в Бога или не верить, как поступать в жизни – хорошо или плохо. Вы уже сделали однажды свой выбор, пойдя в армию, а не спрятавшись за чужими спинами. Надеюсь, то было правильное решение. Служба в защиту Отечества всегда особо почиталась в народе как большое государственное дело. В свою очередь, вера в Бога на протяжении веков хранила российское воинство в бою, даровала победу. К слову, во время Отечественной войны 1812 года Наполеон перед Бородинской битвой, рассмотрев в подзорную трубу, что в русских порядках проходит молебен, а вдоль линии обороны торжественно проносят чудотворную икону Смоленской Божией Матери, обратился к своим генералам со словами: «Они надеются на бога, а я надеюсь на вас». Чьи надежды в результате оправдались — хорошо известно.
Моряки обступили владыку тесным кругом, а возвратившийся Стеклухин с чего-то дружески водрузил руку на плечо Куликову. Серый украдкой рассмотрел выражение лица Дуста: сама кротость и доброта. Странно, куда подевалась всегдашняя злобность? Даже не верилось, что некогда этот человек делал из молодых матросов «бегущих египтян». Нет, так не бывает, конечно, через некоторое время он опомнится и снова станет самим собой, хотя — кто знает, кто знает… Всё-таки, храм божий почему-то допустил его внутрь, не было ведь явлено ни псевдонищих, ни злобных шипящих старух, ни пьяных попов.
Между тем, владыка продолжал рассказывать интересные вещи о том, как истинная вера помогала русским воинам в боях:
— Примером тому может служить житие Святого праведного воина Феодора Ушакова, адмирала флота Российского, непобедимого. Сей флотоначальник не знал ни одного поражения, не потерял в баталиях ни одного корабля, ни один из его матросов не попал в плен к неприятелю. Победы же его над турками в морских сражениях при Фидониси, Керчи, Тендре, Калиакрии, взятие неприступной французской крепости Корфу навсегда вписаны золотом в историю Отечества и военно-морскую науку. На каждом русском корабле тогда была своя церковь. Получался плавучий храм. Кстати, флагманский корабль Ушакова носил название «Рождество Христово» в честь праздника, который мы с вами, друзья, сегодня отмечаем и с которым я вас поздравляю от всего сердца.
— Ага, а вот и настоятель собора, где мы с вами находимся, отец Савва, — представил владыка подошедшего к ним богатырского телосложения батюшку с добрым и весёлым лицом, — кстати, отец Савва, прежде чем принять сан, служил на флоте и имеет звание капитана 1 ранга запаса. Все с удивлением уставились на богатыря в церковном облачении: это же надо, как у человека жизнь сложилась! Когда владыка ушёл, Лифанов спросил у батюшки Саввы:
— А это кто, вообще, был?
— Архиепископ Владивостокский и Приморский, владыка Серафим, большой святости человек.
— Очень добрый, наверное, раз всю ночь не спал, устал, а в его возрасте, по-любому, это так, но мимо нас, грешных, не прошёл, а нашёл и время, и нужные слова, — не унимался Лифанов.
— В каждом из людей есть доброе зерно, данное от бога. Но есть и злое. А уж какое из этих зёрен прорастёт, решает сам человек. Свершил благое дело, считай, удобрил почву для произрастания добра. Ну, а если дурной проступок сотворил, а затем ещё и ещё… Глядишь, и перестал отличать дурное от хорошего, любое своё злодеяние оправдать готов, объяснить внешними обстоятельствами.
— Это не мы такие, это жизнь такая, — вспомнилась Серому фраза из какого-то кинофильма про бандитов и про романтику бандитской жизни.
— Наверное, мне не надо объяснять вам, что такое «годковщина»? – отец Савва строго оглядел слушателей. — Варятся люди в этом отвратительном адском котле, утопая в собственной злобе и даже не замечают, какую кривду творят, думают, это нормально — так жить. При том и свою душу калечат и чужие не жалеют.
Некоторое время моряки ещё беседовали с батюшкой, а потом покинули храм. Серый чувствовал себя превосходно. Вроде бы ничего сверхъестественного или чудесного с ним в церкви не случилось. Даже проповеди архиепископа и настоятеля храма не явились откровением, вон, на занятиях по ОГП тот же Красовский куда более интересные вещи из истории рассказывает, а уж его душеспасительные беседы пронимают так, что часто бойцы покидают замполитовскую каюту, украдкой вытирая слёзы. Но, после посещения храма, в сердце поселилось какое-то особенное — радостное — чувство. По этому случаю вспомнилось ещё одно бабушкино слово — «благодать». Наверное, это она и есть.
Вспоминалось и другое: как совсем недавно вон лез из кожи, пытаясь заслужить благосклонность «годков», как гордился тем, что удалось ловко обворовать заводские цеха, как свысока, с презрением относился к «мутным», с каким удовольствием тогда, на «Пассате», ударил Витьку Стасевича ногой. Того самого Витьку, который потом… Эх, даже вспоминать тошно. Хорошо, что смог вовремя опомниться. А ведь всё могло закончиться не этим вот прекрасным чувством благодати, а совершенно иным образом. Например, так, как рассказывал красномордый подполковник юстиции из гарнизонной прокуратуры, которого приглашали на корабль для профилактической беседы с экипажем.
Из той беседы запомнились не только яркие примеры уголовного наказания за «годковщину», но и то, как обычно ведут себя подследственные на допросах: начинают валить друг на друга вину, типа, это всё они, а я только рядом стоял и никого пальцем не трогал. Вполне реальная тема, нисколько не надуманная, Петухов именно так бы и стал «топить» остальных.
— Опаньки, — сзади послышался знакомо-гнусавый вопль Стеклухина. В былые времена это выраженьице Дуста заставляло молодёжь боязливо вжимать голову в плечи, так как сулило обязательные неприятности. Впрочем, на Серого такие приёмчики устрашения никогда не действовали. Он спокойно обернулся и увидел как Стеклухин с Лифановым, разогнавшись и заскользив на укатанном снежном спуске, внезапно подхватили ничего не подозревающего Пузырькова под руки с двух сторон и увлекли за собой. Чинно-умиротворённое выражение лица последнего моментально сменилось испугом, он отчаянно пытался удержать равновесие, вынужденно скользя вниз вместе с годками.
Понятно, сейчас разгонят Пузатого до нужной скорости и шутки ради отпустят. И понесёт болезного в неуправляемом заносе. Нет уж, эта выходка им даром не пройдёт, если Красовский не отреагирует, как положено, Серый сам накажет «годков», по-своему, так, что давешнее падение с унитаза покажется детской шалостью!
Но вышло всё не так, как представлялось. Годки Пузырькова не отпустили, а, съехав вниз, плавно притормозили вместе с ним. После этого оба принялись весело смеяться.
— Что, испугался? Не сцы, моряк ребёнка не обидит!
Пузырьков восторженно заулыбался:
— Прикольно, пацаны! Клёво прокатились!
Серый оттаял душой. Хороший праздник получился, добрый и светлый. На некоторое время даже отпустила щемящая занозой привычная тоска по дому, забылось, что впереди ещё почти полтора года службы вдали от всех, кого любишь.
Между тем, Стеклухин продолжал удивлять всё больше и больше. Когда подошли к ларьку с мороженым, все принялись покупать себе заиндевелые вафельные стаканчики, благо, дешёвые — всего по четыре рубля. И только два «духа» последнего призыва – Санёк из Иркутска и второй, которого Серый пока не знал, топтались в сторонке. Понятное дело, всё потратили на пряники в «чипке», пытаясь заглушить знакомую каждому начинающему воину ненасытную тягу к сладкому, а последние монетки раздали нищим. Тут вдруг возник Дуст и протянул каждому по порции мороженого.
-Что, «дрищи», нищета одолела? Ну, так угощайтесь в честь праздника, пока Валера добрый.
Это ж надо, не кто-нибудь, а именно Стеклухин проявил чуткость к молодым бойцам. Кто бы мог подумать, что люди могут так меняться. И изменения эти внутри дустового естества имели отнюдь не временный характер. В этом Серый убедился уже через пару недель, во время похода на концерт ансамбля песни и пляски флота. Идти туда страшно не хотелось — кому она нужна, эта пляска (слово-то какое идиотское!), да ещё в воскресенье вечером, когда по распорядку дня у бойцов — личное время и можно посмотреть видео, написать письмо или просто поспать! Но начальство — на то и начальство, чтоб людям жизнь отравлять. На концерт в Дом офицеров флота погнали всех свободных от нарядов и вахт. Причём не только с «Зари», а со всего гарнизона. Центральная улица Владивостока Светланская, где этот Дом офицеров находится, почернела от матросских шинелей. Особенно много народу было с «мастодонтов» — так на флоте принято называть большие корабли типа крейсеров.
Внутри, когда уже сдали верхнюю одежду в гардероб и стали подниматься по лестнице в зал, Серый увидел знакомую до боли картину:
— Э-э-э, «дрищи»! А ну, резче шевелитесь, бегом по трапу, — орали на молодёжь крейсерские «борзые караси», строя пугающе-злобные рожи. А «духи», чуть не сбивая друг друга, напугано стремились как можно быстрее преодолеть лестничный пролёт.
Мраморная облицовка стен, такая же лестница, покрытая ковровой дорожкой, приглушенное освещение, а тут — безобразное, совершенно не подобающее действо. Противно! Захотелось оказаться подальше от всего этого.
— Чисто гестаповцы, на фиг!
Голос, определённо, стеклухинский? Точно, он самый это и произнёс! Тихо так, под нос себе, но вполне решительно. Состроил презрительную гримасу, будто и не творил раньше на корабле ещё большие бесчинства.
Видимо, прав был батюшка Савва, полагая, что в каждом, даже самом поганом человечишке, есть доброе начало. Вот это самое начало проявило себя и в Дусте. Кто его знает, может и выйдет из него когда-нибудь что-то путное.
Странно, но концерт военных артистов понравился. Уж больно танец «Яблочко» и эти старые забытые песни о флотской дружбе выигрывали на фоне недавно подсмотренной тягостной сценки из жизни экипажа, больного «годковщиной». Да, не повезло тем пацанам, что попали служить на «мастодонт», а не к ним – на корабль с прекрасным именем «Заря» и бортовым номером 709.