Бездумно крутя очки на столе, Алекс Вейч грустно смотрел на волны, вдыхал чуть влажный воздух, и, как всегда, недоумевал. Почему теплый, почти горячий воздух, пролетевший многие километры над неспокойным морем, не несет в себе запаха нефти. Море должно пахнуть нефтью. Он это помнил с детских лет. С того, первого в его жизни визита на море, когда, раздевшись под какой-то простынкой, натянутой на невысокие тросточки, он раскидал ногами валик морской травы и смело ткнулся в воду. В теплый, ласковый, соленый, покрытый радужной нефтяной пленкой, Каспий.
Он прекрасно понимал, что сидит на берегу уже совершенно другого моря, но все равно нос привычно искал знакомый оттенок. Да, запах был не тот, море было не то, да и сам он уже был совсем другой.
Завтра они отмечают Серебряную свадьбу. Двадцать пять лет. Почти полжизни вместе. Он сбежал сегодня из дома, отпустив жену гулять по магазинам. А сам пришел сюда, подумать и подышать. Собственно, суета окончена. Подарок давно готов, припрятан, ждет своего часа. Ресторан заказан. Завтра с утра начнутся звонки от разбросанных по свету друзей. К вечеру подъедут дети. Можно будет пообниматься с внуком, услышать от него ласковое «Дедя».
Счастлив ли он сейчас? Нет, сейчас он задумчив. А был ли он счастлив? Вейч часто спрашивал сам себя об этом. И не найдя до сих пор точного определения счастья, честно признавался, что были в его жизни моменты, которые он никогда не хотел бы забыть. Была любимая работа, была семья. Жена, любовь к которой пришла не сразу, а постепенно, по мере проживаемых лет. Да и сейчас, он неравнодушен к ней. Но был в его жизни момент, когда скользнув по извилинам жизненного пути он бездумно улетел по одной из дорог, но и по сей день не до конца уверен в правильности своего выбора.
**
Соловейчик ужасно стеснялся своей фамилии. Не достаточно одиозного отчества — Абрамович, не национальности, а именно фамилии. С ней постоянно происходили казусы. Почему-то, большинство людей, впервые слышавших ее, представляли себе абсолютно анекдотичный персонаж — некоего маленького, щупленького и напуганного человечка.
Характерным был случай в военкомате, во время первого медосмотра, когда они получали приписное свидетельство. Незнакомый майор, проводивший перекличку, и явно считавший себя хорошим физиономистом, развлекался. Он вычитывал про себя очередную фамилию, внимательно осматривал строй мальчишек, находил претендента, по его мнению, максимально соответствующего фамилии, громко выкрикивал имя и проверял правильность своего выбора. Когда дошла очередь Соловейчика, майор радостно улыбнулся, и уставился на крайнего, самого маленького, болезненного и ушастого Вагифа Юсупова. И нервно дернулся, когда услышал «Я!» от блондинистого детины под два метра ростом с хорошо развитой мускулатурой.
Что поделаешь, гены одесских биндюжников… По семейной легенде, прадед Соловейчика, разозлившись на кого-то из домашних, одним ударом кулака проломил дубовую столешницу. Да и все следующие поколения Соловейчиков не отличались хилостью телосложения.
Не очень гордо звучавшей фамилии он предпочитал свою, самим же им выдуманную и постепенно внедренную, кличку Вейч, которую упорно насаждал вместо Соловья, Солоба, Ловчика и прочих производных от Соловейчика.
Поэтому страшно обозлился на дружка, который, представляя его в новой компании, на полном автомате сказал:
-А это мой друг Саша, который также Вейч.
Хозяйка дома с интересом глянула на него и спросила:
-А это что, твоя фамилия?
Сашка только открыл рот, как дружок, радостно хихикнув, выдал его с потрохами:
-Нет, его фамилия Соловейчик, а это так, кличка.
За что и заработал скрытный пинок в зад.
Девушка, заговорившая с ним, была очень хороша, хоть и не совсем в Вейчевом вкусе. Он предпочитал маленьких и хрупких блондинок, а это была могучая амазонка, с густыми черными волосами и приковывающими взгляд формами. Её серые, очень внимательные глаза, заставлявшие сразу вспомнить пословицу о тихом омуте и чертенятах, там водящихся, сразу же постарались заарканить Вейча. Он, покорившись их манящему искусу, хотел, было, усесться рядом с ней, но оказалось, что она находится в плотном мужском кольце, и Вейч уступчиво примостился в уголке с бокалом вина в руке. Он не был тамадой и заводилой, ему более импонировала роль наблюдателя. Больше всего он любил находиться в незнакомых компаниях и с интересом, исподтишка, высматривать постепенно выявляющиеся симпатии, антипатии и переплетения судеб. В своих компаниях было не так интересно. Там он знал, кто в кого влюблен, кто кого добивается или уже добился, и можно было только каждый раз отмечать некоторые небольшие передвижки на шахматной доске судеб.
В сегодняшней компании верховодил носатый очкарик. Он выплетал вязь тостов, к месту выстреливал анекдотами и весь светился тихой радостью собственной заметности и значительности. Взгляды, которые он постоянно бросал на Инну (так звали сероглазую), явно свидетельствовали о его интересе к ней. Но Инна и без него не страдала от отсутствия внимания. Очень скоро Вейч вынаблюдал, что именно она была и королевой бала. Немало мужских глаз время от времени набрасывались на нее, кто жадно ощупывая, кто нежно прижимаясь, кто безнадежно вздыхая. Безнадежно воздыхающим Вейч искренне посочувствовал.
Он и сам уже несколько месяцев находился в печали. Дама его сердца, вроде бы необидно, но очень твердо, оставила ему место «только друга», которое никак не устраивало его. И он гордо ушел в сторону. Уход был болезненным, очень тяжелым для него, особенно тем, что они продолжали часто встречаться в одной компании, и он видел развитие ее романа с другим человеком. Собственно, эта его неурядица и была причиной его появления тут. Верный друг приволок его сюда, в надежде, что Вейч найдет себе новый объект внимания и несколько повеселеет.
К концу вечера Вейч почти полностью разобрался в диспозиции. Большинство мужиков тайно или явно млели от Инниного присутствия, наличествовали еще две устоявшиеся парочки и несколько неприкаянных девиц, с глубоко скрытой неприязненностью относившихся к хозяйке дома. Кроме одной, невидной, на первый взгляд, наверное, даже не очень красивой девочки, с нескрываемой любовью и гордостью поглядывавшей на Инну.
Поздно ночью, по дороге домой, друг дополнил расклад. Неприметная девушка оказалась ближайшей подругой и наперсницей Инны, неприкаянные девицы были ее соученицами по институту, как и друг Вейча, а остальные ребята были ее воздыхателями, приклеившимися к ней в разные годы ее жизни.
Вейч получил от них свою долю недобрых взглядов, когда на «белый танец» Инна пригласила именно его. Она неприкрыто кокетничала с ним, умудрилась во время танца даже прижаться лицом к его плечу. Он, привычно представив самого себя со стороны, понял, что льстит ей. Танцуя с остальными, она могла лишь прижаться щекой к щеке. Только с Вейчем пропорционально сложенная, но весьма крупная Инна, теряясь на фоне его роста и ширины плеч, смотрелась почти миниатюрной. Все выглядело так, как будто руки Вейча специально созданы, чтобы обнимать и оберегать ее. Иннино большое, гибкое тело влекло его, вызывало дикую пляску гормонов в крови, но этот же мощный зов, яркость и эффектность сероглазой, одновременно настораживали и охлаждали его. Заглянув, танцуя, в ее глаза, да и потом, ловя короткие пунктиры ее взглядов, он неожиданно ощутил грустную обреченность зверя, на которого начали охоту. Ощущение было непривычным, потому что до сего дня охотником всегда был он.
Очередной вечеринки он уже ждал с нетерпение. Хотя был заведомо уверен, что при следующей встрече Инна не окажет ему никаких знаков внимания. Это было бы естественно и для нее, столь избалованной мужским вниманием, и вполне умещалось в Вейчевскую концепцию женских хитростей, трюков и уловок. И когда вечеринка, начавшаяся с теплого Инниного взгляда вначале, покатилась по ожидаемому сценарию, только внутренне усмехнулся.
Он принял правила игры, и, с несомненным для окружающих интересом, занялся Ближайшей Подружкой. Подружка, носившая смешное имя Ёлка, не знала как себя вести. Для нее явно не был секретом интерес Инны к Вейчу, а с другой стороны, ей было непривычно и приятно видеть себя предметом мужского внимания. Танцуя с ним, она все время испуганно поглядывала на Инну, а та делала вид, что ничего не видит. Ситуация, стараниями Вейча, переворачивалась с ног на голову. Вейч, всей кожей ощущая скрытое недовольство Инны, веселился во всю.
Он сидел возле Ёлки, подливал ей вино, пользуясь шумом и грохотом музыки, рассказывал ей на ушко анекдоты, надев привычную шкуру ловеласа и дамского угодника. И не заметил, когда изменилось что-то в атмосфере вечера. То ли доверчиво засветились Ёлкины глаза, все чаще заглядывая в глаза Вейча. То ли ее рука перестала вздрагивать, когда он нечаянно или намеренно касался ее. То ли сначала мало заметный, а со временем все более явственный, ромашково-горький запах Ёлкиных волос начал странно будоражить его. Неяркое обаяние и тихая загадка струились из них и опутывали Вейча.
Он неожиданно понял, что его нимало не волнует затеянная им и Инной игра, не задевает ее флирт с ребятами, и что он даже не знает, хочет ли он вновь ощутить на себе ее внимание, так странно настораживающее его. Настолько не знает, что когда, в конце вечера, Инна сменила гнев на милость и, ласково положив ладонь на Вейчево предплечье, пригласила его на спектакль их студенческого театра, где она играет главную роль, он несколько растерялся.
Вейч мучительно искал благообразный предлог отказаться от приглашения, но, ненароком, поймав испуганно спрятанный умоляющий взгляд Ёлки, неожиданно для самого себя, поблагодарил за приглашение, уточнил место и время, и пообещал обязательно быть, как он велеречиво выразился, «на триумфе очаровательной Инночки». Элегантно поцеловал руку, краешком глаза заметил в ее глазах тень несомненного удовольствия и торжества удачливого охотника. Но, уходя, почему-то нашел глазами Ёлку.
Поход на концерт пробивал брешь в бюджете Вейча. Он старался не обременять родителей, и все свои скромные развлечения и удовольствия оплачивать из стипендии. Букет цветов, без которого было неудобно идти на спектакль, был недешев, но выхода не было.
Придя за цветами, он вдруг неожиданно понял, что купит два букета. Один Ёлке, потому что ему этого хотелось, а другой — Инне, как актрисе. Конечно, вместо одного шикарного букета, вполне ожидаемо, получились два скромненьких букета роз. Спрятав их в портфель, поскольку ужасно стеснялся ходить по улице с цветами, пришел на спектакль.
Толпа студентов, возбужденные родители актеров, сами актеры, мелькающие в глубине сцены и переговаривающиеся с залом, обескуражили его. Казалось, все знакомы друг с другом, и лишь он здесь чужеродный и ненужный. Он остановился и принялся оглядываться в поисках места подальше и понезаметнее. Мест уже практически не было, и он собрался, было, ретироваться, как кто-то приглашающее помахал ему рукой и позвал. У Вейча счастливо похолодело в животе, когда он разглядел Ёлку. Он вежливо протолкался сквозь толпу и оказался на свободном месте рядом с ней. Они поздоровались и смущенно замолкли. Ёлка была очень милой и уютной в скромном платье, еще незнакомом ему. Оно как-то очень совпадало с ее образом, уже некоторое время не оставляющем в покое Вейча. Он не преминул высказать комплимент ее вкусу, а потом, переждав ее радостное смущение, собрался с духом, залез в портфель, вытащил букет и… растерялся сам. Торжественное вручение не получилось. Ёлка это увидела и поняла по-своему.
— Подержать? — понятливо уточнила она.
— Нет, это тебе.
Он старался не смотреть на нее, но краем глаза подметил все оттенки недоумения, радости и смущения, пробежавшие по ее личику.
— Не переживай, — как-то не к месту пошутил он,- для Инки тоже есть.- Вейч достал букет — близняшку, и сказал – Вот, его можешь подержать, пусть очухается после портфельной тюрьмы.
Ёлка обескуражено похлопала глазами, увидев идентичность букетов, а потом вдруг прыснула:
— Слушай, а почему в портфеле? Я видела — он же совершенно пустой.
Вейч с удовольствием приблизился к розовому ушку, и страшным шепотом сказал:
— Я стесняюсь ходить с букетом в руках. Особенно с двумя. Но это моя тайна. Выдашь — зарЭжу!
Ёлка давилась смехом, чтобы не мешать начавшемуся действу.
Спектакль оказался и вправду неплох, да и Инна играла весьма недурственно. Кроме того, очень приятной частью представления был теплый локоток Ёлки, к которому Вейч все время прижимался. Ёлка не протестовала.
Овации, крики, уже знакомые Вейчу поклонники с огромными букетами, не меньшее количество незнакомых. Грузная дама, сверкая украшениями, вытирала мокрые, точно такие же, как и у Инны, серые глаза. Лысый, краснеющий пузан, успокоительно похлопывал даму по спине и преданно смотрел на Инну. «Родители»,- понял Вейч.
Ёлка решительно сунула ему в руки букет и стала протискиваться сквозь толпу.
— Пошли за кулисы, — сказала она.
«За кулисами» оказалась большая комната, где гримировались господа артисты.
Инна, окруженная самыми преданными поклонниками, уже переместилась туда, и счастливо болтала со всеми. Вейч покосился на Ёлку. Она легонько пихнула его локотком в бок, напоминая о цветах. Вейч решительно, через головы протянул свой букетик, совершенно терявшийся в охапке дорогущих цветов, которые обнимала Инна, и громко сказал:
-Инночка, поздравляю. Все было великолепно.
Поймал довольный взгляд Инны, мило улыбнулся, затем поаплодировал, и, в завершение, послал воздушный поцелуй. После этого счел свою миссию законченной, и с облегчением отступил на два шага к Ёлке. Та вся светилась чистой и детской гордостью за подругу, напряженно вслушивалась в комплименты, улыбаясь наиболее понравившимся, и глядела на Инну влюбленными глазами. Иногда она поглядывала на Вейча и приглашала его тоже порадоваться успеху подруги. А Вейчу этого уже не хотелось. Если он правильно расшифровал собственные ощущения, ему гораздо больше хотелось забрать Ёлку и уйти с ней вдвоем. Но он понимал, что сейчас это нереально.
А Инна, вдруг, угасла. Продолжала болтать, мило улыбаться, но глаза ее все время возвращались к скромному букетику в руках Ёлки. И Вейч почувствовал, что она отдала все бы свои букеты, в обмен на то, чтобы у Ёлки в руках ничего не было.
В первый раз, когда после спектакля они встретились в компании, Инна держалась не то, чтобы обиженно, но с некоторой явно ощущаемой прохладностью. Вейч связал это с тем, что в компании появился новый парень, которому Инна оказывала явное благоволение. Но парень вскорости исчез, да и он не очень-то и расстроился, с удовольствием болтая и танцуя с Ёлкой.
То, что происходило между ними, скорее можно было отнести к зарождающейся дружбе, чем к начинающемуся роману. Но Вейч на собственном опыте знал, как зыбка и подвижна граница между этими двумя понятиями. И не совсем понимал себя, своих желаний. Ему совершенно определенно доставляло удовольствие общение с Ёлкой. Ее тихий смех, внимательные глаза, тонкие прожилки сосудов на изгибе запястья – все умиляло его. Но рядом с ней не закипал огонь в крови, и глаза не прорывались сквозь одежды до самого тела. И совершенно не понимал Ёлку. Она очень старалась скрыть, что ее тянет к Вейчу, но у нее это плохо получалось. Тем не менее, любые попытки Вейча перевести эти отношения на более близкий уровень, наталкивались на очень серьезное Ёлкино сопротивление. Даже простая попытка назначить ей свидание вне компании отвергалась ею на корню. Иногда ему казалось, что они подошли друг к другу с распростертыми объятиями, но наткнулись на стеклянную стену между ними и так и стоят, дожидаясь, когда же рухнет эта преграда и они смогут обняться.
А пока Вейч стал завсегдатаем Инниной компании и, очень скоро, постоянным объектом ее внимания. Проявления приязни со стороны Инны стали расти со скоростью снежной лавины. Тут уж не было никакой стеклянной стены.
Он уже успел слегка привыкнуть к теплоте Инниного бока, успел даже ознакомиться легкими касаниями ладони с бархатной кожей ее коленей, а шаловливым локтем с упругостью ее груди. Но, барахтаясь в море ненавидящих взглядов отвергнутых поклонников, он никак не мог разобраться с собой.
Он чувствовал, что стоит на узкой и скользкой грани влюбленности, как на вершине горной гряды. С одной стороны его ждали вожделеющие глаза Инны, ее руки и губы, ищущие его. А с другой влекли и манили печальные глаза и ромашково-горький запах волос Ёлочки, прижавшейся к стеклу и неуверенно, глазами, отталкивающей его.
И в его снах не было порядка. Одну ночь он буйствовал в объятиях Инки и изнеможенно засыпал на ее высокой груди. То, другой ночью, нежно и бережно изводил в любовных играх Ёлку, делая и ее счастливой. И, если в первую ночь его переполняла страсть, то во вторую главенствовала нежность. Он прекрасно понимал, что так долго продолжаться не может, и в один из дней он падет к ногам одной из них. Но совершенно откровенно не знал, кто это будет.
Поэтому, когда он перед очередной вечеринкой сильно растянул щиколотку, то воспринял это как ниспосланный ему свыше тайм-аут на приведение чувств и мыслей в порядок.
И утренний звонок в дверь воспринял как помеху. Вейч, чертыхаясь сквозь зубы и хромая, дошел до двери и увидел в глазок друга. Потный, в мокрой тенниске, он стоял на пороге, прижимая к груди бутылку сухого вина и коробку конфет.
— Ты что, не мог бутылку водки взять, если бухнуть захотелось? Да и зачем, ты ж знаешь, что у нас всегда дома есть. И конфеты на фига?
Друг отпихнул его мокрым плечом, пошел к холодильнику, с сомнением заглянул вовнутрь, с трудом нашел место для вина, попутно достал бутылку холодной воды, жадно напился, и, отдышавшись, сказал:
— Гони пятерку. За вино и конфеты. А я побежал дальше. Счас к тебе Инка в гости придет.
— Чтооо?
— То, что слышал. Ты кому говорил о том, что ногу подвернул?
— Да вроде нико… Подожди, вчера дохромал до соседей, позвонил Ёлке, и, наверно, ляпнул.
— Ёлке? Оперативно, однако. Инка уже сегодня с утра мне названивает, требует объяснить, где ты живешь, да как к тебе добраться. Все, я удрал. Удачи! Да, учти, ты ничего не знаешь, и никого не ждешь!
Хлопнула дверь, оставив оторопевшего Вейча в полном разброде чувств и мыслей.
Собственно говоря, при нынешней динамике развития отношений с Инной, в ее визите не было ничего странного. Ходили же они вдвоем и в кино, и просто гуляли. Хотя, конечно, некоторая двусмысленность присутствовала. И травма уж не столь велика, чтоб с такой оперативностью посещать «ранетого». Ну, переваляется еще пару дней и будет как новенький.
Когда Вейч открыл дверь, играть удивление даже не пришлось. На пороге стояла строго одетая Инна, а за ней, как всегда, на полшага сзади, улыбалась Ёлка. И ее присутствие напрочь отбило все фривольные мысли, которые нет-нет, да и закрадывались в Вейчеву голову. На тех немногочисленных свиданиях, которые Инна соизволила подарить Вейчу, Ёлка не присутствовала.
-Ну, ни фига себе… — невольно вырвалось у Вейча. — Вот уж кого не ждал. Проходите, девочки.
Девочки прошли. Обдав прижавшегося к стенке Вейча двумя волнами разных ароматов. Терпкий, хмельной запах Инны сменился дразнящей и ускользающей ромашковой горчинкой Ёлки. Вейч с удовольствием, вдогонку, втянул воздух носом, и стал рассаживать гостьей.
Инна торжественно уселась на диван, а Ёлка, нагруженная бумажным кульком, спросила:
-Товарищ ранетый, а где помыть фрукты и куда потом выложить?
Хромающий Вейч показал, и Ёлка ушла булькать водой на кухне.
-Девочки, есть холодное вино, а? Как раз к фруктам.
Инна разглядывала Вейча. Он никак не мог расшифровать выражение ее глаз. Похоже, что она что-то оценивала, взвешивала, на что-то решалась.
-Давай твое вино.
Ёлка ходила с бокалом в руке около книжного шкафа, а Инна пристально рассматривал свой бокал, изредка поглядывая на Вейча. Потом стремительно выпила почти полбокала, и решительно сказала:
-А не пора ли?
Вейч чуть не поперхнулся вином.
-Слушайте, вы ж только пришли…
Ёлка, не скрывая удивления, обернулась и тоже уставилась на Инну.
-Саш, где у вас тут ванная?
Вейч показал. Они заперлись в ванной и принялись там шушукаться. Он сидел, потягивал вино и решительно ничего не понимал. Придти на десять минут, сказать за все время десяток слов. Ну, прямо посещение больного активистами профсоюза для галочки.
-Саш, Ёлка торопится по делам, а я, если ты, конечно, не возражаешь, еще посижу.
Ёлка беспомощно возилась около двери, пытаясь ее открыть, Вейч подхромал, все еще недоумевая, открыл. Она, по-прежнему не поднимая глаз, попрощалась. И уже уходя, на секунду, заглянула ему в глаза.
Вейч чуть не отшатнулся от ее взгляда, пробормотал, задавлено «Пока», закрыл дверь и, ничего не успев продумать и осмыслить, попал в не очень умелые, но очень горячие объятия. И пока он искал Иннины губы, плутал по широкой спине, под ее звенящий шепот: «Мой, мой, ты только мой», все мысли вылетели из головы. А когда на пол стали планировать детали одежды, то мир просто сошел с ума, вертясь и крутясь вокруг них.
А потом и время сорвалось в свой бесконечный галоп, чуть тормозя на свадьбе, защите дипломов, Инниной первой беременности, рождении сына.
И несколько позже первого крика Соловейчика-младшего, Ёлка, вместе с родителями, умерла в эмиграцию. Тогда, в семидесятые, уезжали навсегда, уходя в дальние страны, как в царство мертвых. Зная, что никогда не смогут вернуться в родные места, никогда не увидят родственников и друзей. И лишь тоненькая и часто рвущаяся ниточка писем через знакомых напоминала о том, что люди живы.
Минуло несколько недель после ее отъезда, и, вернувшись с работы, Вейч застал дома жену с опухшим лицом и мокрыми глазами. Он ничего не успел спросить, ничего не понял, а она уткнулась ему в грудь лицом и опять заревела. Вейч затряс ее за плечи:
-Что произошло? С Женькой что-то? С тобой? С родителями?
Жена подняла лицо, и, увидев перепуганную физиономию Вейча, отрицательно помотала головой и сказала: «Ёлка…»
-Что, Ёлка? Авиакатастрофа? Убили? Заболела? Что???
-Типун тебе на язык.
В это момент, как всегда не вовремя, в своей кроватке заплакал сын. Жена вытерла слезы о Вейчеву рубашку, неохотно оторвалась от него и буркнула:
-На столе письмо. Возьми, прочти…
В его любимом халате, большая, теплая, пахнущая грудным молоком, и в материнстве не потерявшая своей оглушающей привлекательности, она прижала к себе сына, и теперь они оба смотрели на него совершенно одинаковыми, заплаканными серыми глазами.
**
Конечно, за столько лет, откуда было сохраниться этому ромашково-горькому запаху?
Вейч просто помнил, что когда-то это письмо так пахло. Ему не надо было его читать. Он его знал наизусть. Вот тут написано: «Инночка, любимая подружка моя». А вот тут, на чуть смятом кусочке: «Сашенька, любимый мой. Я же для вас почти умерла, так что имею право на предсмертную исповедь». А вот здесь в конце листа, закапанном неизвестно чьими слезами: » Я счастлива, что у вас все хорошо. Вспоминайте иногда вашу любящую Ёлку…» А он и вспоминал.
Вспоминал ее глаза, когда она уходила из его дома, оставляя их с Инной наедине.
Она посмотрела ему в глаза. Не было уже стеклянной стены между ними… Разлетелась она вмиг, в секунду. От боли в ее глазах. От черноты опустившейся в них. В одно мгновение он увидел всю свою жизнь, в тихом уютном доме, освещаемом спокойной ее улыбкой. Себя, перецеловывающего каждый ее тоненький пальчик. Ее, счастливо прижимающую его голову к своей, голой и мокрой от его же пота, груди. Детей, внуков, и даже свою, рядом с Ёлкиной, могилы в тенистом углу.
А потом вместо стеклянной стены выросла серая и бетонная, и прикрыла все, погасив ее глаза.
Да, он не может жаловаться на судьбу. Но, черт возьми, может быть, если бы он прожил столько же лет, вдыхая ромашково-горький запах ее волос, все было бы лучше?
