ЭЛИЗАБЕТ ПАТТЕРСОН — БОНАПАРТ. «НЕПРИЗНАННАЯ КОРОЛЕВА. ГОРЕЧЬ ЖИЗНИ В НАБРОСКАХ БИОГРАФИИ».

ЭЛИЗАБЕТ ПАТТЕРСОН — БОНАПАРТ. «НЕПРИЗНАННАЯ КОРОЛЕВА. ГОРЕЧЬ ЖИЗНИ В НАБРОСКАХ БИОГРАФИИ».

НАБРОСОК ПЕРВЫЙ.

Ее пальцы лежали на клавишах стареньких клавикордов уверенно, чуть небрежно и чуть капризно. Бетси всегда знала, что именно она будет играть и без нот. Ноты ей листать не хотелось. Они лежали на пюпитре тонкою кипою, и ветер, влетавший то и дело в открытую створку окна, шевелил эти прозрачные листки — мягко, будто веселясь, будто бы — шутя. … Бетси почти не мешал шум, доносящийся снизу: в доме суетилась прислуга, на нижней террасе, выходившей ступенями прямо к изножью океана, накрывался парадный второй завтрак, или, как здесь было принято говорить — ленч. Она еще не могла привык¬нуть к новым порядкам, на английский манер, заведенным в доме ее отцом, самым богатым человеком в Балтиморе, городке — порте близ Нью-Йорка… Нью-Йорк. Почему, почему эта огромная пустота у океана, сейчас занятая постройками и разнообразно — пестрой, говор¬ливой людской толпою, лавками, салунами, цирюльнями и крохот¬ными отелями, была названа именно так? Бетси это всегда удивляло. Донельзя. Батюшка, признанный в Новых землях судовладелец, тор¬говец и банкир, друг президента Джефферсона, Вильям Паттерсон, все говаривал, что так нарекли удобную гавань в Новом Свете аристо¬краты и торговцы, их предки, выходцы из графства Йорк, что нахо¬дится где — то в Европе, в далекой, туманной Англии. Она часто сни¬лась ей во сне, не виданная прежде никогда Англия. В дымке миражей, с влажным, тягучим ароматом — узнаванием вереска. Или — нежным, чуть терпким, чуть — дразнящим, как струна, головокружением от желтофиолей. Или же с пьянящей пеною радости от вьющихся, штамбовых роз, резким и сильным, будто вино, ожегшее язык, вкусом терна и можжевельника. Все эти сонные запахи перемешивались изы¬сканным купажом в ее снах, создавая неповторимый букет, некое «ам¬бре», от которого нестерпимо, до легкого испуга, кружилась голова. Даже и там, во сне. Нет, во сне, может быть, она кружилась еще и от¬того, что Бетси так часто стояла на краю обрыва, и, склонив голову, смотрела в бездну. Она не боялась упасть, у нее не было страха высоты, просто, как — то тягуче — сладко сосало под ложечкой: так бывало в дет¬стве, когда она брала в рот леденец. И ее все время неудержимо тянуло раскинуть руки вверх и взмыть птицею над этой самой пенящейся бездной… Вверх, вверх. Уж тогда то, точно, она сможет, наконец, осво¬бодиться от нестерпимого гнета скуки, одолевающей ее столь сильно здесь, в Балтиморе!
Боже милосердный, как он ей ненавистен, этот несчастный Балтимор! С трудом верится, что в нем живут какие то потомки английских аристократов, скорее уж это — дети и внуки разбойников и матросов, бежавших в незапамятные времена с арестантских галер, и все пы¬тающихся найти остатки счастья почти на исходе своей жизни, в дальних, неведомых краях, где в лицо резко веет морской ветер, а ноги все тонут и тонут в вязком, тяжелом песке прибрежья… Сколько раз она пыталась гулять там одна, но беспрестанно катящиеся по бе¬регу волны не приносили ее мыслям покоя, в них не было размерен¬ности, напротив, омывая ее ноги, ластясь к тонкой замше башмаков, как маленькие котята, волны эти быстрым, прихотливым бегом своим раздражали ее, жгли девичье сердце чем — то нестерпимым, непохо¬жим на пламя, необъяснимым, но столь же удушливым, поднимавшим в горле стеною слезы. Бывало, после прогулки по берегу, она воз¬вращалась домой в слезах. И входная дверь хлопала так, что фонарь, затейливо выкованный где — то в далекой Венеции или Мавритании, качался растерянно и долго на длинной подвеске, недоуменно и то¬ненько жалуясь ветру дрожанием зеленых стекол, внутри которых си¬ротливо и испуганно мигал огонек, похожий на нее саму, Элизабет — Бетси Паттерсон, никому не нужную, непонятную чудачку, затерян¬ную где — то глубоко, в самой себе. И самой собою — так до конца и непознанной.
Пальцы растерянно скользят по клавишам клавикордов, она наигры¬вает какую то нежную мелодию собственного сочинения, но это — полнейшая импровизация, через пару минут упархивающая из ее пре¬лестной головки с небрежным греческим узлом на затылке и мягкими локонами вдоль висков, навсегда. Она не сможет ее повторить. Ни за что!
…Она никому не могла бы объяснить, что ей, собственно, было нужно от жизни: уютной, сонной, чересчур комфортной: с вечернею чаш¬кою шоколада и утренней ванной, со свежими креветками к обеду и кренделями с корицей и имбирем к неизменному пятичасовому чаю. Весь маленький «бомонд» Балтимора считал за честь прибыть
на » чай к Паттерсонам», но какой смешной эта честь казалась самой Бетси, как она беспощадно фыркала, прикрываясь платком или вее¬ром, смотря на ту или иную матрону, увешанную жемчугами или ру¬бинами и кокетливо отставлявшую толстый мизинец от крохотной фарфоровой чашки, в которой плавали тонкие пластинки белых или розоватых лепестков жасмина. От лепестков этих, по всей гостиной разли¬вался дразнящий, неповторимый, густой аромат, но нечуткие ноздри чинных новоявленных «гранд — дам» Балтимора, вчера еще, быть может, бывших всего лишь — горничными, гувернантками, прачками или бе¬лошвейками, не угодившими какой — либо последней, тайной изы¬сканной прихоти их хозяек (а чаще всего — хозяев!) где — нибудь на континенте, все в той же Англии, — вряд ли могли уловить его. Они всегда выпивали крохотный глоток жасминового чая залпом, а, выпив — потели, обмахивались платками и веерами, краснея, просили налить еще, и так сжимали толстыми перстами в замше или лайке хрупкие стенки чашек, что Бетси казалось, прозрачный фарфор не выдержит безудержного «матронского» напора и, просто….. превратится в пыль. Об осколках тут говорить не пришлось бы вовсе! Хотя, те¬перь, быть может, она и не совсем справедлива к балтиморскому «свету», ведь в нем, с недавних пор, стали появляться интересные, странные люди, чем — либо вызвавшие гнев Первого консула, попав¬шие в опалу, и бежавшие от нее, беды, на край Земли, еще не всеми изведанный, не всеми понятый и не всеми — принятый. Совсем не¬давно, к примеру, по слухам, и газетным вестям, к президенту Дже¬ферссону прибыл некий господин N*, один из тех, кого обвиняли в шумном заговоре против Первого Консула и его супруги, Жозефины… Бетси Паттерсон, прикрыв глаза, пытается представить себе эту гроз¬ную картину: открытый экипаж Наполеона, нетерпеливо несущиеся вперед лошади, запряженные четверкою и в одном из тесных переул¬ков — бочка, катящаяся прямо на них.. Мгновение спустя экипаж кон¬сула, чуть не сминает собою странное препятствие и двоих мужчин, бегущих возле: бородатых, с фанатично горящими глазами.. Бочку по распоряжению командира эскорта переносят чуть влево, к тротуару, освобождая дорогу и вскоре неожиданно гремит взрыв. Отброшенные волною, наземь летят случайные прохожие, раненные и убитые, камни мостовой, стекла окон нижних этажей.. На побледневшее, как мрамор, лицо Наполеона страшно смотреть: глаза его горят ка¬ким то нездешним огнем, губа закушена до крови, резко обозначились скулы, чуть — слышно и нервно, в такт движениям, нарочито нетороп¬ливым и хладнокровным, позвякивает сабля на боку. .. Волосы Консула взъерошены, не то ветром, не то — нервным напряжением. Вокруг испу¬ганных шумом лошадей суетятся сопровождающие из свиты, адъю¬танты Лоренн и Бертье, они что — то поправляют в сбруе, приподнимают соскочившее ко¬лесо и, спустя секунды, экипаж с эскортом мчится далее, к зда¬нию Парижской оперы, где идет очередной концерт — премьера оратории Йозефа Гайдна «Сотворение мира»… Вздрогнув, Бетси приходит в себя, отряхиваясь от непрошеного ви¬дения, внушенного ее неуемной, пылкою фантазией, чайная чашка, которую она в тот момент держит в руках, падает вниз, на мягкий ворс ковра, янтарная жидкость тотчас впитывается, не остается даже пятна, тонкий фарфор, разлетевшийся на осколки, хрустит под замшей ее башмачка, золотистыми блестками мерцает в пламени свечей. Чашка эта тоже, должно быть, стоит целую горсть монет, но Бетси тотчас, дернув плечом, тянет руку к шелковому шнуру звонка, эка невидаль, разбить чашку — в кладовых особняка Паттерсонов хранятся огромные за¬лежи роскошного китайского, веджвудского, италийского фарфора!
А недавно батюшка показал ей и вовсе бесценность: севрский столовый сервиз на две дюжины персон, на котором были изобра¬жены батальные и парадные сцены из жизни Первого Консула Фран¬цузской республики и его супруги. Сервиз тот буквально заворожил ее. Она тотчас приказала убрать его из кладовой в шкаф в своей ком¬нате. И по вечерам, расставив молочники, кофейницы, чашки, блюдца и бульетку на изящной глади каминной мраморной доски, в мерцании свечей, долго, напряженно всматривалась в узоры, сплете¬ние веток и линий бутонов и розеток, в очертания фигур и контуры выписанных тонкой кистью лиц. Новый вечерний обряд вскоре стал такою же традицией, как чашка шоколада или книги Дидро и Воль¬тера по вечерам. Она изучала лица, жесты, воображала походку, разго¬воры, беседы в роскошных салонах и будуарах. Дивилась остроумию, смеялась над шутками. На своих щеках она чувствовала аромат благо¬вонных египетских масел, которыми пользовалась, должно быть, еще Клеопатра. Говорили, что Консул привез их для Жозефины, как тро¬фей, и потому она выглядит так молодо. И потому так сияют ее глаза, темно — ореховые, с золотистой искрой. Глаза же Консула всегда ка¬зались ей пронзительными и жесткими. И здесь над «корсиканским артиллерийским поручиком», выпускником Высшей военной школы Сен — Сир еще ярче сияла незримая аура превосходства, избранности, вла¬ствования над миром и людьми! Она окружала его и явственно ощуща¬лась во всем его облике: в осанке, повороте головы, даже и в том, как руки его с длинными, худыми пальцами держали древко знамени. Или в том, как был застегнут воротник его мундира, как был повязан трехцветный шарф — пояс!
О, эти тона флага Французской Республики, как модны они теперь! Однажды на одном из танцевальных вечеров Бетси осмелилась надеть на голову такой шарф, свернув его затейливым восточным тюрбаном и закрепив тонкий флер блестящим жемчужным аграфом с подвес¬ками. Но все балтиморские дамы смотрели на нее в изумлении, как будто она явилась пред их взорами непричесанной, грязной или же вовсе — обнаженной. Конечно, конечно, нельзя их ни в чем винить, они ведь не могли знать, что носить на голове тюрбан из шелка, флера, кисеи, муара или иной красивой ткани в далекой Франции те¬перь считалось последнею модою.
Увы, что поделаешь, балтиморские матроны не получали европейских газет, кото¬рые регулярно попадали в особняк Паттерсонов, когда разгружался в гавани очередной корабль, наполненный товарами. Благо, в листы этих самых газет ловкие парижские модистки частенько заворачивали туалеты вместо чехлов, чтобы, не дай бог, не измялись рукава, не по¬рвалась ажурная тончайшая прошва на декольте и пелеринах… Бетси с нетерпением выхватывала из рук своих горничных слегка пожелтев¬шие тонкие листы, с жадностью разворачивала их, разглаживала с тщанием, нетерпеливо вчитывалась в строки, уже чуть протертые на сгибах. С особым трепетом она заглядывала на те страницы, где опи¬сывался какой — нибудь бал в доме Консула, вечерний прием для со¬тен гостей, или выезд его супруги в театр, оперу, на прогулку. Опи¬сание одного парадного туалета госпожи Богарне — Бонапарт, сделан¬ного из лепестков роз, привело Бетси в такое восхищение, что с той поры розы сделались ее единственными фаворитами, и она приказы¬вала садовнику прививать их на колючие кусты шиповника, высажи¬вая черенки в овальные клумбы перед окном и терассами. Розы при¬живались в Балтиморе плохо: их мучили резкие порывы ветра, то и дело налетавшие с моря, и резкая смена погоды. Часто бутоны на рост¬ках, даже не успевая раскрыться, опадали, а края тонких лепестков словно покрыты были ржавчиною. Бетси плакала над ними, но — не¬долго… Она и вообще не любила много плакать… Что толку в пус¬тых слезах? Ими Судьбы не изменить. Лучше подумать над тем, как тщательнее подготовиться к новому балу, который будет давать мис¬сис Арлингтон в своем особняке в мавританском стиле в будущем месяце. Говорят, что там непременно появится и мистер Джером Бонапарт, самый младший брат Консула, не знающий ни слова по — английски. По слухам, он необыкновенный повеса, светский франт, бретер, наделав¬ший в Париже много долгов и посланный своим весьма суровым бра¬том на службу в морской флот… Еще ей было известно, что он кра¬сив и заносчив, горяч, вспыльчив, как порох, постоянно напрашива¬ется на афронт даже здесь, в Балтиморе, где дуэли совсем не при¬няты!
Но Бетси ничего дурного не видит в излишней горячности нрава: скрытая амбициозность, пылкость младшего брата всесильного прави¬теля Французской республики ей очень, очень нравится: значит, он многого достигнет, Жером… Джеронимо. Так, наверное, называет его лишь мать, сдержанная, изящная синьора Летиция Рамолино, дама с беломраморным лицом. Рассказывают, что все сыновья окружают ее необыкновенным почтением, и ничего, ничего не делают без ее одобрения!
Так, консул Наполеон ввел в обращение суровый Гражданский Ко¬декс, по которому живет вся Франция, но все самые важные решения в обширном семействе Бонапартов принимает только синьора Лети¬ция. Статьи Гражданского Кодекса не стали обязательным кано¬ном для ее поведения. Напротив, это она являла собою некий Кодекс для всей семьи. Если, к примеру, кто — либо из ее сыновей решит вдруг заключить брак, то сначала он должен будет ис¬просить разрешения у нее, Матушки Бонапарт, а лишь потом спе¬шить в мэрию. Брак. Почему она подумала о браке? Она не испуга¬лась собственных мыслей, лишь щеки ее слегка зарумянились. По¬жалуй, только замужество, лишь оно, могло бы дать ей, хоть неболь¬шую, но прочную надежду на изменение совершенно затерянной в ветрах Бал¬тимора судьбы! О, ради этого она вышла бы замуж даже за дьявола! Что здесь было бы, в самом деле, ужасного, если это помогло бы ей внезапно попасть туда, где всегда кипела Жизнь, где она, эта Жизнь, горела и переливалась всем возможным и невозможным многоцветьем красок?! Бетси Паттерсон лишь силилась представить себе, то, что могло бы статься с нею, иной, другой и с другою фамилией, такою, например, как — Бонапарт, — но до конца сделать это все равно не су¬мела бы. Распаленная грезами своего воображения, она и не заметила, как до крови прокусила губу….

НАБРОСОК ВТОРОЙ.
…Элизабет перебирала давние письма Джерома уже который день, и в душе ее как морские волны, плескались по очереди, то ненависть, то любовь, непонятная ей самой, выросшая Бог весть откуда! Джерома невоз¬можно было не любить за его бесшабашный искристый, обворожи¬тельный нрав. То было волшебное, магическое притяжение, что вспыхнуло искрой меж ними, сразу, ошеломляюще, при первой встрече… Хотя, нет, и не на искру это было похоже менее всего. Это, скорее, был удар молнии, который ослепляет, поражает прямо в сердце. Тот роскошный сезонный бал у миссис Арлингтон, на кото¬ром Бетси впервые увидела Джерома Бонапарта, капитана морского фрегата «Ястреб», прибывшего с далеких островов с затейливым на¬званием почти не запомнился ей, как и туалеты знакомых дам. Но ощущение удара молнии — пьянящее и пугающее одновременно — ос¬талось с нею на всю жизнь. Как и взгляд красавца морского офицера, смотрящего на нее весь вечер неотрывно и танцевавшего только с нею. Это было всего лишь пару лет назад, а казалось, что прошла сотня ве¬ков! Сколь многое с тех пор бесповоротно, невозвратно изменилось! Лучше не вспоминать! Она перебирала письма Джерома, перевязанные палевой лентой, сидя в кресле у раскрытого настежь французского окна, за¬тейливо увитого шпалерными розами и диким виноградом. Из глу¬бины маленького сада, с геометрично подстриженными кустами тиса и можжевельника доносился голос Джерома — Наполеона, ее двухлет¬него сына, играющего в мяч с соседскими детьми. В комнате рядом, за стеною, раздавались приглушенные ковром беспокойные шаги, возня, скрип, хлопанье крышек кофров и саквояжей: в дом готовились к оче¬редному путешествию, быть может, последнему в бесконечной чреде ее скитаний.
О, как горько и насмешливо распорядилась ее сладкими грезами гос¬пожа Фортуна, изменчивая и вечно легкомысленная, капризная краса¬вица, в аллегорических картинах всегда сидящая верхом на огромном колесе, что без остановки вращается лишь вперед! Несчастная, непризнанная госпожа Бонапарт, насильно разведенная жена, завтра возвращалась морем в далекий Новый Свет, в ненавистный ей, почти забытый громадным усилием воли, Балтимор. Возвращалась, подчиняясь воле своего мужа, Джерома. Впрочем, разве у него была когда — нибудь воля? Одна лишь капризная безалаберность присутствовала в нем всегда, как в малом избалованном ребенке… Джером и к венцу — то ее повел, исполняя лишь свой каприз, любуясь ею, как красивою и дорогою игрушкой: свежестью ее лица, изяществом стана, блеском карих глаз. Не хотелось даже думать, что ее деньги играли в свершении этого брака не послед¬нюю роль. Ведь только французскому посланнику в Америке, генералу Пишону, Жером был должен по векселям более четырех тысяч дол¬ларов. А приданное Бетси Паттерсон было поистине — огромным. Для его совершенно пустого кошелька щеголя — бретера. Корабли, верфи, магазины с колониальными товарами, банки и цен¬ные бумаги в них…
Бетси нервно закусила губу. Листок смятой бумаги выпал из ее рук, со¬скользнул на шелковый ковер. Она вздернула вверх подбородок, сглотнула непрошеную слезу, ожегшую горло. Немигающий взгляд ее уперся в строки газетного столбца парижской «Журналь де Деба, » уже несколько пожелтевшего от времени. Она поспешно отерла глаза кружевом шейной косынки, перечла снова и снова, уже в который раз за утро резкие, разящие, как кинжальный удар, строки: «Можно про¬читать в некоторых английских газетах, что Жером Бонапарт, брат Первого Консула женился в Балтиморе на мадемуазель Элизабет Пат¬терсон. Эти слухи о Бонапарте распространились еще год назад, что позволяет сомневаться в их правдивости… »
Правдивости… Какая правдивость была им еще нужна, этим министрам и придворным, послам и генералам, почти лакеям Наполеона, лижущим самые мизерные крошки с его грубой солдатской ладони: и Лекамю, выдававшему себя за их преданного друга, и генералу — послу Пишону, и хромоногому бесовскому двули¬кому Янусу — министру иностранных дел Республики Талейрану, и послу Франции в Португалии Серрюрье?!
Разве же подпись Джерома в брачном договоре от 24 декабря 1803 года, где он обязуется «дать этому союзу всю форму и значимость совершенного брака согласно законам штата Мэриленд и Республики Франция, » и клятва их обоих у алтаря главного со¬бора в Балтиморе, в присутствии архиепископа отца Кэрролла, совсем ничего не значила? Элиза знала, что это не так, не так…Знала — сердцем. » Ибо, что соединил Бог, то человек не разлучает», — так сказано в Писании.
Нет, просто Наполеон никогда не хотел, чтобы она значила что — то и для кого — то. Всемогущий корсиканец предпочел не замечать ее, этой подписи, вот и все. Напрасно ее «милый Джеронимо», как называла она его теперь, писал, извещая синьору Летицию Бонапарт о шаге, перевернувшем всю его жизнь: «Мои письма, в которых я сообщал Вам о своей женитьбе, до Вас, несомненно, дошли, моя дорогая ма¬тушка! Эта новость должна была Вас удивить, но когда Вы узнаете мою жену, я надеюсь, Вы одобрите мой выбор …» (Жером Бонапарт — из письма матери от 1 марта 1804 года.)
Наивный Джеронимо, он думал, что все примут как подарок его головокружи¬тельный шаг — женитьбу и у всего семейства заносчивых и гордых Бонапартов смутятся сердца, едва они увидят ее, Бетси, портрет, который он всюду носил с собою, поместив в редкую, жемчужно — бриллиантовую оправу! Он считал, что его ми¬лая женушка Элиза» сразит сурового брата — властителя не только своею кра¬сотою и грацией, но и умом, редкостным для женщины! Но, увы, Наполеону не нужен был ни ее ум, ни ее красота, ни связи ее отца в торговых и политических кругах Вашингтона, Балтимора, Нью — Йорка. Ему до всего этого просто — не было дела. Свой неукроти¬мый и хладнокровный, одновременно, гнев на отбившегося от рук повесу — брата новоявленный император Франции вначале выразил тем, что приказал генералу — послу Пишону не оплачивать более никакие долги Джерома. Морской же министр Дюкре получил строгое предписание от своего правительства, в котором всем капитанам французских судов запрещалось «принимать на борт молодую особу, с которой соединился браком гражданин Жером, таким образом, чтобы они никак не смогла прибыть во Францию, а если и прибудет, то чтобы не смогла высадиться на берег, а была бы немедленно отправ¬лена назад, в Штаты». Министр Талейран направил на имя Джеронимо суровое письмо, должно быть, вкладывая в него мысли и слова самого Императора. Письмо, которое Элиза прочла украдкой от мужа, едва не задохнувшись от яростного гнева и слез, сочтя его непомерно оскорбительным для своего достоинства. Так ей, по крайней мере, думалось. Еще бы! Чего стоила одна лишь сухая, дипломатическая фраза, стоящая в начале того злополучного письма: «Господин Жером Бонапарт, заключив брак, противоположный законам Франции, гражданином которой он является, не может надеяться, что этот брак будет рассматриваться, как действительный Американские газеты часто говорят о супруге господина Жерома Бонапарта. Возможно, что господин Жером Бонапарт, молодой человек, которому нет и двадцати лет, имеет любовницу, но совершенно невозможно, чтобы у него была жена, так как законы Франции таковы, что молодой, не достигший двадцати и даже двадцати пяти лет, не может жениться без согласия своих родителей, и, не выполнив во Франции предписанные этому формальности. Господин Жером Бонапарт родился лишь в декабре 1784 года, а уже более года американские газеты выдают его за жениха».
Выдают за жениха, а ее равняют с кокоткою! Они так и не дали Джерому почувствовать себя ни мужем, ни отцом. Подавленный тем, что семья столь категорично отказалась принять его решение, Жером впал в тоску и едва поддался на уговоры Элизабет и ее брата Вильяма Паттерсона — младшего, через Лиссабон, морским путем, уехать в Голландию… Голландия все же была Европою, пусть и Северной, и там, казалось Элизабет, они быстрее могли бы дождаться пощады от неумолимого «Набулио», как иногда Жером любовно — шутя по — итальянски называл брата. Вместе с немногочисленною свитою: друзьями и шурином — братом Вильямом, молодая опальная чета Бонапартов в начале марта 1805 года на бриге «Эрвин», принадлежащем Вильяму Паттерсону — старшему, скрепя сердце поплыла к голландским берегам. Как тяжко далось Элизабет это путешествие, никто не мог и представить! Будучи уже в ожидании первенца, она стоически переносила одолевавшие ее приступы морской болезни и слабости, которая подолгу не давала ей возможности встать с постели в каюте и хотя бы прогуляться по палубе. Обитые кремовым шелком стены ее плавучего будуара казались ей настоящею тюрьмой, но она с большим присутствием духа подшучивала над собою, ослабевшей от приступов дурноты и с любопытством выслушивала бесконечные рассказы Джерома о своем детстве, которыми он пытался ее как — то развлечь.. Более всего муж любил вспоминать о бурном шторме, который пережило семейство Бонапарт, покидая Аяччо, рано утром, 11 июня 1793 года на маленькой шхуне «Ля Белетт». Волны били в борта утлого суденышка, перехлестывая через край, заливая соленой пеною дощатую палубу. Маленькие Жером и Каролина стояли тесно прижавшись к матери, почти уткнувшись лицом ей в живот, но острые капли — уколы волн долетали и до них. Они насквозь промочили платье маленькой Каролины, ее роскошные черные, кудрявые локоны небрежно перехваченные лентою. Дрожащая от ужаса девочка попыталась защитить лицо ладошками, но внезапно перегнулась пополам, корчась от сильной боли в животе: ее стошнило прямо на палубу… Застывшая рядом как мраморное изваяние, синьора Летиция, отбросив на плечи капюшон серого плаща, вытерла лицо дочери влажным платком и приказав Жерому держать сестренку за плечи повернула ее лицом к удаляющемуся берегу:
Мария — Аннунциата , смотри! — произнесла она по — корсикански, глухим, гортанным голосом. — Может быть, ты никогда не увидишь этого более… Жером, смотри и ты. Корсика уходит. Теперь это — страна не для нас! Жерому запомнились испуганные глаза сестренки и слова матери. Теперь и Франция становилась страной не для него, удаляющимся берегом, миражом… Хотя он не собирался бежать, скрываться его в любую минуту могли арестовать, посадить в тюрьму, расстрелять как опасного дезертира!
Такова была воля его грозного брата. Наполеон никак не хотел признавать перед всем миром, да и перед самим собою, пожалуй, так будет — вернее! — что кто — то может оказаться сильнее его. Пусть и не в военном искусстве, не в искусстве власти, а всего лишь в умении любить! Всего лишь. Прибыв в Лиссабон, Элизабет с мужем получили новую пощечину — ей было запрещено сходить на португальский берег. Взбешенный Жером, кипя негодованием, тотчас решился отправиться прямо в Италию, в Турин, где находился теперь Властитель их общей с Элизабет Судьбы. В надежде хоть как то умилостивить его. Да и всю семью тоже. Джерому так хотелось, чтобы его красавицу — Лиз приняли наконец, во Франции, в обществе, в родном кругу. Неужели же мечте его, такой простой и домашней, никогда не суждено будет сбыться?! Элиза качала головою, кусала губы, сжимала ладони в кулаки, показывая «милому Джеронимо» газеты, что они купили в лиссабонском порту, 8 апреля 1805 года, едва прибыв в Португалию. В статьях тех , на первых полосах, на разные лады говорилось, что еще 22 февраля 1805 года Наполеон Бонапарт вынудил свою мать, мадам Летицию, огласить в присутствии нотариуса, в Парижском суде, торжественную ноту против любого брака, заключенного ее сыном Жеромом Бонапартом за границей, без ее согласия и вопреки закону»… «Со второго марта того же года, — со злорадством извещали газеты, — всем гражданским служащим Империи запрещено включать в свои регистры запись акта о так называемом «браке», который господин Жером заключил за границей». И тут Элизабет вдруг отчетливо поняла, что ее публично и окончательно втоптали в грязь! При встрече с Серрюрье она судорожно сжимая в руках батистовый платок, гневно выдохнула в ответ на велеречивую тираду посла, о том, что уже никогда не сможет ступить на землю Франции:
— Передайте своему Императору , что теперь я — госпожа Бонапарт и требую признания своих прав, как член императорской семьи. Не столько ради себя, сколько ради будущего моих детей! — Она выразительно взглянула на посла, полыхнув румянцем щек.
— Сударыня, ни один уважающий себя человек, тем более француз, не захочет нарушить непреклонной воли повелителя большей половины Европы! — склонился в церемонном поклоне хитрый дипломат. — Просто, как друг, советую Вам: вернитесь на родину. Не подставляйте шею господина Жерома под арестантский воротник, а его безрассудную голову — под пулю… Достаточно было того, что он повел себя как дезертир — морской офицер, не вернувшийся вовремя вместе с кораблем и командой на родину.. И потом, у Его Величества на господина Жерома другие виды и надежды, поймите. Наполеону Первому не нужна далекая Америка, раздираемая своими войнами и распрями, он хочет твердого мира и законности, как Суверен Европы, и Жером Бонапарт обеспечит ему все это в отдельно взятом немецком или италийском княжестве или королевстве. В Америке, никогда не знавшей власти монарха, такого княжества не создашь, увы, да и.. — посол смутился, взглянув в сверкнувшие гневной молнией глаза Элизабет, и оборвал речь на полуслове:
— Да и я не гожусь в королевы, это Вы хотели сказать, господин посол? — Элизабет присела, согнув колени в холодном поклоне, натянула шелк перчатки на руку. — Но Вам ли судить об этом? Смею Вас уверить, Джером не сможет отказаться от меня ради власти в каком — то крохотном княжестве, где и мантия, и корона, и богатства могут оказаться игрушечными. Думаю, что в отличии от своего несчастного Властителя — брата он хорошо знает, что такое — истинная любовь!
— Ваша уверенность может быть сильно преувеличена, сударыня, но я буду только счастлив, если Вы вдруг окажетесь правы! — с легкою насмешкой в голосе ответствовал ей Серрюрье… Позднее, она часто вспоминала этот разговор. С неизменно горестною усмешкой. Ее уверенность в чувствах Жерома, действительно, оказалась тогда — чрезмерной…

НАБРОСОК ТРЕТИЙ (ПОСЛЕДНИЙ).

Из Италии Жером к ней так и не вернулся. Он уступил требованиям семьи и имперским амбициям того, кто держал его в железных перчатках «братской любви». Младший кутила и повеса Бонапарт лишь исправно посылал ей письма. В Голландию. В Англию. В Кэмбруэлл, где она, переступив через насмешки и осуждающую молву, в июле 1805 года, произвела на свет ребенка, и где окрестила его пышным двойным именем: Жером — Наполеон. Бывший — настоящий супруг упорно писал ей после разлуки еще целых два года! Она сухо отвечала на письма, извещая ветреника Джеронимо, полностью сломленного волею брата, лишь о состоянии здоровья сына и его успехах в учебе, с упрямым постоянством гордой, обиженной донельзя, но все еще исподволь любящей Женщины! Можно понять Элизабет, замкнувшуюся в гордом не прощении.
Ей пришлось пройти через слишком многое: насмешки и презрение близких, осуждение света, в глазах которого она была некоей » беззаконной вдовой», едва ли не некой » легкокрылой бабочкою», безрассудно возомнившей себя блистательною » похитительницей сердца, воли и разума» младшего брата последнего «Императора — гражданина»,»артиллерийского капитана» всей Франции, покорителя Европы, пред которым безмолвно трепетали народы.. Впрочем, даже не в народах было все дело! Как догадывалась теперь бывшая мисс Паттерсон, таким образом , общество просто, яростно и бессильно мстило ей! Мстило лишь за то, что она посмела мечтать ярко и дерзко, жить не как все, и парить в своих мечтах над огромной, бурлящей бездною, которая всегда притягивала ее, особенно в снах… Бездна эта называлась Судьба и горечь ее Элизабет Паттерсон испила до самого дна.
Непризнанная «маленькая королева», она упустила и свой последний шанс стать ею, когда ответила на последнее письмо своего далекого супруга. В нем он требовал от Элизабет, в обмен на титул королевы — княгини Вестфалии, в княжестве с доходом в двести тысяч франков в год, отдать семейству Бонапарт их общего сына, Жерома — Наполеона. Элизабет, тогда уже вернувшаяся в Балтимор навсегда, ответила резко и холодно, что «крохотная земля Вестфалии будет , несомненно, слишком мала для двух королев, и что на жизнь ей хватит той пенсии в шестьдесят тысяч франков, которую она приняла в обмен на свое молчание от несостоявшегося деверя — Императора !» Элизабет Паттерсон «беззаконная вдова» в глазах света, тогда уже твердо знала, что незадолго до этого решительно — безвольного письма к ней, Жером женился вторично, на племяннице Фридриха Вюртембергского, княгине Катарине, и лично, из рук Наполеона, получил титул короля Вестфалии, выполнив, таким образом, полностью свой давний долг перед семейством и полу — ослепшей, но по — прежнему несгибаемой, Матушкой Бонапарт… Что же, Летиция Рамолино могла теперь спокойно нянчить законных внуков от кровной принцессы — княгини, а не от какой то там неведомой, безродной американки! Сословная гордость и тщеславие Madame — Merе никак не пострадали от крутых виражей в судьбе ее любимца Джеронимо, ведь гордая дама с бледным лицом сделала для этого все, что было возможно, и даже — сверх того.. Еще бы! И она сама была столь же амбициозна, как и ее непризнанная, далекая, заокеанская невестка.
Горя праведным негодованием по поводу всего ею пережитого, Элизабет в то же время не могла не признать в глубине души своего безмерного, недоуменного восхищения перед этою Женщиной. И перед тем человеком, который столь безжалостно оборвал крылья ее самым дерзким мечтам. Мечтам, в которых она боялась признаться даже и самой себе, не то, что кому — то еще! О том, какие чувства Элизабет Паттерсон испытывала к семейству Бонапарт и лично к «корсиканскому малышу, околдовавшему полмира», на самом деле, она никогда не распространялась вслух. Лишь незадолго до своей смерти, 4 апреля 1879 года, она сказала, имея ввиду Наполеона Первого: «Он выбросил меня обратно в то, что я ненавидела более всего на свете — в балтиморскую безвестность, но даже это не могло разрушить того почитания, которое я всегда ощущала к его гению и славе. Я ведь все — таки побывала маленькою принцессой Бонапарт!»
Предсмертные признания вообще трудно как — либо комментировать и трудно как — то возражать им, ибо в них есть самая сокровенная, самая сладостная , самая горькая и самая непререкаемая на свете истина.. ..
________________________

ПРИМЕЧАНИЯ К ТЕКСТУ

Джеферссон Томас (1743 -1826гг.) — американский просветитель, политический деятель, один из авторов проекта » Декларации Независимости» США, третий президент США (1801 -1809 гг.)
2 Старинное название чайника со спиртовкой. Изящные формы и рисунки на поверхности и боках бульеток делали их настоящим произведением искусства. В конце XIX века бульетки стали изготовляться из жести, сплавов, олова — автор.
3 Подлинник объявления в газете «Журналь де Деба» опубликован в книге
С. Нечаева «Каролина Бонапарт». Серия «Знак судьбы». М. «АСТ — ПРЕСС КНИГА». 2005 год. Стр. 48 — 49. Автор (Личный архив автора статьи)
4 Подлинник брачного договора Жерома Бонапарта и Элизабет Паттерсон цитируется по книге С. Нечаева «Каролина Бонапарт». Серия «Знак судьбы». Стр. 48. М. «АСТ — ПРЕСС КНИГА». 2005 год.
5 Цитируется по указанному выше источнику. Стр. 48 — 49..
6 Подлинное, корсиканское имя сестры Наполеона Бонапарта, Каролины Бонапарт в замужестве — Мюрат. — автор.
__________________________
18 февраля — 4 марта 2007 года.

Princess.
Член МСП » Новый Современник».