НикАндр
РУКОПИСЬ, НАЙДЕННАЯ НА СОЛНЦЕ
Москва. Кремль. Заседание Политбюро СССР.
— Полетите на Солнце.
— Сгорим же…
— Вы что, думаете, тут дураки сидят? Ночью полетите…
Популярный российский анекдот последней четверти ХХ века.
1
В пустыне в горах, в настоящем будущем прошлом, у края стартовой площадки стоял Главный управляющий Стартом Эпиграф. Кряжист и силён, сейчас он излучал тоску и одиночество: руки — по локти в карманах комбинезона, шлем с надписью «ГуС» — чуть не на переносице. Взгляд, мрачно скользнув по горизонту, замер на празднично разукрашенной деревянной трибуне.
«Старт необходимо задержать и перенести. А лучше совсем отменить. И следы подготовки к нему уничтожить к чертям собачьим. Но кто будет слушать Эпиграфа?! Erster-lezter? Бессменные-бессемянные? Умершие-очередники? Никто. Даже Паерша Тимершинович Пеймурзин. Даже Чейнеш и Тандалат. Остались только Лама Папакла, Тхуматра, Пачомама и Толька. Но с них-то какой спрос. Вот поэтому Старт остаётся нетронутым, а значит, и неизбежным…», — так думал ГуС Эпиграф. Он снял с проходящего мимо рабочего его обугленную голову и, щёлкнув у неё под шапочкой каким-то тумблером, тихо сказал ей в ухо:
– Achtung-1! Доложить о готовности личных вещей участников Старта!
Рабочий удалился, забрав голову. Та стала что-то насвистывать у него под мышкой, но он дал ей пальцами по губам, и она заткнулась.
От скалы отошли два участника Старта. Одеты скромно, в руках по старенькому чемоданчику. Дама ещё прижимала к груди узелок, а за плечами мужчины висел тощий рюкзак. Их доклады сопровождались чёрт те чем: обмороками работниц, жестокостью завоевателей, поработителей и оккупантов, падением монтажников-верхолазов и отвратительным внешним видом кураторов. А тяжелейшие ранения сопровождающих камнепадами, извержениями и обморожениями вообще выводили из себя. Правда, все эти неприятности делово, аккуратно и шустро ликвидировались соответствующими командами.
Участник: К Старту готовы все мои личные вещи, что плещут, клевещут, скрежещут и верещат. Снасти рыболовные: страсти уголовные — мордасти поголовные. Блюда и закусь: Люда и «На-ко-сь!» Выпивка полезная: «Вам пивка, любезные?» — «А мы водочки, для подводочки!». Игры и тигры: главная игра «Служение народу!» — дерьмо-игра «Берегите природу!», тигры полосатые — тигли порносайтые, игрушки детские — тушки соседские. Транспортные средства: транспарантные наследства из транспонентного детства, автобусы из глобусов, троллейбусы из ребусов, трамваи из ВАИ, автомобили гудящие — крафтомудили гулящие, стратостаты и стратостатки — супостаты и супа остатки, самокат одноногий — срамокат демагогий. Кружки различные, общественные и личные: кружок «Посудомодельный» и кружок «Неподсудномодальный», кружок «Моржок» и кружок «Накали утюжок!» Секции спортивные, но очень противные: секция «Главного государственного спорта» и «Запасного главного государственного». Клубы различные и не очень приличные: элитный «Клуб любителей любителей», целлюлитный «Клуб истребителей потребителей», ночной «Клуб Пи-знания», «Корчной-клуб непризнания». Дворец Культуры имени Никого, Дом Культуры им. Дворца Культуры. Стихи: «О театре, как об ондатре», «Об оптимистах-артистах», «О гадстве и лауреатстве», «О спектакле в театре им. Власти – “Кто воровастей?”». Экскурсионные туры: «Дрессуры прокуратуры», «Сюры режиссуры», «Гравюры — на бордюры!», «Маникюры для Минкультуры», «Шуры-муры Шуры и Муры», «Авгуры, прищуры, купюры и позитуры». Три прощальных поклона: вверх-вниз, вправо-влево, вперёд-назад.
Участница: И мои все личные вещи готовы к этому, как его, к Старту! И те, что блещут, и что трепещут, и что морщат. Всякие церковно-погребальные штучки, доводящие иной раз до ручки: пустыри – монастыри, погосты – по ГОСТу, надгробия – неудобия, захоронения – хоровые мнения. Кружки по интересам — и скучные, и со стрессом: кружок «Благолепки», кружок «Койки и житья», кружок «В кружок», кружок «Танца «жок», кружок «Остальных танцев». Кружки дельные, но отдельные: «Выходи на бережок!», «Засей лужок!», «Почеши пирожок!», «Здравствуй, дружок!» и особый кружок «Булочка – чужая улочка». Секция (наивная, но «креативная»): «Ценители «Идиота»» (ну, это просто что-то!). Стихи: «О запретной страсти», «О сладкой сласти» и «О возрастной напасти». Три прощальных поклона: туда-сюда, сикось-накось, поперёк.
– Achtung-2! – прозвучало, как глухой выстрел. Эпиграф устало сел на крышку старинного кожаного кофра и, опустив веки, негромко произнёс: – Доложить о том, что пришлось забыть…
Проходящий мимо куратор-оккупант по дороге захватил с плеч ГуСа голову и понёс её к трибуне. Оставшееся тело безголовые рабочие сноровисто упаковали в целлофан и загрузили в кофр. Участники, семеня рядом с куратором и заглядывая в лицо Эпиграфу, докладывали на ходу:
– Я забыл забыть все литпроизведения моего друга-гения, а также большую белую шапку пивной пены, да два больших глотка из блюдечка и чайничек тёплого разливного из ларька; ну, короче, всё пиво, какое было. А ещё я совсем забыл забыть только одну-всю закусь к пиву: солёную-копчёную-вяленую рыбёху; обоих раков и крабов; икру квашеную (взвешенную) и молоку крашенную (бешенную), обе-три колбаски из одних кальмарчиков и весь один пирог без осьминогов – всё свежее, полуподвальное, нежное, девятибалльное… Я начисто не забыл забыть только Тольку. Всё остальное я терпко-натерпко забыл.
– А я тоже не забыла забыть ничего, кроме одной муз.композиции, в виде петиции с репетиции, для моей подруги Летиции из полка милиции, и ещё одного кондитерского изделия из миндально-кокосовых корживчков, густо смазанных кремовой массой, с превалированием варёной сгущёнки. Всё остальное я крепко-накрепко забыла.
У трибуны стояло навытяжку обезглавленное тело завоевателя. Подойдя, куратор насадил ему на плечи голову Эпиграфа и тот, хрустнув позвонками, поднялся на трибуну. Там уже топталась пара военно-морских чинов – военморов, мялся в углу гражданский в шляпе и грызла мундштук с потухшим окурком грузная женщина-милиционер; пять представителей в нацнарядах сбились в разноцветный клубок. За трибуной стоял военный грузовик, около него паслись верблюды и пони, а небольшой слоник знакомился с ездовыми собаками. СМИ копошились, естественно, перед самой трибуной. Становилось ветрено — флажки трепетали, хлопал брезент на грузовике, песок струился по барханам. Всем слепило глаза, но солнца что-то нигде не было видно.
– Achtung-3! – разнеслось окрест. Толпы народов, занятых предстартовой подготовкой, потекли к трибуне. Эпиграф стиснул глотку микрофона: – Слово для напутствия предоставляется знаменитому французскому писателю драматургии Валерию Новарине. Похлопаем.
Складки скальных пород на склонах древних гор, окаймлявших пустыню, приобрели черты французского лица. Драматург шевелил губами, а под ними змеились субтитры: «Рука подымается, уста раскрываются, тело вздыхает».
– Спасибо, товарищ Валера Новаринэ! – ГуС коротко, будто сдувая с плеча зелёненького человечка, фукнул в сторону гор и наскальный авангардист исчез. Прошелестел облегчённый выдох толп народов. – А теперь, в качестве сюрприза, в нашем праздничном концерте поучаствует гость из района: народный коллектив поселения высокой культуры «Родное Прикуршавелье»! Руководители исполнения: лауреаты войскового смотра-конкурса «С песней – по шизне интересней» регианнального фестиваля «Аты-баты-раздолбаты» им. Батыя, наши именитые инородные заслуженные артисты Иван Петрович Ты и Пётр Иваныч Я. Исполняется штрюня «Мы не пошли». Первое исполнение после реанимации. Соло на баяне Бояна за кулисами события.
Борта грузовика с лязгом распахнулись. Урча мотором, машина закружила по барханам вокруг трибуны. Дуэт исполнителей штрюни, очень похожих лицами на участников, искусно балансировал в качающемся кузове. Толпы народов одобрительно гудели и ритмично хлопали, притопывая и пугаясь фотовспышек.
– Мы не пошли на вокзал и не поехали в аэропорт. Мы не взнуздали коней и не впрягали в телегу волов. Не оседлали мы велосипедные сёдла. На самокатную доску мы не поставили ногу – правую или другую толчковую. Не заводили мы багги, карты, болиды, мопеды и мотоциклы. Ключи зажигания не повернули в кабинах «камазов», гружёных другими автомобилями: «волгами», «ладами» или «самарами». Мы ишаков не стегали прутиками. Не пинали злобной ногою покрышки «победы» и «москвича», кем-то толково проткнутых тоненьким шилом. Мы перерезали бритвой канат из нейлона, державший на привязи аэростат, и он улетел в покрытое тучам небо без нас. Мы даже в коляски, ржавевшие на чердаке потихонечку, но до сих пор сохранившие запахи наших пелёнок и попочек, не захотели втискиваться. Но зато и скафандры, зашторе-заштопа-зашоренные, напяливать мы не решились, глядя в Плисецке на старт одноразовый. Всё это не подходило для первого шага, и вздоха, и взгляда, с которыми мы начинали капельные путешествия слов и интонаций. И — ин – тонаций. И — инто – наций…
Над потрясёнными толпами народов на миг зависла тишина. Слезы навернулись на глаза «трибунных». Восторженный рёв, ударяясь в горные преграды, несколькими волнами прокатился над Стартом. Исполнители откланялись и, зайдя за грузовик, получили у водителя свой гонорар. Толпы народов продолжали неистовствовать и тогда ГуС, вскинув на трибуне руку, рявкнул:
– Achtung-4! К торжественному рапорту! Вышестоящим Инстанциям! О полной готовности к Старту! Рва-а-а-а-няйсь! Су-у-у-м-мирно! – ловко, как гимнаст, Эпиграф перемахнул через перила трибуны, вытянулся по-военному, сделал поворот и отчеканил четыре шага: – Дын! Дын! Дын! Дын! – и приставил ногу: – Дын! – и упал лицом вниз, в песок. Точно напротив его рта раскрылся серебристый раструб, в который он сорванным голосом чётко просипел свой рапорт: – Главнокомандующие Лидеры Главных стран! Старт к запуску готов! Мастер-наставник Управления Последним Моментом Эпиграф рапорт сдал! Рапорт принят?..
Песок рядом с ГуСом осыпался — засверкал толстым бронированным стеклом купол бункера, в густой черноте которого плавали, шевеля губами, семь-восемь всемирно знакомых лиц. Окаменевший Эпиграф слушал, приложив к раструбу ухо.
– Так точно, понятно!.. – пружинисто вскочил на ноги и метнулся к трибуне; распахнул в ней небольшую скрипучую дверцу и крикнул в полумрак под помост: – Товарищи лидеры остальных средних и мелких стран! Выходите, и послушайте, какой праздничный ответ дал мне Сводный хор Лидеров Главных стран! – не дожидаясь ответа, Эпиграф взлетел наверх и достал из нагрудного кармашка свиток. – Зачитываю:
«ИЧП “Лидер” при администрации Администрации. Сводный перечень указаний и распоряжений за это число того месяца иного года и рыбного дня укороченной недели».
После каждого абзаца с неба в песок падала и тут же под ним исчезала толстенная канцелярская папка. Эпиграф декламировал, как весьма искусный пародист:
– «Указом Утреннего совещания Лидеров Главных стран во время раннего лёгкого завтрака за великолепную сдачу рапорта г-на Эпиграфа наградить незамедлительным отстранением от руководства Последним Моментом», – военмор-1 содрал надпись «ГуС» с его шлема.
– «Указом Полуденного совещания за вторым утяжелённым завтраком г-на Эпиграфа торжественно и благородно уволить с нулевым входным отверстием для выходного пособия по безбалботице», – гражданский, лыбясь, вручил ему потрёпанную трудовую книжку.
– «Указом Дневного совещания за расширенным обеденным столом г-на Эпиграфа милостиво разжаловать без обалдожалования», – военмор-2, кривясь обветренным лицом, сорвал с его плеч погоны завоевателя.
– «Указом Сумеречного совещания во время полдника г-на Эпиграфа безвозмездно сократить с прекращением его отмщения», – военмор-1 ловко отстегнул с его пояса кортик.
– «Указом Вечернего совещания за аперитивом-перекусоном г-на Эпиграфа справедливо ограбить по всей глубине его льгот», – представитель-1 с соцзащитным лицом вручил ему рулон туалетной бумаги, брошюрку, мыло, эспандер, маргарин и крохотный мандарин.
– «Указом Ночного совещания за поздним обнаруженным ужином г-на Эпиграфа переименовать наоборот вплоть до наоборот. Примечание. Отныне никакой вы не ГуС Эпиграф, а простой Фаргипэ, с категорическим запретом произносить последние две буквы с придыханием», – милиционер торжественно сунула ему новый паспорт (А-4) на имя Фаргипэ, а старый, отойдя в угол, с трудом порвала.
– «Указом Предрассветного совещания во время тоста «шок не посошок», вы, г-н Фаргипэ, превращаетесь в попу Гая и, в качестве таковой, пристёбываетесь к предстоящему путешествию на Солнце», – представитель-2 с лицом кочевника надел на него красивую верблюжью сбрую.
– «Указом Завтрашнего совещания во время вчерашнего испытания питания, данные указы будут год назад изданы одним изданием и разосланы на вечное временное хранение до той поры «пока-пока»», – представитель-3 с библиотечным лицом отобрала у него свиток, запечатала его в конверт, проштамповала и отправила пневмопочтой, посредством открывания капсулы в затылке своей головы. Когда грохот отправки затих, Фаргипэ продолжил далее, уже «по-памяти»:
– «Указом Отменённого совещания во время необъявленной голодововки новым никаким ГуС Эпиграфом назначается бывший простой г-н Фаргипэ…», – представитель-4 с северным лицом, колотя в бубен, начал свою неистовую пляску, состоявшую из подскакиваний и верчений волчком между «трибунными» людьми.
– «…ему посмертно присуждается отмена высшей меры наказания за удачно проведённую катастрофу предыдущего Старта», – представитель-5 с азиатским лицом возложил ветвь с цветными ленточками на голову Эпиграфа, лицо которого на какое-то мгновение вывернулось наизнанку. Дробь бубна оборвалась. Шаман пал с трибуны в песок и, кажется, издох.
– «Указы произвести в действие мгновенно. Шамбалагедонец. Только что, ноль секунд. До востребования. Приступайте к исполнению, господин Фаргипэпиграф, если вам всё понятно!»
Эпиграф, не прерывая церемонии, делово и бесстрастно сменил свою голову на голову Фаргипэ.
– Так точно, господа Лидеры, всё понятно, приступаю к исполнению! Achtung-5!..
«Трибунные» кинулись к своим средствам передвижения. Чистильщики-ликвидаторы налетели на опустевший помост, и в мгновение ока разобрали его. Под трибуной, оказывается, никого и не было. СМИ улепётывали вертолётами и пескокатами. А народные толпы уселись на корточки вокруг Старта, как зэки, кто где стоял. Эпиграф рубанул жёстко:
– Включить первый отталкиватель от Родины! – пустыня, горы и стартовая площадка дрогнули. Донёсся гул недр. – Дрын-дыгыдын-дыгыдын-дыгыдын!.. – задыгыдыгал освобождённый Фаргипэ, а сидящие народы подхватили: – Дыгы-дыгыдыгы-дыгыдыгы-дыгыдын!..
Тело шамана медленно поднялось над песком, иссыхая на глазах вместе со всем белым светом.
2
Чиркнула спичка, пламя высветило лицо: Фаргипэ прикуривал, сидя на крыше кабины грузовика и подложив под себя плюшевую подушечку, расшитую блёстками. В ногах у него потрескивал догоравший на капоте костёр. Рабочие разбирали декорации «гор», скатывали половики «пустыни», демонтировали «грузовик». Оставалось только звёздное пространство над степью, но потом и она смоталась. Корабль возник всё-таки неожиданно. Этого уже никто не ждал. Его корпус был стилизован под картофельный клубень: бело-фиолетовые червячки проросших стебельков торчали антеннами, корма морщилась «гнилыми пролежнями», а на носу светилась сыпь глазков-иллюминаторов.
Пристёгнутые наглухо к корабельным креслам, участники испуганно скосили глаза на мигающие приборы Пульта управления и вздрогнули, услышав Фаргипэ, который, стоя за бортом у одного из «глазков», загремел связкой ключей. Помогая себе то плечом, то бедром и коленом, он никак не мог открыть входной люк и ругался:
– Преобразование участников Старта в участников Полёта, хотя и было осуществлено поспешно и потешно, но завершено-то успешно! При этом произошло то, что взошло, и пока ещё ни до кого не дошло. А именно: случайно запланерированное побочное явление, то бишь, инкубертирование товарища Валеры Новарины в Новара Валерину, – он с досадой кинул связку ключей за спину, и она начала своё неблизкое путешествие к «Мафусаилу». Отбросив церемонии, Фаргипэ достал фомку и уже через мгновение смог протиснуться в узкую щель.
Начинка Картофельного корабля представляла собой спутанный моток коридоров всех мастей. Гостиничные, офисные, чиновничьи, школьные, больничные, тюремные, общежитские… они извивались по всем возможным направлениям. Бесчисленные двери с табличками, цифрами, буквами или без оных рассыпались на бесконечных лентах их стен.
Фаргипэ с усилием закрыл за собой люк и, уткнувшись вспотевшим лбом в пластик внутренней обшивки, прохрипел в зажатый кулаком микрофон:
– Achtung! Участникам собраться сюда и смотреть тоже сюда – на попугая дяди Фаргипэ…
– Почему? – спросили участники. Фаргипэ обернулся в ярости, но ответил всё же мягко:
– Да потому, что с тех пор, как было установлено, что долгий пристально-немигающий взгляд на Солнце содержит посильнодействующий наркотик, вам смотреть больше нé на что.
Фаргипэ пересёк коридор и открыл дверь с табличкой «Рубка радио». Войдя, сел к столику, подключил микрофон и, щёлкнув пару раз кастаньетами для проверки, заговорил:
– Полёт проходит аномально и в соотверствии с заданием. Предполагаемая продолжительность предполагается продолжительной. Маршрутная разблюдовка составлена ловко: первая конечная остановка, конечно, не на Волге и ненадолго…
Голос Фаргипэ вещал всеми репродукторами корабля. И каждым что-то своё.
Репродуктор Мемориального музея «Кабинет президента 2008», помещения с исключительно оригинальным убранством от самого экзальтированного в прошлом президента:
– В Полёте будут подытожены и немедленно к вам приложены вопросы реферебрендума и прокладительные наплитки, а также свободные коммерческие выборы кучера Полёта…
Репродуктор археологического раскопа «Стоянка извозчиков», где скрупулезно фиксировались мельчайшие элементы орнамента древней волосяной вышивки по попонам:
– Послушайте во рту первую новость на борту: кучером снова единогласно и единодушно избран Кучер; с одногласным и однодушным Кучером был тотчас же проведён предварительный сговор о заключении контракта на поставку нескольких куч буквы «ер»…
Репродуктор на «Кухне власти», с её кипящей бездеятельностью, плодившейся вокруг огромных чанов и широченных противней с «пищей», которая вываливалась в ненасытную воронку залов заседаний:
– Следующая новость приятная: на обед будет обед. Надеемся, не во вред.
Под репродуктором заповедника «Восстановленные развалины Алексмандринской библиотеки» за одним из столиков с зелёной лампой спала молодая читательница. Фаргипэ только сказал ей на ухо добрым шёпотом:
– Назначен Вахтерный, – и несчастная тут же начала неуклюже раздеваться.
Репродуктор в «Корабельном оранжерегороде». Сквозь его буйные заросли фантастической растительности Фаргипэ долго продирался, пробуя кое-что по ходу на вкус. Наконец, вырвавшемуся на опушку джунглей взору предстала обширная плантация со следами варварского вандализма: посадки вырваны с корнями, чернозёмно зияли глубокие ямы. Фаргипэ разбежался и прыгнул в одну из них, комментируя по ходу:
– И, наконец, отвратительная новость: все детерминантные растения, высаженные в оранжерегороде, сразу после Старта превратились в úн-детермиантные, и ушли на каток-библиотеку горнолыжного абонемента. В результате, что жрать будем, — хрен его знает, может, на всю дорогу не хватит. Эта русская лаборантка была права, сказав перед Стартом три свои национальные поговорýшки: «чем посеешь — тем пожнёшь», «не можешь сеять – не моги» и «сеять – сей, а на грабли не дуй». Ничего не поделать, политическая мода на «мелких» как-то загадочно влияет на ботаникомистику и ерундолингвистику; конечно, не на обе сразу, но – по листику…
Репродуктор «Совмещённого санузла» всегда был выключен, и Фаргипэ, аккуратно разделив работу и естественные потребности, стал прихорашиваться у зеркал:
– Только что мне сообщили, что тех, кому поручили, с грехом пополам, наконец, замочили и скоро они сообча передадут о «чили», но не о стране, а о перце. По вине блатной дверцы снабженцев-многоженцев, его запасы на борту кем-то стали ограничены, т.е. – намагничены и не пригодны в пищу. Выход усердно ищут, особенно руководство, оно активно водит руками и, если найдёт, то уйдёт, как всегда вперёд и задом наперёд. А нет – так нет. Залетим на Тибет, попросим Тхуматру, и он даст мантру.
Голос Фаргипэ вернулся в каморку «Рубка радио», зачитал листок на столе:
– Пришёл факс – упал бакс. И, как говорят, окончательно, но включительно. Есть комментарии из Татарии, но для вас неинтересные, потому что медресесные. Вы ничего не поймёте, а волну погоните и пургу надуете…
Был ещё репродуктор на «Площади». Небольшая, но с фонтаном, она расположилась между вокзалом, фабрикой, ипподромом и чем-нибудь ещё. Толпы народов, задрав головы к окружённому фонтанными радугами столбу, напряжённо слушали голос Фаргипэ:
– Мы передавали последние новости на борту, но, несмотря на их простоту и очаровательную пустоту, нажимайте вот на эту кнопочку и на ту. С вами был ваш Фаргипэ, но это не имя, а звуковое сопровождение события. Всё, театр закончился – Полёт начался.
Толпы народов с глухим утробным стоном пали на колени, а кто и ó земь. Из фонтана по ним забили тугие струи водки. Мужчина с ярким бейджиком «Вахтерный» на кителе, поднялся с колен. Его красивое лицо напоминало лицо участницы, словно брат-близнец. Стремительным шагом Вахтерный пронзил вокзал насквозь, в два прыжка перемахнул пути-платформы, распахнул ворота депо и замер…
3
Посреди старинной каретной мастерской мерцал золочёный экипаж, его оси покоились на стопках древних книг. В углу темнела металлическая клетка с Кучером. Возница был сильно бородат, космат и прикован к потолку. Он тоже чем-то смахивал на участника, правда, сильно постаревшего. Еле слышно узник затянул знаменитую кучерскую песенку:
На дрючке-е-облучке-е,
Во овечьем тулупчик-е-е
Сидит Тит, дыру вертит,
Времячко не пришло-о!..
Вахтерный тихо закрыл за собой дверь мастерской и, прикрыв глаза, подхватил:
Сбоку солнышко взошло-о,
По глазынькам изошло-о.
Точит Тот, да не бредёт,
Бремячко тяжело-о!.
Брякнули опавшие с Кучера цепи, и он вышел из клетки с «присядкой»:
Суд ряди – погоди,
На косынку погляди.
На сынку насыпь пятаки, —
Картофку испяки-и!..
Последний куплет мужики пели, плясали и плакали уже вместе:
Гореча-а – облуча,
Получа по обруча.
Поставь посты на пустыри, —
Пусты монастыри-и!..
– Скажите, Кучер…
– «Кучер».
– Да нет, я не об этом… У вас, ведь, наверняка есть награды?
– А то, как же! Нам без награндов никак не возможно, – Кучер забрался на облучок. – Мне все мои награнцы шибко тяжело дались. Взять, к примеру, вот хоть эту — «Бриллиантовая брошь Пурпурного Заката». На вид медалька так себе, неказиста для бывшего коммуниста, лингвиста-трансмудалиста, а досталась она мне с трудом, ах-каким!.. Я тогда ещё был никаким: ни Никитка, ни Аким, — седой юнец в тужурке, хоша и шибко юркий; а уж вахты совсем нести не умел… То её уроню, то мел. Через каждые два-три шага пробегала по полю ватага, а через три-четыре шага – Мавлевич или Шагал. Поэтому по всему, я и стал себе делать образование уму: через книжку – в умишко, да, видно, перебрал лишку. В караульном у нас тогда много книжек издавалось по прозвищу «сусамиздат». А одна книжонка была, ну, прям, как для лицеиста жжёнка, или сгущёнка для медвежонка – шибко любимая; уж и не упомню её называния; что-то вроде «Солнце на вахте» или «Вахта на Солнце», врать не буду, но в ней-то я свой первый сейсмический толчок и нащупал, а потом откопал. За то и награда, и для-меня-для-гада, и для всего отряда беспозвоночного града.
– Погодите… Так я-то думал, что это вы – Кучер.
– Не-е. Кучер – это вы, а я – Вахтерный…
4
В обшарпанном коридоре около мужского туалета две куклы «в рост» с лицами очень помолодевших Вахтерного и Кучера курили «в кулак» и пускали дым в щель приоткрытой двери:
– И как мы теперь с вами обозначимся?
– А никак. Мы ж всё одно не значимся.
– А по Особому списку? Да ладно, вам-то чего краснеть, у вас там везде прочерк.
– Везде не везде, а вот как дадут по балде, так всё равно не по себе как-то.
– Ну, вы же сами имена перевернули.
– Погорячился, извиняюсь!..
Звонкие шаги застучали совсем рядом. Куклы бросили чинарики, опрометью рванули по коридору и скрылись за дверью с табличкой «Бенстабиркуационнале»…
5.
Сквозь снежную кутерьму, сбиваемые ветром с ног, Кучер с Вахтерным брели по равнине и, стараясь переорать свирепый вой ветра, кричали истошно:
– А чин у вас какой-нибудь имеется? – вопил в снег Вахтерный без затей. Кучер же надрывный крик своего ответа чередовал с комментариями, которые бормотал в сосульки бороды:
– Чин у меня самый, что ни на есть чинный!.. Последнее время при чине только и могу, кое-как с грехом пополам… Меня ж во дворе все так по-разному и кличут: «Чин Кучер»!.. И всё тут… А, когда ввели максимальное сокращение, стал и вовсе — «Ч-К»!.. Через дефис, правда, но он не произносится… Я и не настаиваю!.. Других-то не устраиваю, а его и подавно…
Буря неожиданно резко стихла, небо стало ясным, солнечным, затрещали кузнечики. Путники стояли около конструкции-гибрида: одна половина – карета (облучковая часть), другая – капитанский мостик с деревянным штурвалом. В центре соединения высилась мачта, но обе половины «смотрели» в разные стороны. Кучер, теперь – Ч-К, был одет в традиционный наряд извозчика, а Вахтерный, облачён в старинную морскую офицерскую форму. Оба привычно заняли свои рабочие места, закурили и – в путь-дорогу-плаванье! Каждый – в свою сторону.
Дальше диалог сопровождался очаровательной смесью шума волн и цоканья копыт.
– А вы сами-то, какого чина? Мужеского, аль другого, извиняюсь, какого? Сразу-то не углядишь… – деликатно начал Ч-К.
Вахтерный закрепил штурвал, повернулся к Ч-К и, бурля трубкой, ответил:
– Я, когда живу в направлении «завтра будет понедельник», то мужеского, типа, чина. А когда в направлении «вчера так и не начался понедельник», сотверственно — женского. Сегодня у нас что? Ну, в смысле, есть какой-нибудь день недели? Нет? Что, совсем нет? Вообще? Это точно? Ни по какому календарю? А по никандрианскому?..
– По-никандрияньски-то будет с «поне-сред-ятницы» на «втор-четвер-боту».
– Ух, ты! – изумился Вахтерный.
– Так получается, – пыхнул дымком Ч-К.
– Ну, тогда у меня с моим чином выходит что-то вроде «пересменки». Поэтому я нынче от расската «эМ-типа-Жо», выходит, а до засвета – «Жо-типа-эМ». Хотя, вообще-то, мне без разницы.
Ч-К снял рукавицы, заткнул их за кушак:
– Да и мне до задницы, что у кого в переднице…
Вахтерный, теперь – эМ-типа-Жо, выбив трубку о каблук, поинтересовался в свою очередь:
– У вас же наверняка и почётное звание имеется?
– Да нет, не удостоен почётного, пока только до нечётного дотопал…
6
В Лондоне, в 1513 году, во дворике колледжа святого Джонса таинственно шептались Ч-К и эМ-типа-Жо, помолодевшие ещё больше предыдущих кукол, почти мальчишки:
– А вы законспирацирировали спиртоконспект утренней клекции по мать-и-матике?
– Это которой, на второй паре, по шизике, у Никандера, что ли? Законспирачено, само собой. И наоборотную клекцию по мяч-и-мачехе тоже. А чего?
– А не можно вковырять их мне в голову? Отслужу уж как-нибудь! Не всё же только, «а ля» Толька, как заряженная пистолька, мне вами пользоваться, — будет и на вашей сутулице полазник!
– Да мне трудно, что ли? Раз — и воспроизвелась конспекта, – эМ-типа-Жо заскрипел старческим голосом и стал постепенно дряхлеть: – «Вчера, на уроке политической Мать-е-матики мы заучили с вами поэтику литики этической Мать-форы-мулы, и с её помощью решали вопросы пола и лита в эпических Мать-урва-нениях. Что в некоторой степени есть обман самих себя в семих сабе. Нынче у нас на очереди – пиитика лоэтики Матики фуры и мулы, а в ней уж не всё так просто, как в Мать-ишаке. Здесь уже просто необходимо каждый раз простыноранственно-вребременно туннелировать и удерживать поджидательно все вибраторские потоки и закрытые поползновения на зачисление в консту и танту. А, кроме того, необходимо обладать посторонним знанием простора своего ума! Пример. Берём одну грошовую несостоятельность. Берём вторую. Пока всё хорошо. Несостоятельность стабильна выше всех похвал. Некоторое время выжидаем и считаем до… ну, допустим… да какая на хрен разница! Что там ближайшее? «До»? А что «си» уже была? И «ре»? И «ля»? И «соль»? И «ми»? И «фа»? Ну, так, значит, это будет счёт до… ноты «до». Теперь расквартировываем её по всему полю нотного стана и перевносим обратной перспект-проекцией на Клавиатора, а саму клавину туру чуть диезим, по китайскому созвучию – на чёрненькие клавишки. В результате – привет бате! – получаем мозоль тяти и полную Матику! Из неё уже извлекаем и саму состоятельность и все сопутствующие ей ингредиенты. Последних поедаем макро-поедом, а за остатком, назло фанаткам, приторно-сладко и тревожно-жутко, целую минутку, на зависть всем «людкам», всё соблюдаем и за всем наблюдаем микро-наблюдом. Всем людом. Соршеннзамечательная состоятельность! Из неё уже ни при каких условиях абсолютно невозможно извлечь корень! Его там нет! Тю-тю! Что ни прибавь, что ни убавь, — ни хрена не выйдет! Почему? А вот это и будет для вас домашним заданием к следующему нашему занятию по политтехнологической баллистике каннибалистической Мать-и-Мачехи!» – эМ-типа-Жо снова заговорил юным голосом, но лицо осталось старческим: – Ну что, всё вковыряли, без ошибочки?
– Большое вам спасибочки! Кстати, вам не кажется, что профессорэ Nikandr… как бы это помягче высказаться…
Чуть стемнело, издалека донёсся раскат грома. эМ-типа-Жо содрал старческую маску с лица и зашевелил бледными губами:
– И думать не смейте! – чуть не выкрикнул он. Помолчав, понизил тон: – профессор Никандр альбучиназóрен самому Новарине, – по каменной стене колледжа за их спинами скользнула тень французского авангардиста; эМ-типа-Жо продолжил, постепенно снижая звук до шёпота: – Они просто албучились в разных Альбах, о чём записано в скрижальбах! Зато бучились уже вместе в закрытых БУЧах и старожировались тоже совместно: в загребучих КРУЧах, ТУЧах и ЛУЧáх. А когда уж занорились в назóры их узоры, кругозоры и лепрозоры, то и стала тут же очевидна их бучность, кучность и тучность по основным ноль-чизнам. По прогнозам про-гипро-гипно-гностиков, в конце концов, победят нозы тех про, про которых никто и подумать не смел. А тот, кто был смел и уже что-то от кого-то «поимел», говорит, что с этим, будто бы, уже ничего не возможно поделать: глобо-гнобо-зиты распустят все клубы «Зиты и Гиты», вылечат циститы и насадят новые наваждения апологетических книжных деревьев. Хотя их «новизна» суть та же «кривизна», что и «крутизна». А вы когда оканчивали университет валеризма-новаризма?
– Ой, давно!.. Надо диплом найти, посмотреть, когда я его точно закончу. А если приблизительно…
7
Где-то после 1631 года, в Париже, в Бургундском отеле, перед началом спектакля «Клориза» по пьесе Балтазара Баро. Ч-К в костюме герцога Де Гиша балагурил, стоя за креслом, в котором сидел эМ-типа-Жо женского чина, т.е. – ослепительная Жо-типа-эМ в роскошном платье с декольте:
– …если приблизительно, то где-то сразу после их великой леворюции у нас на прииске стали интересоваться и от нечего делать вить верёвки из бечёвки на маёвке и протягивать их сквозь уши – вот тогда мы все к этому учению и пристрастились. Это, знаешь, всё-таки, как наркотик, поэтому, мой котик, маленький невротик, с этим так долго и не живут, в какой-то момент начинают жить и с тем-с. «Систем-с», как говорил Бемс, что тут поделаешь! Иной раз, когда наступит тебе какая-нибудь «виктория» на пятку-мозоль, разнервничаешься и скажешь ей в сердцах: «Вить, может, хватит уже вить?! Ведь не оживить!.. Да тудыть тебя растудыть, ведь недолго и застудить!» Ну, ка-ак же, отпустит она яво, дожидайси!..
– Вы сейчас затронули вопрос, который ещё не пророс, и пока его нужно произносить «в нос», но не так… – она кивнула на сцену, где уже шёл фехтовальный бой, – …как Сирано де Бержерак!
Дама резко встала и стремительно вышла из ложи в коридор Картофельного корабля. Ч-К – за ней. На ходу Жо-типа-эМ срывала с себя платье по частям, которые, падая на металлический пол, сначала плавились до жидкого состояния, потом – испарялись.
– Прежде чем произносить, его ещё нужно поизносить! И потом только, пританцовывая польку, тронуть Тольку и сказать: этот вопрос-нос-с-паровоз уже тронутый! Как умом, дескать, тронутый, так и плесенью! – кричала она, в дикой ярости пластая костюм Роксаны, и, уже полностью обнажённая, скрылась за табличкой «Душ (жен). Только для ответственных работниц. Вход строго по отпускам». Ч-К вкрадчиво заговорил под дверью:
– А я позволю себе осенью тронуть ваш нос, что ещё не пророс, об вопрос о том, как мы все ещё в самом начале прошлого века, взахлёб читали под одеялом знаменитый роман «Выездной»…
Шум воды резко оборвался, дверь душа распахнулась. Жо-типа-эМ, в гимназической форме, нервно мяла муфту… И снова они шли по коридору, но на сей раз раздевался Ч-К (до плавок — спереди). Его одежды также рассыпáлись и испарялись. Скоро ей надоело молчать:
– А толку-то?.. Я ж его читала ещё в конце позапрошлого, и это уже вторично. А в первый-то раз вообще в середине десятых веков, в читальном зале Британатаманской библиотеки, когда она ещё не была построена только что.
Они дошли до двери, где на табличке «Душ для членов литобъединения «Парус»» перед словом «душ» было приписано «Жозе Эдуарду», а после него – «Сантуш». Ч-К скрылся за дверью, а Жо-типа-эМ села на парковую скамейку сбоку от двери. Над её головой на стенке коридора висела большая репродукция знаменитой на весь Чéрдынский край картины слепого от рождения художника-каторжанина «Ленин хороший»… Пошёл крупный мягкий снег.
– Ко мне тогда подошёл на цыпочках Володька Уллеаннов и говорит своим картавым шёпотом: «Читага?!» Вот дурак, я тогда только-только одолела мессопотамский, а об Никандрии вообще ещё слыхом не слыхивала! Ну, как я могла бы прочесть «Выездной» по-никандриански?! Хорошо, что со мной рядом девочка сидела, такая симпатичная, переводчица Катя – она потом лет через триста-четыреста родилась — так вот, она меня локтем толкнула и говорит: не волновайся, мол, я смогу беде твоей помочь!.. А Вовка всё суёт мне в лицо микроплёнку, как шпиён, и ещё фильмоскопчик хочет заложить под копчик и прямо в лифчик! Я же его тогда и не носила вовсе, так, на всякий случай в ранце таскала, думала, вдруг вырастут посреди урока, и чего я тогда? А Вовчик, как запал в лифчик, так и барахтается, как живчик, не может выбраться. Нам с Катей и смотреть щёкотно, и не смотреть страшно, она мне говорит: убей его скорее, идёт кто-то. Это к нам Жорка Плеханоров подкатился, ну, и помог Володую этому на первый раз. Так тот разве уймётся? Его же потом четырнадцать раз хоронили, семь раз по семь возвращали, сорок девять веков стращали, семьсот грехов отпущали, из пищали пищали, пращами пущали, покоили, возмущали, короче, пока Мавзолей не стёрся… – встаёт со скамьи и решительно входит в «…душ…». – А вы, почему про этот роман вспомнили, про «Выездной»?..
8
Подземный пляж секретного санатория был пуст. Ч-К вытянулся на лежаке. Лицо его потело под газетой, а кое-какие наколки всё же были присыпаны песочком. Жо-типа-эМ (уже в очень пожилом возрасте) загорала в одних чёрных очках и, по закоренелой резидентской привычке вязала. На её острых коленях дремал до поры цитатник Мао с газетными закладками из «Правды». Ч-К перевернулся, подставляя лучам ягодицы, лениво откликнулся:
– Так я его читал в зной, ещё привозной, в самый солнцепёк, а потом слёг от словесотрясения.
Звонко щёлкнули суставы пальцев и голос из шезлонга произнёс с потомственной дворянской надтреснутой хрипотцой:
– Ах, «Есения»!.. Мне этот фильм внуки долго не разрешали смотреть на ночь, — в буйство впадала непотребное! Пока не приехал из Индонезии наш сосед по лестничной в Башкортостане, и мы с ним тайно посмотрели ночью великий фильм «Детство Потёмки Броненосцева» режиссёра Ледово-Камушкина. Тогда у нас ещё ни у кого не было, на чём эти старые новые берестяные кассеты смотреть, а сосед научил меня, как из скрепки, кнопки и попки сделать отличный самопальный видик. Даже у Чейнешки и Тандалатки, несмотря на колышки в тетрадке, такого ещё предки, — а они на подарки не редки, — из Орды не пригоняли. Меня тогда еле уняли!..
– Сосед – это Паерша Тимершинович Пеймурзин из Астаназии? – проявил осведомлённость Ч-К.
– Не-ет, это Тимершá Паéршевич из Афтанэзии. Его внучатый дедушка. Но мои внуки его сразу невзлюбили, потому, что ещё не родились. Им, дуракам, всегда казалось, что вот уж, когда они народятся! Ну, и хрена ли? Народились, дальше-то что? Только и могут, что Пеймурзиных веками мучить разными гадостями. Однажды вковыряли в голову их старшенькому в роду дедушке какой-то чип особенный, «Чип и Гек» называется. А тут ещё вдруг…
Оба поднялись и подошли к стрелковому стенду. Встали лицом друг к другу и взяли оружие в руки, один — правой, другая – левой. Жо-типа-эМ закончила фразу:
– …как обычно, ни с того ни с сего, всех опять достали эти вечные звонки! Сверху-вниз, снизу-нáверх, справа-сбоку, слева-сзади; то из Пирамиды, то из Бункера, то из Ставки, то из Кремля!..
Выстрел! И так – после каждого следующего адреса. Стреляли по очереди, а в конце – вместе, автоматными.
– С Дачи, из Центра, из Думы! С Олимпа, из Комитета! Из Президиума, из Совета! От Главного, от Самого, от Генерального, от Него! И даже, страшно сказать, от княгини, от Марьлексевны!..
9
В разрывах густого тумана на Красной площади виднелись шедшие задом наперёд бесконечные колонны голых демонстрантов. В конце брусчатки, они сверзались в глубокий ров, где мусороуборочные машины трамбовали их в брикеты. Бродя по трибуне Мавзолея, усыпанной трупами руководителей страны, Ч-К и Жо-типа-эМ делали «контрольные». Жо-типа-эМ проговорила зло:
– Рычат-пищат, всех вокруг стращат, гербовую бумажку вощат для товарищат. Дедушка, бедный, трое суток на меня смотрел-смотрел через зрачок, как рачок, в сундучок, а потом умер с осуждением. Это они мне за Володьку мстят.
– Мостят-то, они мостят, может, даже и бесенят простят, а, всё равно, таковой мостовой мостовки, как при первой забастовке, не выходит: булыжничек не тот-с. Его раньше-то, пред тем, как нагнуться и выковырять, из Никандрии вывозили, в янтарный листик кажную каменюшечку оболакивали, сверху-поверху значок клинописно-голографический клепали, на отдельных ковриках-самолётиках по морю поштучно на галерах доставляли! А укладывали публично-лично, на козьей сыворотке, вперемешку с нежными яйцами. Свеже-вальяжно и мозаично-лирично! Да уж куды с добром! И вспоминать тошнёхонько!..
Они спустились с трибун и ещё успели заглянуть в перекошенные улыбками лица последних рядов демонстрантов пятившихся к оврагу. Оттуда поднимались клубы то ли тумана, то ли дыма. Наступила тишина. Уронив на булыжники оружие, они вошли в Мавзолей…
Они молча скользили по мраморному коридору вдоль стеклянной витрины в стене. За непробиваемым стеклом под жёлтым светом Ильичёвых лампочек бесконечной анакондой тянулось по золотому песку Тело в костюме. Его короткие длани были сложены невообразимым множеством вариантов. Вот острые локти мечтательно закинулись за голову… А вот – жёлтые пальцы сплелись в удивительную по сложности композицию… Дальше и описать нельзя.
– Ну, ты так-то уж не расстраивайся, – пристраивалась Жо-типа-эм к настроению Ч-К.
– Да я вообще, блин, не настраиваюсь! – буркнул тот. – Себе потом дороже, – они остановились у двери «Дерматовенеролог». – Это что у тебя на роже? И — на всей коже? Ты не заразная?
– Нет, я просто разная… – Жо-типа-эМ перевернула табличку, получилось: «ДОСААФ»…
Лётное поле было залито ярким солнцем. Они шли по небольшой взлётной полосе мимо строя учебных самолётов По-2.
– …а это на мне следы турбулентности от всеобщей амби…циозности. За то самое я и получила свой первый условный срок «Награждения-ко-дню-рождения». А потом ещё медаль «Знака отличия-от-приличия». И уже самый дорогой значок учётный «Почётный вертолётоныряльщик, тральщик, пешедральщик, начинальщик и завершальщик», с повязыванием бордово-белесо-синюшного галстука. Эх, вот только планка и осталась, а сам значок сначала долго висел на вымпеле в автобусе, а потом провалился в зрачок осуждения дедушки Тимерши… или Паерши. Как говорится, не соверши и с кумиром не согреши. Вот так. И вокруг – молчок. А ты – «лучок-чесночок». Эх ты, дурачок!..
10
Полевой стан. Коричневый двубортный костюм, увешенный сверху донизу геройским серебром и золотом, мелодично позвякивал на Ч-К, а на синем в полоску жакете Жо-типа-эМ — только молчаливый комсомольский значок. Пожилые люди с головами в густой седине, опираясь на палку и тросточку, подходили к навесу, под которым белел длинный стол с лавками. Рядом – походная кухня, вдали – комбайны.
– Нас сегодня будут кормить кормом, как вы думаете? Ведь мне, как ветерану, положено. Я же одним из самых первых мечтал стать лётчиком. Не «Нормандия», конечно, «Неман», но всё-таки!
– Да ты, я помню, всю эскадрилью задолбал тогда! – они сели к столу. – Что, не правда, что ли?! И не смотри так, я всё равно ветеранистее тебя. Я свои первые вылеты делала с братом ещё в «Икар-Транс-Аэро». Меня поэтому сразу сейчас и утвердили, безо всякой вашей мудили. Только подсадили и сказали: сделай полёт. Я сделала раз-полёт, два-полёт… И меня сразу остановили! И как завыли, как зашурудили! И вообще даже не обсуждали. Только глянули под танки на мои останки, и вся комиссия приёмо-сдаточная как загалдела внутриматочно: «Достаточно! Утвердить, твою мать! И плевать!»
– Да-а, это вы классно. Это вы как легенда, как миф Гревней Дреции. Всё одно, как сводный хор Жреции исполнял на Старте свои «нажреции».
Жо-типа-эМ провела рукой по лицу и трансформировалась в эМ-типа-Жо, появились рыжие усы и щетина:
– А, ну их!.. Тем более, что… – умолкла, пережидая, пока повариха поставит миски. – Ты вот там инкубертировался на выборах кучера, а тут Новару Валерине пришло экстренное сообщение от товарища Валýра Новаруá о том, что он ушёл в длительное автономное плавание на атóмной субмарине, построенной в Турине, и названной «Китобой-тире-Марине», – присолила борщ, – Пошёл он к берегам Эквадора, где сначала высунул над водой Исидора, как перископ, сделал «пляску по горизонту» и высадился в шлюпку со старшим матросом Любка, – принюхалась к котлетам. – Но тот, хоть и был одет в юбку, а ещё долго оставался мужчиной. Субмарину Валера подорвал на хрен вместе с Мариной, которая накануне поехала дрезиной, а также вместе с экватором, Кито и боем. И когда те утопли, подавив вопли и утерев сопли, подъехал рикша, запряжённый с пикшей. На них и убрались они восвояси в далёкий город Осло-ясли, там, в досаде, продержали его в осаде, а потом всем гуртом взяли с боем, – взялась за компот. – Да это всё зарисовано Боером, известным художником по декорациям Древнероссийской Федерации. И уже растрезвонили по рациям и редакциям, что теперь ни подраться и ни побрататься не с кем, все взлетели на хрен и с этой охрененной высоты теперь к ним хрен подступишься!
Ч-К, который так и не прикоснулся к еде, а только курил; теперь произнёс назидательно:
– А это всё ещё Тхуматра предсказывал, тибетский бог частной жизни… И я тоже всегда говорил: высоко Тибет, а гора Богдо – ещё ниже! Мне Патриарх-главарь Союза ещё когда всё это предрекал! Я ему говорю: «Товарищ Бер-Ендей, неужто?!» А он мне: «А-то!..» Я три дня тогда сесть не мог, вот как нас учили глагол любить! Я-то, ведь, из простых, можно даже сказать, из простейших… Поэтому и каннибальство моё возникло не на пустом месте, а самым что ни на есть естественным образом…
– Расскажете?
– Нет, не расскажу.
эМ-типа-Жо трансформировался обратно – в Жо-типа-эМ. С его лица исчезли щетина с усами и он, теперь – она, спросила снова:
– А мне?
Ч-К, глянув исподлобья, сдался:
– Тебе расскажу… – он встал из-за стола, надвинул кепку на брови и ушёл далеко в поле, в рожь по пояс… Жо-типа-эМ, в белом плате на голове, подперев руку щекой, смотрела ему вслед и сокрушённо вздыхала. Зазвучал народный напев без слов и низким женским голосом…
11
Жо-типа-эМ бесшумно «сняла» охранников у дверей тюремной камеры и затащила трупы внутрь. На столе в центре камеры стояла лампа, рядом с ней — тетрадь и огрызок химического карандаша. Из остальной мебели — табурет у стола и кресло-качалка в углу. За тюремным окном тихо плыли звёзды. Жо-типа-эМ свалила охрану у параши, подошла к столу и села на табурет. Лампа горела мягким зелёным светом. Ч-К, в полосатом «монте-кристо», закатив глаза под железной маской, полулежал в кресле-качалке. Жо-типа-эМ открыла тетрадь и прочла по складам:
– Од-наж-ды к нам в сов-хоз, в клуб куль-ту-ры и-ме-ни…
Ч-К вернул белки глаз из под бровей, пружинисто поднялся из кресла-качалки. Жо-типа-эМ вместе с табуретом сдвинулась от стола к стенке. Ловко орудуя отвёрткой, Ч-К освободился от маски и, меряя камеру шагами из угла в угол, заговорил:
– Однажды к нам в совхоз, в клуб культуры имени Аристотеля Онассиса… Ох, не любили мы этого названия, дюже погано оно нам всем казалось, а мне со Стёпкой, да ещё с похмелья, — особливо. Ну, так. Привезли как-то в клуб наш из райцентра постановку драмы и комедии под названием «Рука и Пись, найденные на Солнце». В жанре, типа, «про эму», — этих страусов в Кукуштане разводят — соседи наши, а нам пока зоотехник не велит, мы пока боимся… – при помощи той же отвёртки Ч-К вынул из кладки стены каменный «кирпич» внушительных размеров. В образовавшемся «окне» возник сельский пейзаж, а в нём — пара блуждающих русских мужиков… Ч-К продолжил: – Ну, так. А афишу-то им, афишу-то Стёпка же писал! И мы по этому поводу долго интересовались друг у друга разными тракторовками такого мудрёного названия. Время-то, какое было, — уже почти что можно было крестьянам интересоваться, – когда Ч-К вынул следующий «кирпич», в новое «окошко» стало видно, как из клуба расходятся сельчане, а на крыльце покуривают Ч-К со Степаном, у которого — лицо эМ-типа-Жо. Стены камеры, таким образом, в течение всего рассказа Ч-К вышли, что твоё сито, а «картинки» деревенской жизни прищемили сердце каждому, кто зажился в городу. – Ну, так… Тут суть в чём? А вот: после, как досмотрели мы эту страшную и смешную вещь на наших клубных подмостках и от души похлопали известным у нас артистам, так пока они там с декорацией разубирались да из костюмов разноцветных пердивались, мы со Стёпкой с ихним кассиром разговорились. А с кассиром потому, что увидали мы со Степан Прокопичем, чисто случайно, какую огромадную уймищу деньжищ увозят из нашего родного совхоза эти люди с культурной эрудицией! Ну, так. Кассир наш сразу смекнул, что он — наш, повалился, значит, в коленки, зарылся неглубоко светлым ликом своим в навоз земли нашей, ага, то есть, не губите, мол, я вам страшную историю расскажу! Вот этим-то он нас и взял, и нас подкупил, и себя, значит, спас, душа ево грешная, — мы ведь со Стёпкой самые ужасные охотники до этих страшных историй, как-никак, на «Спок.ночь, малыши!» выросли…
– А история?
– Нет. Шибко страшная.
Жо-типа-эМ трансформировалась обратно в эМ-типа-Жо — на лицо вернулись щетина с усами — и он бросил на стол пачку «Беломора»:
– А для меня?
Ч-К, снова глянул исподлобья, взял после паузы папиросу и согласился:
– Для тебя в самый раз, – прикурил от протянутой спички, затянулся и выговорил глухо, с дымом на связках: – У них там, в театре этом, который у нас регулярно постановки представлял, незáдолго перед тем приездом артисты своего главного режиссёра скушали. Кассир сказал «по причине сильной нелюбви»… Ну, мы сразу кассира выкопали, кляп вынули, руки-ноги развязали и отпустили на все три стороны; четвёртая-то у нас в магазин ведёт, так там ему не пройти. Так что, выходит, мы его и не трогали вовсе, так только, попинали немного. Но он все равно потом сам утонул, стал сдуру речки переплывать в марийско-мордовской земле: Яву, Виндерей, Юзгу, Варнаву, Мокшу, Сатис, Ужовку, Лячу, Пушту, Урейку, Рябку, Сивинь, Кивчей, Авгуру, Варму, Уркат, Ирсу, Алатырь, Ельтьму, Акшу. Потом сходил даже зачем-то из Свердловской области в Челябинскую, да в Пермской с Исетью через Бабку переполз. А вот астраханскую Болду не одолел, там и сгинул, под «Весёлой Гривой», совхоз такой племенной раньше был…
«Окна» погасли. Теперь в них медленно и безразлично плыли в разные стороны звёзды.
– И что, это весь твой страх, что ли?
– А чего тебе, мало, что ли?! – Ч-К выбежал из камеры в коридор и закричал со слезами на весь корабль: – Тут же не в кассире и не в этом долбаном театре дело! За это уже сколько отсидело и поседело! Тут же – глубже… Тут в нашем главном агрономе вся соль сути, — в Станиславе Славском… – резко умолк и показал глазами на висящую в коридоре знаменитую картину «Константин Сергеевич «не верит» Валеру Новарина». Прошептал с отчаяньем: – Мы же со Стёпкой тоже его видеть не могли по причине сильной нелюбви к его неверию в наше дело!.. Ну, и… в общем… съели мы его со Стёпкой… под самогонку… ну, под виски, по-вашему. Вот тебе и спектакль драмы черепушки нашей, товарищ Валера!..
И оба вошли в дверь с табличкой «Заслуженные артисты Иван Петрович Ты, Пётр Иванович Я».
12
В гримёрной было два окна и в каждом по заводу, в одном — Челябинский тракторный, в другом — Липецкий металлургический… Оба дымили. Ч-К и эМ-типа-Жо, в смокингах, просто сидели за гримёрными столиками, тихо поправляли грим. Из репродуктора над зеркалом — Фаргипэ:
– Achtung!.. В связи с пролётом без остановки и ночёвки на конечной остановке, от глав администраций с периферии Полёта поступила просьба: исполнить по заявкам втихаря по явкам в назидание булавкам, главкам и шавкам макаму им. Фриддюрренматта, посвятить её пролетевшему мимо юбилею русского театра и назвать «Мы не пошли -2»
Ч-К и эМ-типа-Жо сорвались и опрометью побежали через дверь с надписью «Концертный зал Полёта» на сцену, к слепящим огням рампы, шквалу аплодисментов и фотовспышкам.
В дюнах, в довольно диком месте стоял макет древнего концертного зала в Юрмале в натуральную величину. На сцену выкатился обаятельный Дуэт исполнителей-участников. С блеском и шармом высокого профессионализма, в каком-то отчаянном кураже своих недюжинных талантов исполнили они свой новый номер:
– Мы не пошли на балет, в драму, в кино, даже в цирк, даже в «Театр Указов»! Мы не поехали в Оперу. Мы даже не знали, что в эти минуты на главных подмостках страны что-то такое поставили так, что это стоит и не падает даже в самый последний и кульмиц-ионный момент, когда между кресел, лорнетов и чресел проходит товарищ Товарищ! А он на сегодня является самым патентным ценителем драмы, комедии, фарса и прочего явного или не очень заметного всем барахла, из которого вытащить сложно, почти невозможно жемчужное это, поскольку оно упирается лапами, крыльями, клювами, кляпами и лопастями, не хочет на свет этот Божий своё выносить сокровенное, ибо… Ибо – не верит. Не верит и всё тут!..
Зал потрясённо молчал, некоторые плакали, поэтому аплодировали чуть сдержаннее, но с глубокой благодарностью. Из-за кулис на сцену вышел Фаргипэ в серебристом фраке. Зал притих.
– Я тут тоже поначалу не хотел тут вас всех расстраивать тут раньше времени. Но теперь-то уж деваться тут некуда: к сообщению тов. Валеры была тут маленькая приписочка от главной санитарной врачи. Зачитываю. «Эпидемия продолжает потихонечку распространяться по всему земному шару, кубу, – исключая Кубу, – конусу, – по бонусу, – и октаэдру. К настоящему предстоящему моменту все материки поражены следующими видами гриппа: жирафьим, черепашьим, и овечьим – его уже не лечим. На очереди наступление последнего: комариного. От него, как вы понимаете, защиты нет. Прощайте. Обо всём остальном на Земле можно будет узнать только: от Тольки, от апельсиновой дольки, от си бемольки, от пани польки, от проросшей фасольки и от главного редактора Ассольки. И ещё от Левары Винарона, который смог укрыться после взрыва у обрыва в заливе за Ливией, где «Весёлая Грива» и где пряталась тётя Рива. И обещал послать вам свой лозунг». Конец приписочки.
Публика в концертном зале уже давным-давно мертва и полузанесена песком. Позы одних, — тех, чьи лица покрыты инеем, — говорили о том, что они внезапно задохнулись и замёрзли; позы других, местами обугленных, наоборот, – что надышались и сгорели…
И опять Ч-К и эМ-типа-Жо сидели в гримёрке. В костюмах диггеров. Они сильно и давно, и как-то невесело пили. Оба – уже в возрасте. На гримёрных столиках стояло много-много водки в бутылках, отражённых в зеркалах, и лежало чуть-чуть простой русской закуси на газетке. Из репродуктора — Фаргипэ:
– Объявление пищеблока: «Уважаемые актрисочки! Обеденные мисочки, объедки редисочки, биссектрисочки и любовные записочки по просьбе поварихи Люды кладите на стол для использованной посуды!» А пока – пока. С вами был ваш Фаргипэ, но это не звуковое сопровождение события, а проявление явления от сверхдавления, то бишь, неминуемого взрыва в театре «Весёлая грива». Поэтому по просьбе ветеранов антиобщественного движения «Гражданского взаимонепонимания шерсти десятников» сейчас будет исполнено не очередное «Мы не пошли», которое вообще неизвестно кто сочиняет, а зюка, т.е. — гимн, этого Театра Детского Места «Весёлая Грива» имени одноимённого конно-племенного совхоза. Сочинение в стиле начально-театрального приобщения написал бывший начальник нынешнего начальника кружка драмы и пластики.
Мужики одновременно подняли головы. Глаза полны слёз. Воспоминание застигло врасплох…
Ниже таблички «Худрук ДК» прилеплен тетрадный листок с надписью «ВИА «Весёлая грива»», а в самóм кабинете шла ночная репетиция ВИА в составе молодых-молодых Ч-К и эМ-типа-Жо. В их самозабвенном исполнении и зазвучал гимн:
Вначале было Слово…
Но тут усилок «завязался» и вошёл сильно помолодевший Фаргипэ — худрук ДК. Он сел за ударную установку и палочками отстучал четыре удара:
Вначале было Слово!!!
А уж потом – артист,
художник и режиссёр!!!
Всё повторится снова:
и восторг и свист!!!
Взлёт – провал!!! Успех – позор!!!
Пускай всё будет криво!!!
И наперекосяк!!!
Но наша «Весёлая грива» —
нашей дороги знак!!!
«Весёлая грива»!!! «Весёлая грива»!!! Во-от так!!!
Мы начинаем снова!!!
И опять!!! И вновь!!!
Пепел и слёзы – прочь!!!
Мы говорим два слова!!!
В них и пот и кровь!!!
И мать, и отец, и сын, и дочь!!!
Заслушавшиеся участники опять вздрогнули от голоса Фаргипэ:
– Пришёл обещанный лозунг. Задержка вызвана сложностью распаковки упаковки и, конечно, сама развёртка и подключение заняли ещё сколько-то. Зажигайте! – лозунг змеящейся лентой проплыл мимо лобового обзорного иллюминатора:
«У исхода твоих рук пространство. Но нам не дано его удержать»…
13
По обе стороны огромного токарного станка стояли два дирижёрских пульта с партитурами. За одним стоял Мастер-наставник в костюме Мальвины и с лицом участника при внушительных усах, за другим — Ученик в костюме Пьеро с взволнованным лицом участницы.
– Ну-с, господин Ученик, и как вы переходите из ключа скрипичного в ключ басовый?!
Ученик, раскрыв свои ноты, сказал задумчиво:
– Вам, г-н Мастер-наставник, виднее… но по мне-то… как из кирпичного — в барбосóвый.
Мастер-наставник потихоньку начал заводиться:
– А из двуличного — в образцовый?..
Ученик, чувствуя этот «завод», отвечал сбивчиво:
– Ну, это… как из яичного… в колбасóвый.
Мастер-наставник спросил уже с неприкрытым раздражением:
– А из семеричного — в изразцовый?
Ученик тянул тупо:
– Как… из жилищного…
Мастер-наставник, теряя терпение и еле сдерживаясь, почти возопил:
– Ну?.. Ну, куда?!
Ученик в глубоком сомнении промямлил:
– В песцовый?..
Мастер-наставник в отчаянии плюнул и произнёс с горечью:
– Тьфу!.. А, ну вас!.. Ничего не можете соблюсти! Никакой технологии!
Ученик неожиданно завёлся сам:
– Да ладно! Сами позвоните в отдел фразеологии и увидите!
Мастер-наставник жёстко отрезал:
– Мне там нечего смотреть, я и здесь всё слышу, у вас! Кто ваш мастер-наставник?! А ну-ка, покажите повязку на рукаве! – Ученик показал; на повязке было написано: «Ты!». Тут уже Мастер-наставник взорвался и дальше его «понесло»: – Ну и что, что я?! Таких, как я, у Родины больше нет! Нас всех она послала! И мы пошли! И вот слушаем тут вас, вместо того, чтобы!.. Снимите немедленно повязку, выверните её наизнанку и прочтите новое дневное задание. И чтобы за день к утру за ночь к вечеру всё было сделано «под ключ»! А он вон там висит, возьмёте, — у волчицы на ключице. И осторожнее, чтоб потом не лечиться. Она смешливая, не колите её, кубика три-четыре, не больше. А то, кто трусит, того и укусит. И будут вам каникулы у тёти Дуси. Очнётесь уже в больнице, там, где от боли падают ниц.
– А можно потрогать волчат? – попробовал отвлечь Ученик Мастера-наставника, но тот постучал палочкой по пюпитру и стал дирижировать, напевая:
– Кто почат, тот зачат. И до родов все молчат. И если кричат на бельчат и саранчат, значит, и на крольчат фырчат. – Сломал палочку и, кряхтя, перелез через станок на сторону Ученика, где тот его принял. – Это вам не пролетарии, не от пролётных птиц происхождением. Тут бы разделаться с наваждением… и этим зрачком с осуждением.
Оба опустились на помост, свесив ноги чуть ли не прямо в лица сидящим в партере членам правительства, парламентариям и виднейшим деятелям общества. За их литерными рядами было видно, что дальше заводской цех до самого потолка забили представителями слоёв. Забили в буквальном смысле. Ученик закурил, пустил одно кольцо дыма сквозь другое и заметил:
– А на пилораме утопленники драмкружок заделали. Первая постановка – «Лес».
Мастер-наставник «снял» с лица усы, завернул в бумажку и положил в карман.
– Смотрел?
– Нет пока. Боюсь. А Ихтиандр на закрытое открытие пролез как-то. Все места вокруг лесопилки, говорит, скупил «Чёрно-белый Совет оранжевой защиты голубых и розовых насаждений от красного жука и коричневого оползня». В буфете ни одного свободного пенька, зрителей больше, чем веток в лесу. А когда им ещё подвезли «гáзо-озóно-косúловку» с «бензóло-пиалýшкой», так светлячихи с темнилихами сначала надрались «по ушки», потом попролетели над гнездом кукушки, и к утру вообще уже началась травоядерная война до победной «виктории» в консерватории! Ну, и кому нужны эти консервы истории?
Спрыгнули с помоста. А зрители продолжали смотреть на «сцену» – в токарном станке вместо болванки на предельно низкой скорости, вращалась статуя-гибрид: соединённые в пупках верхние части торсов Давида и Аполлона…
Мастер-наставник и Ученик пробирались между рядами к выходу из цеха.
–Ты, Вить, давай не переставай: и чудилом чудить и её, матушку, вить-теребить, бечеву эту треклятую!
– Зоб даю!.. – полоснул по щитовидке Вить.
14
Выйдя уже в простой одежде из обитой жестью двери с надписью «НПО“Давид”КБ“Аполлон”» и перебежав на красный свет коридор, они исчезли за дверью с красивой табличкой «Пивбар завода»… В баре было битком, у каждого столика теснились по десятку мужиков. Но Мастер-наставник и Витька стояли друг против друга одни и негромко беседовали:
– Ты слышал о вчерашнем дерзком ограблении нашей завокзальной камеры хранения совести, сданной на захоронение? Сказывают, грабитель-то и трёх шагов не прошёл, упал, крикнул нехорошо и отошёл. Перегрузился, значит. Нынче ж её надо таскать потихоньку, малыми дозами. Ну, вот. После ареста этого мужика, на рельсах осталась книжка в обложке. Я притормозил немножко перед неотложкой и прибрал брошюрку. Для Шурки. Вот она, – подал Витьке небольшую книжицу. – Читай вслух, Шурок. У меня же катаракта от контракта. Сказывается бардак-то.
Виька-Шурок начал читать громко, пьянея и всё более воодушевляясь. И в слушавшем вокруг него народе что-то потрясалось до самых глубоких зон боли.
– «Великая История Знаков Препинания». Ух, ты!.. Содержание: «Первая встреча Слова со знаками препинания», «Первые бунты прописных букв против заглавных», «Поражение восстания точек», «Подавление мятежа запятых», «Завоевания голодовки двоеточий», «Демарш точки с запятой», «Бархатная революция тире», «Жестокий разгром кавычек», «Ассимиляция скобок», «Реинкарнация дефиса», «Укрощение многоточия», «Южная ссылка и дуэль «?» и «!» знаков», «Удаление ударения», «Последняя встреча Слова со знаками препинания». Приложение: «Казнь подписи. Описание технологии». Вот это да!.. Это не то, что нет!.. Это ещё читать, и читать, и читать! И – ничему не научиться!..
Стало понятно, почему народ реагировал бурно, но беззвучно: все мужики — немые, у них вырезаны языки. Мастер-наставник, тоже пьяный, бледный и злой, рявкнул:
– При этом, главное-то, что мы победили, а нас осудили, — как мы хороводы водили! И ни зá что ни прó что! Ты написал в «ЗОЖ»-то стишок мой, как я тебя попросил?.. Вам всё некогда, потом поздно уж будет! Смотри, Толька!
– Я со вторника, – поднял Витька-Шурка-Толька глаза к потолку, – в погонщики лам пойду, караван набирается.
– Да уж, ламéро выискался!.. Солáр де Уюни просто плачет по тебе, где это мой Витька-ламéро запропастился? Всё повидала, окромя ламеры с Урала! – мужики весело «заржали» (загыкали). – Не дури. Лучше составь на завтра репертуар. Чего ленишься?
– Так всё уж готово. Зачитывать стыдно, – покраснел Витька-ламеро.
– Стыдно, у кого видно! – мужики «гыкают». – А у нас всё в кавычках! Чего ещё покраснел, как чумичка?
– Да это так у меня, привычка ещё — стыдиться. Ну, молодой же… – Витька вдруг заговорил решительно, громко, на весь бар: – Вчера на уроке: интересно! Сначала-то смешно: «Моя малая Родина»! Потом всех, кто смеялся, отпустили, а меня оставили на «доп. занятия». («Гы-гы!»). А вчера их инспекция посещала, самая привередная, Спектр по фамилии. Она в журнал глянула, говорит: к доске пойдёт… пойдёт… пойдёт… и – заснула! («Гы-гы!»). С ночной вахты же; здесь-то, по полётам, — на обчественных, ну, и не высыпается… Я смотрю на училку – вижу, как у неё в душе ярость подымается: мы же с ней токо-токо чуть не защитили вместе две диссертации по одной теме – «Новый новариназм. Истоки и устья», – язык его уже сильно заплетается. – Она кандидоадскую, я студненческую. И уже совсем почти на фиг совершили всемирное открытие в установлении новаринского происхождения, а тут эта Инна Никитовна Спектр очнулась и давай всех метелить без разбору!
– Ты замечаешь, где мы пролетаем-то? Не лови ворон!
– Да я всё секу: на Псков поворот был, – Витька подцепил зубчиком вилки ломтик скумбрии, разглядывает. – От Пушгор-то кто на всемирный конгресс ровесников поедет, не слышали?
– Да по разному говорят. Может, его и отменят. Маловато осталось их.
– А вы не будете ужином завтракать?
– Чего там, рыба опять? Не-ет. Рази это рыба? Это ж так, тюбик. Как его подсечёшь? И какой снастью?.. Нет, не то. Бывало, в бешеную весну на раннем жоре, знаешь, как я в новариновском прудике рыбалил! За зорьку по сорок пудовых валериков таскал. Там, видно, и надорвал жилку…
Выйдя из бара, они отыскали дверь с табличкой «Дорога домой». В коридор ворвалась метель. В валенках, в зимних пальто и шапках, долго ещё брели они глубокими сугробами «след в след» по заснеженному пустырю, пока вдали не замаячили огни спального района.
– Ты далёко лам-то погонишь, ухарь?
– Это как Пачомама укажет. А так — не знаю… всё одно ж, через Солар де Уюни тащиться, другой дороги нет. Главное ключи к пустыням не перепутать, а то, как начну скрипом по басу – смех и то!
– Да уж… держи династию! И свою, и Настину! Она с тобой?..
– Так куды ж без неё… – еле стоя на ногах, они прощались у подъезда. Ночь была ясной, под валенками скрипел снег. – Вот дождусь её с вокалу… тогда и переместимся… в тронную залу… И оттуда уже будем пулять… По вокзалу. – Витька вошёл в подъезд, а Мастер-наставник побрёл от дома. Вскоре с общего балкона 13-го этажа ламеро прокричал вниз:
– Вы не против, ваше величество?..
15
В Зимнем дворце в Петрограде, задумчиво глядя на Петропавловскую крепость, стоял у окна император с лицом Мастера-наставника. Очнувшись, царь ответил на вчерашний вопрос:
– С чего бы это, мне быть против? Отнюдь. – резко повернулся и отошёл от окна. – Какая-то сплошная феноминералогия чувств… – остановился посреди тронного зала. – Юнкер…
Прямо перед самыми носками сапог императора откинулась крышка. Тонкая юношеская рука выставила на сверкающий паркет пять закатанных банок. Трёхлитровые — с огурцами, с вишнёвым компотом, с патиссонами и с зелёными помидорами. Двухлитровая — с головой А.С.Пушкина. Раскрытые глаза поэта смотрели печально, но внимательно. Вслед за банками из подполья появился встревоженный Юнкер с осунувшимся и чем-то озабоченным лицом Витьки-ламеро. Поправил гладкую причёску и вопросительно глянул на императора:
– Ась?
– Заглядывали в бункер?
– Никак нет! Там всё сгорело. И он тоже. А зубы кто-то украл. Жаль, умер ни за понюшку!
– Я не поеду в балет. Предупредите Нюшку. И Ксюшку. И Настюшку. Но понарошку.
Юнкер, вытащив ещё деревянный ящик, закрыл подпол, поставил банки в ящик и отнёс к одной их стен зала. Там снова выставил банки, а на их крышки положил написанные от руки ценники в евро. Кроме той, что с поэтом, разумеется. На ней было «Отдам в хорошие руки». Придворные медленно двигались по кольцу вдоль разнообразных товаров, разложенных у стен тронного зала, но пока никто ничего у Юнкера не покупал. Если где-то на этом рынке и возникал торг, то он вёлся цивилизованно, и разговоры здесь были сдержаны и почтительны. Император, сидя за своим рабочим столом в центре зала, курил папиросу и слушал доклад Юнкера.
– Утром рано два наших барана сожрали варана. Закрыли только что открытое месторождение потребностей к размножению. Ни с того ни с сего. Вместо него срочно построили фабрику по производству способностей к разложению. Во время стройки перекопали весь прииск, нашли матку и сдали её в Министерватство здравоохренения на опыты.
– Да они что?! – вскинулся император. Размеренное движение придворных замерло.
– Да. Они «что», – коротко выдохнул тот.
– А эти терпят?
– А эти терпят. Пока… – по условному знаку Юнкера придворный круг поплыл дальше.
Император медленно пошёл от стола к трону. Юнкер двинулся за ним. Придворные покупатели и продавцы вместе со скарбом осторожно смещались к стене, противоположной трону, и затравленно следили за императором издалека.
– Да не волнуйтесь вы так, ваше величество, сейчас за поворотом левый крен пройдём, а там уж под горочку гладко пойдёт, до самой границы последней остановки. Как её пересечём, уже и полегче станет… Луга, покосы, там знаете, какие?!
Около трона император на мгновение задержался, аккуратно положил потухшую папиросу в стоявшую на сиденье пепельницу Фаберже, и двинулся к тяжёлой расшитой золотом портьере.
– Не нервничайте, ваше величество, я вас скоро с их величеством познакомлю, — на дурняка, как в народе говоря… – Юнкер осёкся, — половина огромной портьеры отодвинулась, за ней стоял под парами поезд императора. – Вам на завтрак обедать, чтó подавать — квас?
– Во-первых, не к «вас», – император взялся за поручни вагона, – а к «вам», – Юнкер щёлкнул каблуками. Император легко поднялся по ступеням на площадку вагона. – Во-вторых, квас оставьте про запас, – царь поднял голову к подданным: – У нас скоро эпидермия птичьего молока к выборам запланирована и ещё ничего не решено. Вдруг, при помощи кваса-то и спасёмся!.. – все повалились в пол. – Давайте уж сначала переживём этот тяжёлый невисокосный, тогда и… – царь смутился и ушёл в вагон, но тут же появился в окне, – Юнкер, вы, когда в засаду садитесь, о чём-то думаете, или как?..
Юнкер с трудом, вручную отодвинул вторую половину портьеры и по мосткам за ней взбежал на палубу знаменитого в недалёком будущем крейсера «Аврора».
– Думать-то думаю…
Утирая рукавом потный лоб, сильно испачканный сажей, из кабины машиниста паровоза выглянул Ленин и, щурясь улыбкой, дал свисток. На «Авроре» бабахнула шестидюймовая пушка. Паровоз выпустил под колёса сильную струю пара, а корабль — клубы чёрного дыма из труб. Состав и крейсер мягко тронулись с места в разные стороны.
Зимний дворец рушился, как от направленных взрывов – внутрь самого себя…
Дверь с надписью «Нулевое купе №1. Император». Юнкер вздохнул, поправил причёску, беззвучно постучал… Император курил у тёмного окна, в котором проносились огни всех европейских столиц… Юнкер сдавлено кашлянул…
– Но?
Перешагнув порог купе, Юнкер живенько разложил на кресле у двери всякие там иконки, маленькие книжечки, порнографические карты и перешёл на язык жестов.
– Она, ваше величество, живёт неприкаянно на ул. Заикания.
– Это за проспектом Понукания? – тоже заговорив жестами, попытался вспомнить император.
– Так точно, только чуть вверх.
– Там, где… весенний расстрел был?
– Не-ет, то наискосок несколько.
– Да где ж там?
– Вот видите, это всё ваш указ паранормный. – чуть осмелел Юнкер.
– Не обсуждается. – осадил его царь. – Что у нас с лоскутным творчеством на лоне природы?
– Расцвет. – Юнкер протянул веером несколько дивидишных дисков. Император отрицательно качнул головой. Наскоро перекрестился. После паузы вновь спросил жестами.
– А с археологией литературы?
– Сильно возродили, вплоть до успешных находок. На одну ходку два ископания. – Юнкер рывком открыл люк в полу вагона. Император глянул вниз, уважительно кивнул головой и снова быстро перекрестился.
– А из последнего что-нибудь можете исполнить?
– Да мочь-то могём, только последнее-то из найденного – неизвестные косточки знаменитой поэмы В.В. Маяковского «Хлоп!» – Юнкер выпростал из-за пазухи кисет и высыпал на столик рядом с императором белёсые косточки. Царь машинально взял одну и, перебирая её пальцами, задумчиво посмотрел в окно. Мелькание огней резко оборвалось. Остановка – «Париж».
На перроне стоял беспокойный, нервный Маяковский. Император косточкой постучал в стекло. Маяковский обернулся и, щурясь, заглянул в окно вагона. Увидев, что император за стеклом, улыбается и отдаёт ему честь, поэт в ужасе отпрянул. Его высокая фигура исчезла в толпе, а Императору стало смешно, и он немного поулыбался. Потом снял фуражку. Его череп был вскрыт, мозг пульсировал. Царь положил на серую с красными прожилками массу крохотную иконку, прошептал что-то. Снова надел фуражку.
– И что, этот «Холоп» действительно сильная вещь?
– Не без этого. Да, пожалуй, что и слишком уж сильна, ваше величество. Давайте, оставлю вам пару кусочков, вечерком перед сном и почитаете сладенького, – Юнкер положил на столик два пирожных из «Норда». Император отклонил жестом: «ешьте сами». Юнкер постарался сделать это как можно быстрее. Рука с ж/д лычками на обшлаге услужливо протянула ему из коридора стакан чая с лимоном и забрала глухонемой товар.
– В среду я займусь четвергом, так вы, юнкер, субботой не увлекайтесь через пятницу, дождитесь во вторник понедельника, а в воскресенье я уже и сам в Ставке буду…
– Есть! – пробубнил набитым ртом Юнкер. Император, поморщившись, отказался:
– Да нет, есть ещё не хочется. А вот рюмочку можно, – царь достал плоскую фляжку, поднёс к губам. Поезд резко дёрнулся и он поперхнулся. Юнкер переждал кашель и продолжил доклад:
– Секретную переписку вчера попробовали потерять, негодяи! Спасибо, все парикмахерские в ночь работали, успели всех, и помылить и побрить: и по голове, и по бороде, и по барабану.
– Это вы уже перестарались! – отдышавшись, пожурил император.
– Никак нет, ваше величество!
– И что, уже и на барабанах растёт?! – изумился царь. – Чёрт те что, прости, Господи!..
Юнкер раздвинул стремянку в центре купе. Император поднялся по её ступеням, откинул в крыше вагона люк и выбрался наружу. Там забрался в корзину воздушного шара. Юнкер неотступно следовал за ним. Корзина отделилась от вагона и полетела над Европой дальше.
– А кому что присудили?
– Ну, с этим пока справляемся. В общей сложности показателей сроков посадки не снижаем. Главный срок шмона в пол-лимона дали одному коллективу–медитативу.
– Как называется?
– «Сядь со мною рядом».
– А что, хорошее название. За что их?
– Да сами дураки виноваты, лезут, как всегда, на рожон – получили премию Шнобеля.
– А с какого это переляку им её дали?
– Тут как раз всё чисто – за «Наводки по разработке непогодки на водке».
– Ну, и правильно, не хрен…
– Как вы сказали, ваше величество?
– Я сказал, не крен ли это в сторону очередной паранормности? – царь разглядывал в подзорную трубу смеющихся дам в женском салоне люксембургской парикмахерской. – Кстати, какие новости с Тибета привёз наш парикмахер? Что там, какие причёски нынче в моде?
– Так пока всё те же, ваше величество.
– Ну, и ничего, подождём ещё, некспеху… – царь оторвался от трубы, закурил папиросу, глубоко затянулся. Закрыл глаза. Из под ресниц скатилась слеза…
А вскоре император с Юнкером, уже смеясь, шли по коридору Картофельного корабля.
– Что гудит, юнкер?
– Это двигатели, форсаж, – император помрачнел. – Ведь уж, какую остановку пропускаем. Не тормозим процесс. Я схожу пока за их величеством?
– Пока-пока, вам всё – пока. Ступайте, юнкер…
Юнкер, придерживая саблю, побежал по коридору а царь, озираясь, тихонько приблизился к двери с табличкой «К нему». Ещё раз оглянулся и надавил на бронзовую ручку…
16
Михайловское. Огибая клумбу, император робко подошёл к крыльцу дома.
– «Достиг я высшей сласти…», так, кажется. «Участь моя решена…», «Пироскаф тронулся…», «My native land, adieou…», «Да, жалок тот, в ком совесть не чиста…», «Мертвеца вынесли на бурке…», «Когда б я был царь…»…
Пройдя дом насквозь, император закрыл за своей спиной двери в дом и сказал Пушкину, стоявшему на ступенях крутой лестницы, спускавшейся к Сороти:
– Но ты, брат, не царь! И ты не написал ни «Ермака», ни «Кочума» «разными размерами и в стихах»… – сорвав с головы фуражку и накладку «мозги», он опустился на ступеньку лестницы. Пушкин пристроился рядом и внимательно слушал императора. – Ладно, пусть это будет вне жанра, пусть! И причиной этому не только неизбывная грусть, которая наваливается. Есть ещё нечто… Оно новáривается, новаринóвывается и может сноварúниться по ночам. И по мелочам. И по плечам. И по ключам. Я эту вахту несу не в лесу и не за три су! Я «за глаза» никого не трясу за ветки! Это мои заметки о жизни креветки. Как хотите, судите, но это – не Особый список. Никаких льгот, никаких преференций. И всё без забот и без немцев. Одни французы скрепляют узы, но им на остановках разрешено выходить. Русским царям сложнее, — они нежнее. Все остальные — не важнее… – Пушкин мягко положил руку на плечо Императору. Тот резко встал, нахлобучил фуражку и продолжил спуск по лестнице. – Никаких рефлексий быть не должно! Тому, что не предписано, сопротивляться не нужно. И заглядывать в окно окончания тоже не обязательно: сколько номеров выписали, столько почта и доставит. Все претензии по предмету «Нумерология стран» с какого-то момента становятся бессмысленными. И Франции №14, находясь в секретной переписке с 8-ой и 24-ой Франциями, бесперспектно сетовать на разглашение тайного меморандума Z-Англии. Или на отсутствие факта подписания «Пакта о взаимном ненападении по четвергам» между Q-Россией и 5-ой Магистральной улицей», – спустившись до конца лестницы, повернулся и крикнул Пушкину наверх: – Всё в руках рук! И, если ладони чистые, то коммунисты в этом не виноваты! Грешно вам, в самом деле!..
Император сидел в купальне на берегу Сороти, у самой воды. В метре от его кресла, на мелководье лежала её величество с лицом Юнкера.
– Выходите, ваше величество, не стесняйтесь, меня с вами юнкер уже познакомил!.. – её величество резко села, затем, сжав зубы, неуклюже подняла из воды «предельно» обнаженное крупное тело, по которому стекала вода. – Вот неожиданность! Наш брак не позволял мне доселе вас рассмотреть, но поскольку его нынче никто уже не признаёт, я вижу, наконец, как вы привлекательны!.. – царь улыбнулся, но лучше б он этого не делал.
– Гриша, ты теперь рот-то закрой, а уши свои растопырь, как для бечёвок! – сняв купальный костюм, женщина повела императора за руку и к небольшой лодке. – Буду говорить тебе слова правильные, а ты правь к берегу: мы сегодня остановку делать будем. Я мимо своего счастья опять пролетать не намерена, и ты, как хочешь, а я на Эльбе сойду. Если мы тебя там в очередной раз не похороним, хотя бы условно-досрочно, я не знаю, что я сделаю, Гриша.
Император трудился на вёслах, он умел оставаться спокойным при любых обстоятельствах:
– Вы ваше величество, только год, как царица Раиса, а уж ломаете единственную биссектрису!
– И поделом ей! – распалялась Раиса. – Я назначу на её место новую директрису по маису и барбарису! У меня это право прописано в брачном контракте, забыл?
– Я и «за» был, я и «против» был и воздерживался. «Лягте сверху!» был, «Лягте снизу!» был – не задерживался. Был и «Сядьте спереди, нелюди!», был и «Сядьте сзади, б…!» Но это, Беатриса, не даёт тебе права третировать Ларису, как актрису. Ей в день дают лишь две горсточки рису. А к юристу её не пускают. Такого бесправия творческой интеллигентки, — потомственной десидентки из глубинки, ценительницы Глинки, сама тоньше хворостинки, а денег нет даже на полуботинки, — я, ГригорийПервыйЕгорийВторойЮрийТретий, не потерплю!
– Он не потерпит! – Беатриса вскочила в лодке, заорала. – Да кто ты такой?! Ты, Первый – с мамой-стервой! Второй – в землю врой! Третий Юрашка… вообще неприлично! Силы небесные, — жуки древесные, — вы слышали, или вам показать?!
– Варвара, не богохульствуй! Иначе я буду просто вынужден посадить тебя в Потрепавловскую! И надолго.
В этот момент лодка проплывала под красивым бутафорским мостом через Сороть. Царь схватился за балку, ловко подтянулся и перебросил своё сухое тело через перила.
Долго и одиноко стоял император над рекой. Задул ветер, опять пошёл снег, но мелкий, противный. Лодка с Варварой угодила в воронку и стала крутиться у моста на одном месте.
– Да сажай! Ты меня не стращай, сударь, пуганные мы! Посадишь — прорастём! Я и в Потрепавловской твоей сиживала и под другими бастионами лёживала, не бойсь, не усохну! И хоша я со стороны баушки Альбины Иосифовны вылитая чухонка на лицо наружности со стороны внешности, и за это самое сильно пострадавши, как Камиля Францевна, мученица, то уж сблизя кровенасосных перевозрождений, мой праправнучек в прошлом веке от венца вашего наконец-то отрекётся! С прискорбием и сожалением для тебя, твоё величество!
– Варя, уймись, – облокотясь на перила и глядя в на стаю ворон, попросил царь. – Повяжу.
– Да вяжи! – Варя схватила под скамьёй топор и стала рубить им днище. – Вяжите всё! Всю шерсть, весь лён, весь нейлон ваш – всё вяжите! Я от этой связки не отступлюсь! Как страшно жить, Гриша!.. – Топор булькнул в воду. Вода уже поедала лодку. – Ведь ты же меня уже не в первый раз заставляешь пересматривать по сторонам моей нелёгкой жизни! А того не ведаешь, что гибну я под игом твоим супоостаточным. Мне ведь по ночам все мои завязки являются! Я тебе хоть на святой нетленной косточке Пачомамы поклянусь, что не было во мне этой к тебе ненависти раньше. Не было любви, но и злобы такой – ничуть. Жуть, Гришенька, гольная-привольна накатила! И на меня-то, грешницу, накатила, а уж на Катю, на дщерь нашу измученную, и вовсе непереводимо. Ни для нея, бедныя, ни для Вадима! И не откатит всё никак, вот ведь что страшно-то, Гриша!.. Ну что, в молчанку играть будешь? Ну-ну. В прошлый раз тогда не взыщи. И предку своему, Адаму чейтовичу, передай: может быть, он и вправду первый в сей мир нарисовался, но последней из него выгребаться выпадает мне – Варваре, дщери Евиной. Вот так. Я сейчас в транс впаду, а ты, чувак, подумай: со мной, ты али как? Ежели «да», то и милости просим, а ежели «нет», — хана вам курносым. И по этим вопросам вам прямая дорожка в Книжку Красную. Покличь-ка Йоську Прекрасного и с собой его пригласи. Только сильно-то не гаси, а то зашуршат ведь по всей Руси: ой, еси, гой еси, гей еси! – вода плескалась уже у самых её губ. – Я — в транс!
Утонула. Последнее слово от неё услышалось уже сквозь пузырящуюся воду:
–Всё… Впадаю.
– А я, блин, в шоке… – царь опустился на доски моста. – Я же ещё не успел выучить слова трансгимна-то!.. Где тут у меня этот чёртов сборник песенок-то, как их… алебардовских, что ли?!
Император «ласточкой» прыгнул в реку…
На этом месте «Рукопись, найденная на Солнце» НикАндром, обрывается… в соответствии с условиями конкурся « О, Альпы и Рейн, и Дунай голубой!» в номинации «Большой рассказ» (80000 зн).