НикАндр
РУКОПИСЬ, НАЙДЕННАЯ НА СОЛНЦЕ
Москва. Кремль. Заседание Политбюро СССР.
— Полетите на Солнце.
— Сгорим же…
— Вы что, думаете, тут дураки сидят? Ночью полетите…
Популярный российский анекдот последней четверти ХХ века.
1
В пустыне в горах, в настоящем будущем прошлом, у края стартовой площадки стоял Главный управляющий Стартом Эпиграф. Кряжист и силён, сейчас он излучал тоску и одиночество: руки — по локти в карманах комбинезона, шлем с надписью «ГуС» — чуть не на переносице. Взгляд, мрачно скользнув по горизонту, замер на празднично разукрашенной деревянной трибуне.
«Старт необходимо задержать и перенести. А лучше совсем отменить. И следы подготовки к нему уничтожить к чертям собачьим. Но кто будет слушать Эпиграфа?! Erster-lezter? Бессменные-бессемянные? Умершие-очередники? Никто. Даже Паерша Тимершинович Пеймурзин. Даже Чейнеш и Тандалат. Остались только Лама Папакла, Тхуматра, Пачомама и Толька. Но с них-то какой спрос. Вот поэтому Старт остаётся нетронутым, а значит, и неизбежным…», — так думал ГуС Эпиграф. Он снял с проходящего мимо рабочего его обугленную голову и, щёлкнув у неё под шапочкой каким-то тумблером, тихо сказал ей в ухо:
– Achtung-1! Доложить о готовности личных вещей участников Старта!
Рабочий удалился, забрав голову. Та стала что-то насвистывать у него под мышкой, но он дал ей пальцами по губам, и она заткнулась.
От скалы отошли два участника Старта. Одеты скромно, в руках по старенькому чемоданчику. Дама ещё прижимала к груди узелок, а за плечами мужчины висел тощий рюкзак. Их доклады сопровождались чёрт те чем: обмороками работниц, жестокостью завоевателей, поработителей и оккупантов, падением монтажников-верхолазов и отвратительным внешним видом кураторов. А тяжелейшие ранения сопровождающих камнепадами, извержениями и обморожениями вообще выводили из себя. Правда, все эти неприятности делово, аккуратно и шустро ликвидировались соответствующими командами.
Участник: К Старту готовы все мои личные вещи, что плещут, клевещут, скрежещут и верещат. Снасти рыболовные: страсти уголовные — мордасти поголовные. Блюда и закусь: Люда и «На-ко-сь!» Выпивка полезная: «Вам пивка, любезные?» — «А мы водочки, для подводочки!». Игры и тигры: главная игра «Служение народу!» — дерьмо-игра «Берегите природу!», тигры полосатые — тигли порносайтые, игрушки детские — тушки соседские. Транспортные средства: транспарантные наследства из транспонентного детства, автобусы из глобусов, троллейбусы из ребусов, трамваи из ВАИ, автомобили гудящие — крафтомудили гулящие, стратостаты и стратостатки — супостаты и супа остатки, самокат одноногий — срамокат демагогий. Кружки различные, общественные и личные: кружок «Посудомодельный» и кружок «Неподсудномодальный», кружок «Моржок» и кружок «Накали утюжок!» Секции спортивные, но очень противные: секция «Главного государственного спорта» и «Запасного главного государственного». Клубы различные и не очень приличные: элитный «Клуб любителей любителей», целлюлитный «Клуб истребителей потребителей», ночной «Клуб Пи-знания», «Корчной-клуб непризнания». Дворец Культуры имени Никого, Дом Культуры им. Дворца Культуры. Стихи: «О театре, как об ондатре», «Об оптимистах-артистах», «О гадстве и лауреатстве», «О спектакле в театре им. Власти – “Кто воровастей?”». Экскурсионные туры: «Дрессуры прокуратуры», «Сюры режиссуры», «Гравюры — на бордюры!», «Маникюры для Минкультуры», «Шуры-муры Шуры и Муры», «Авгуры, прищуры, купюры и позитуры». Три прощальных поклона: вверх-вниз, вправо-влево, вперёд-назад.
Участница: И мои все личные вещи готовы к этому, как его, к Старту! И те, что блещут, и что трепещут, и что морщат. Всякие церковно-погребальные штучки, доводящие иной раз до ручки: пустыри – монастыри, погосты – по ГОСТу, надгробия – неудобия, захоронения – хоровые мнения. Кружки по интересам — и скучные, и со стрессом: кружок «Благолепки», кружок «Койки и житья», кружок «В кружок», кружок «Танца «жок», кружок «Остальных танцев». Кружки дельные, но отдельные: «Выходи на бережок!», «Засей лужок!», «Почеши пирожок!», «Здравствуй, дружок!» и особый кружок «Булочка – чужая улочка». Секция (наивная, но «креативная»): «Ценители «Идиота»» (ну, это просто что-то!). Стихи: «О запретной страсти», «О сладкой сласти» и «О возрастной напасти». Три прощальных поклона: туда-сюда, сикось-накось, поперёк.
– Achtung-2! – прозвучало, как глухой выстрел. Эпиграф устало сел на крышку старинного кожаного кофра и, опустив веки, негромко произнёс: – Доложить о том, что пришлось забыть…
Проходящий мимо куратор-оккупант по дороге захватил с плеч ГуСа голову и понёс её к трибуне. Оставшееся тело безголовые рабочие сноровисто упаковали в целлофан и загрузили в кофр. Участники, семеня рядом с куратором и заглядывая в лицо Эпиграфу, докладывали на ходу:
– Я забыл забыть все литпроизведения моего друга-гения, а также большую белую шапку пивной пены, да два больших глотка из блюдечка и чайничек тёплого разливного из ларька; ну, короче, всё пиво, какое было. А ещё я совсем забыл забыть только одну-всю закусь к пиву: солёную-копчёную-вяленую рыбёху; обоих раков и крабов; икру квашеную (взвешенную) и молоку крашенную (бешенную), обе-три колбаски из одних кальмарчиков и весь один пирог без осьминогов – всё свежее, полуподвальное, нежное, девятибалльное… Я начисто не забыл забыть только Тольку. Всё остальное я терпко-натерпко забыл.
– А я тоже не забыла забыть ничего, кроме одной муз.композиции, в виде петиции с репетиции, для моей подруги Летиции из полка милиции, и ещё одного кондитерского изделия из миндально-кокосовых корживчков, густо смазанных кремовой массой, с превалированием варёной сгущёнки. Всё остальное я крепко-накрепко забыла.
У трибуны стояло навытяжку обезглавленное тело завоевателя. Подойдя, куратор насадил ему на плечи голову Эпиграфа и тот, хрустнув позвонками, поднялся на трибуну. Там уже топталась пара военно-морских чинов – военморов, мялся в углу гражданский в шляпе и грызла мундштук с потухшим окурком грузная женщина-милиционер; пять представителей в нацнарядах сбились в разноцветный клубок. За трибуной стоял военный грузовик, около него паслись верблюды и пони, а небольшой слоник знакомился с ездовыми собаками. СМИ копошились, естественно, перед самой трибуной. Становилось ветрено — флажки трепетали, хлопал брезент на грузовике, песок струился по барханам. Всем слепило глаза, но солнца что-то нигде не было видно.
– Achtung-3! – разнеслось окрест. Толпы народов, занятых предстартовой подготовкой, потекли к трибуне. Эпиграф стиснул глотку микрофона: – Слово для напутствия предоставляется знаменитому французскому писателю драматургии Валерию Новарине. Похлопаем.
Складки скальных пород на склонах древних гор, окаймлявших пустыню, приобрели черты французского лица. Драматург шевелил губами, а под ними змеились субтитры: «Рука подымается, уста раскрываются, тело вздыхает».
– Спасибо, товарищ Валера Новаринэ! – ГуС коротко, будто сдувая с плеча зелёненького человечка, фукнул в сторону гор и наскальный авангардист исчез. Прошелестел облегчённый выдох толп народов. – А теперь, в качестве сюрприза, в нашем праздничном концерте поучаствует гость из района: народный коллектив поселения высокой культуры «Родное Прикуршавелье»! Руководители исполнения: лауреаты войскового смотра-конкурса «С песней – по шизне интересней» регианнального фестиваля «Аты-баты-раздолбаты» им. Батыя, наши именитые инородные заслуженные артисты Иван Петрович Ты и Пётр Иваныч Я. Исполняется штрюня «Мы не пошли». Первое исполнение после реанимации. Соло на баяне Бояна за кулисами события.
Борта грузовика с лязгом распахнулись. Урча мотором, машина закружила по барханам вокруг трибуны. Дуэт исполнителей штрюни, очень похожих лицами на участников, искусно балансировал в качающемся кузове. Толпы народов одобрительно гудели и ритмично хлопали, притопывая и пугаясь фотовспышек.
– Мы не пошли на вокзал и не поехали в аэропорт. Мы не взнуздали коней и не впрягали в телегу волов. Не оседлали мы велосипедные сёдла. На самокатную доску мы не поставили ногу – правую или другую толчковую. Не заводили мы багги, карты, болиды, мопеды и мотоциклы. Ключи зажигания не повернули в кабинах «камазов», гружёных другими автомобилями: «волгами», «ладами» или «самарами». Мы ишаков не стегали прутиками. Не пинали злобной ногою покрышки «победы» и «москвича», кем-то толково проткнутых тоненьким шилом. Мы перерезали бритвой канат из нейлона, державший на привязи аэростат, и он улетел в покрытое тучам небо без нас. Мы даже в коляски, ржавевшие на чердаке потихонечку, но до сих пор сохранившие запахи наших пелёнок и попочек, не захотели втискиваться. Но зато и скафандры, зашторе-заштопа-зашоренные, напяливать мы не решились, глядя в Плисецке на старт одноразовый. Всё это не подходило для первого шага, и вздоха, и взгляда, с которыми мы начинали капельные путешествия слов и интонаций. И — ин – тонаций. И — инто – наций…
Над потрясёнными толпами народов на миг зависла тишина. Слезы навернулись на глаза «трибунных». Восторженный рёв, ударяясь в горные преграды, несколькими волнами прокатился над Стартом. Исполнители откланялись и, зайдя за грузовик, получили у водителя свой гонорар. Толпы народов продолжали неистовствовать и тогда ГуС, вскинув на трибуне руку, рявкнул:
– Achtung-4! К торжественному рапорту! Вышестоящим Инстанциям! О полной готовности к Старту! Рва-а-а-а-няйсь! Су-у-у-м-мирно! – ловко, как гимнаст, Эпиграф перемахнул через перила трибуны, вытянулся по-военному, сделал поворот и отчеканил четыре шага: – Дын! Дын! Дын! Дын! – и приставил ногу: – Дын! – и упал лицом вниз, в песок. Точно напротив его рта раскрылся серебристый раструб, в который он сорванным голосом чётко просипел свой рапорт: – Главнокомандующие Лидеры Главных стран! Старт к запуску готов! Мастер-наставник Управления Последним Моментом Эпиграф рапорт сдал! Рапорт принят?..
Песок рядом с ГуСом осыпался — засверкал толстым бронированным стеклом купол бункера, в густой черноте которого плавали, шевеля губами, семь-восемь всемирно знакомых лиц. Окаменевший Эпиграф слушал, приложив к раструбу ухо.
– Так точно, понятно!.. – пружинисто вскочил на ноги и метнулся к трибуне; распахнул в ней небольшую скрипучую дверцу и крикнул в полумрак под помост: – Товарищи лидеры остальных средних и мелких стран! Выходите, и послушайте, какой праздничный ответ дал мне Сводный хор Лидеров Главных стран! – не дожидаясь ответа, Эпиграф взлетел наверх и достал из нагрудного кармашка свиток. – Зачитываю:
«ИЧП “Лидер” при администрации Администрации. Сводный перечень указаний и распоряжений за это число того месяца иного года и рыбного дня укороченной недели».
После каждого абзаца с неба в песок падала и тут же под ним исчезала толстенная канцелярская папка. Эпиграф декламировал, как весьма искусный пародист:
– «Указом Утреннего совещания Лидеров Главных стран во время раннего лёгкого завтрака за великолепную сдачу рапорта г-на Эпиграфа наградить незамедлительным отстранением от руководства Последним Моментом», – военмор-1 содрал надпись «ГуС» с его шлема.
– «Указом Полуденного совещания за вторым утяжелённым завтраком г-на Эпиграфа торжественно и благородно уволить с нулевым входным отверстием для выходного пособия по безбалботице», – гражданский, лыбясь, вручил ему потрёпанную трудовую книжку.
– «Указом Дневного совещания за расширенным обеденным столом г-на Эпиграфа милостиво разжаловать без обалдожалования», – военмор-2, кривясь обветренным лицом, сорвал с его плеч погоны завоевателя.
– «Указом Сумеречного совещания во время полдника г-на Эпиграфа безвозмездно сократить с прекращением его отмщения», – военмор-1 ловко отстегнул с его пояса кортик.
– «Указом Вечернего совещания за аперитивом-перекусоном г-на Эпиграфа справедливо ограбить по всей глубине его льгот», – представитель-1 с соцзащитным лицом вручил ему рулон туалетной бумаги, брошюрку, мыло, эспандер, маргарин и крохотный мандарин.
– «Указом Ночного совещания за поздним обнаруженным ужином г-на Эпиграфа переименовать наоборот вплоть до наоборот. Примечание. Отныне никакой вы не ГуС Эпиграф, а простой Фаргипэ, с категорическим запретом произносить последние две буквы с придыханием», – милиционер торжественно сунула ему новый паспорт (А-4) на имя Фаргипэ, а старый, отойдя в угол, с трудом порвала.
– «Указом Предрассветного совещания во время тоста «шок не посошок», вы, г-н Фаргипэ, превращаетесь в попу Гая и, в качестве таковой, пристёбываетесь к предстоящему путешествию на Солнце», – представитель-2 с лицом кочевника надел на него красивую верблюжью сбрую.
– «Указом Завтрашнего совещания во время вчерашнего испытания питания, данные указы будут год назад изданы одним изданием и разосланы на вечное временное хранение до той поры «пока-пока»», – представитель-3 с библиотечным лицом отобрала у него свиток, запечатала его в конверт, проштамповала и отправила пневмопочтой, посредством открывания капсулы в затылке своей головы. Когда грохот отправки затих, Фаргипэ продолжил далее, уже «по-памяти»:
– «Указом Отменённого совещания во время необъявленной голодововки новым никаким ГуС Эпиграфом назначается бывший простой г-н Фаргипэ…», – представитель-4 с северным лицом, колотя в бубен, начал свою неистовую пляску, состоявшую из подскакиваний и верчений волчком между «трибунными» людьми.
– «…ему посмертно присуждается отмена высшей меры наказания за удачно проведённую катастрофу предыдущего Старта», – представитель-5 с азиатским лицом возложил ветвь с цветными ленточками на голову Эпиграфа, лицо которого на какое-то мгновение вывернулось наизнанку. Дробь бубна оборвалась. Шаман пал с трибуны в песок и, кажется, издох.
– «Указы произвести в действие мгновенно. Шамбалагедонец. Только что, ноль секунд. До востребования. Приступайте к исполнению, господин Фаргипэпиграф, если вам всё понятно!»
Эпиграф, не прерывая церемонии, делово и бесстрастно сменил свою голову на голову Фаргипэ.
– Так точно, господа Лидеры, всё понятно, приступаю к исполнению! Achtung-5!..
«Трибунные» кинулись к своим средствам передвижения. Чистильщики-ликвидаторы налетели на опустевший помост, и в мгновение ока разобрали его. Под трибуной, оказывается, никого и не было. СМИ улепётывали вертолётами и пескокатами. А народные толпы уселись на корточки вокруг Старта, как зэки, кто где стоял. Эпиграф рубанул жёстко:
– Включить первый отталкиватель от Родины! – пустыня, горы и стартовая площадка дрогнули. Донёсся гул недр. – Дрын-дыгыдын-дыгыдын-дыгыдын!.. – задыгыдыгал освобождённый Фаргипэ, а сидящие народы подхватили: – Дыгы-дыгыдыгы-дыгыдыгы-дыгыдын!..
Тело шамана медленно поднялось над песком, иссыхая на глазах вместе со всем белым светом.
2
Чиркнула спичка, пламя высветило лицо: Фаргипэ прикуривал, сидя на крыше кабины грузовика и подложив под себя плюшевую подушечку, расшитую блёстками. В ногах у него потрескивал догоравший на капоте костёр. Рабочие разбирали декорации «гор», скатывали половики «пустыни», демонтировали «грузовик». Оставалось только звёздное пространство над степью, но потом и она смоталась. Корабль возник всё-таки неожиданно. Этого уже никто не ждал. Его корпус был стилизован под картофельный клубень: бело-фиолетовые червячки проросших стебельков торчали антеннами, корма морщилась «гнилыми пролежнями», а на носу светилась сыпь глазков-иллюминаторов.
Пристёгнутые наглухо к корабельным креслам, участники испуганно скосили глаза на мигающие приборы Пульта управления и вздрогнули, услышав Фаргипэ, который, стоя за бортом у одного из «глазков», загремел связкой ключей. Помогая себе то плечом, то бедром и коленом, он никак не мог открыть входной люк и ругался:
– Преобразование участников Старта в участников Полёта, хотя и было осуществлено поспешно и потешно, но завершено-то успешно! При этом произошло то, что взошло, и пока ещё ни до кого не дошло. А именно: случайно запланерированное побочное явление, то бишь, инкубертирование товарища Валеры Новарины в Новара Валерину, – он с досадой кинул связку ключей за спину, и она начала своё неблизкое путешествие к «Мафусаилу». Отбросив церемонии, Фаргипэ достал фомку и уже через мгновение смог протиснуться в узкую щель.
Начинка Картофельного корабля представляла собой спутанный моток коридоров всех мастей. Гостиничные, офисные, чиновничьи, школьные, больничные, тюремные, общежитские… они извивались по всем возможным направлениям. Бесчисленные двери с табличками, цифрами, буквами или без оных рассыпались на бесконечных лентах их стен.
Фаргипэ с усилием закрыл за собой люк и, уткнувшись вспотевшим лбом в пластик внутренней обшивки, прохрипел в зажатый кулаком микрофон:
– Achtung! Участникам собраться сюда и смотреть тоже сюда – на попугая дяди Фаргипэ…
– Почему? – спросили участники. Фаргипэ обернулся в ярости, но ответил всё же мягко:
– Да потому, что с тех пор, как было установлено, что долгий пристально-немигающий взгляд на Солнце содержит посильнодействующий наркотик, вам смотреть больше нé на что.
Фаргипэ пересёк коридор и открыл дверь с табличкой «Рубка радио». Войдя, сел к столику, подключил микрофон и, щёлкнув пару раз кастаньетами для проверки, заговорил:
– Полёт проходит аномально и в соотверствии с заданием. Предполагаемая продолжительность предполагается продолжительной. Маршрутная разблюдовка составлена ловко: первая конечная остановка, конечно, не на Волге и ненадолго…
Голос Фаргипэ вещал всеми репродукторами корабля. И каждым что-то своё.
Репродуктор Мемориального музея «Кабинет президента 2008», помещения с исключительно оригинальным убранством от самого экзальтированного в прошлом президента:
– В Полёте будут подытожены и немедленно к вам приложены вопросы реферебрендума и прокладительные наплитки, а также свободные коммерческие выборы кучера Полёта…
Репродуктор археологического раскопа «Стоянка извозчиков», где скрупулезно фиксировались мельчайшие элементы орнамента древней волосяной вышивки по попонам:
– Послушайте во рту первую новость на борту: кучером снова единогласно и единодушно избран Кучер; с одногласным и однодушным Кучером был тотчас же проведён предварительный сговор о заключении контракта на поставку нескольких куч буквы «ер»…
Репродуктор на «Кухне власти», с её кипящей бездеятельностью, плодившейся вокруг огромных чанов и широченных противней с «пищей», которая вываливалась в ненасытную воронку залов заседаний:
– Следующая новость приятная: на обед будет обед. Надеемся, не во вред.
Под репродуктором заповедника «Восстановленные развалины Алексмандринской библиотеки» за одним из столиков с зелёной лампой спала молодая читательница. Фаргипэ только сказал ей на ухо добрым шёпотом:
– Назначен Вахтерный, – и несчастная тут же начала неуклюже раздеваться.
Репродуктор в «Корабельном оранжерегороде». Сквозь его буйные заросли фантастической растительности Фаргипэ долго продирался, пробуя кое-что по ходу на вкус. Наконец, вырвавшемуся на опушку джунглей взору предстала обширная плантация со следами варварского вандализма: посадки вырваны с корнями, чернозёмно зияли глубокие ямы. Фаргипэ разбежался и прыгнул в одну из них, комментируя по ходу:
– И, наконец, отвратительная новость: все детерминантные растения, высаженные в оранжерегороде, сразу после Старта превратились в úн-детермиантные, и ушли на каток-библиотеку горнолыжного абонемента. В результате, что жрать будем, — хрен его знает, может, на всю дорогу не хватит. Эта русская лаборантка была права, сказав перед Стартом три свои национальные поговорýшки: «чем посеешь — тем пожнёшь», «не можешь сеять – не моги» и «сеять – сей, а на грабли не дуй». Ничего не поделать, политическая мода на «мелких» как-то загадочно влияет на ботаникомистику и ерундолингвистику; конечно, не на обе сразу, но – по листику…
Репродуктор «Совмещённого санузла» всегда был выключен, и Фаргипэ, аккуратно разделив работу и естественные потребности, стал прихорашиваться у зеркал:
– Только что мне сообщили, что тех, кому поручили, с грехом пополам, наконец, замочили и скоро они сообча передадут о «чили», но не о стране, а о перце. По вине блатной дверцы снабженцев-многоженцев, его запасы на борту кем-то стали ограничены, т.е. – намагничены и не пригодны в пищу. Выход усердно ищут, особенно руководство, оно активно водит руками и, если найдёт, то уйдёт, как всегда вперёд и задом наперёд. А нет – так нет. Залетим на Тибет, попросим Тхуматру, и он даст мантру.
Голос Фаргипэ вернулся в каморку «Рубка радио», зачитал листок на столе:
– Пришёл факс – упал бакс. И, как говорят, окончательно, но включительно. Есть комментарии из Татарии, но для вас неинтересные, потому что медресесные. Вы ничего не поймёте, а волну погоните и пургу надуете…
Был ещё репродуктор на «Площади». Небольшая, но с фонтаном, она расположилась между вокзалом, фабрикой, ипподромом и чем-нибудь ещё. Толпы народов, задрав головы к окружённому фонтанными радугами столбу, напряжённо слушали голос Фаргипэ:
– Мы передавали последние новости на борту, но, несмотря на их простоту и очаровательную пустоту, нажимайте вот на эту кнопочку и на ту. С вами был ваш Фаргипэ, но это не имя, а звуковое сопровождение события. Всё, театр закончился – Полёт начался.
Толпы народов с глухим утробным стоном пали на колени, а кто и ó земь. Из фонтана по ним забили тугие струи водки. Мужчина с ярким бейджиком «Вахтерный» на кителе, поднялся с колен. Его красивое лицо напоминало лицо участницы, словно брат-близнец. Стремительным шагом Вахтерный пронзил вокзал насквозь, в два прыжка перемахнул пути-платформы, распахнул ворота депо и замер…
3
Посреди старинной каретной мастерской мерцал золочёный экипаж, его оси покоились на стопках древних книг. В углу темнела металлическая клетка с Кучером. Возница был сильно бородат, космат и прикован к потолку. Он тоже чем-то смахивал на участника, правда, сильно постаревшего. Еле слышно узник затянул знаменитую кучерскую песенку:
На дрючке-е-облучке-е,
Во овечьем тулупчик-е-е
Сидит Тит, дыру вертит,
Времячко не пришло-о!..
Вахтерный тихо закрыл за собой дверь мастерской и, прикрыв глаза, подхватил:
Сбоку солнышко взошло-о,
По глазынькам изошло-о.
Точит Тот, да не бредёт,
Бремячко тяжело-о!.
Брякнули опавшие с Кучера цепи, и он вышел из клетки с «присядкой»:
Суд ряди – погоди,
На косынку погляди.
На сынку насыпь пятаки, —
Картофку испяки-и!..
Последний куплет мужики пели, плясали и плакали уже вместе:
Гореча-а – облуча,
Получа по обруча.
Поставь посты на пустыри, —
Пусты монастыри-и!..
– Скажите, Кучер…
– «Кучер».
– Да нет, я не об этом… У вас, ведь, наверняка есть награды?
– А то, как же! Нам без награндов никак не возможно, – Кучер забрался на облучок. – Мне все мои награнцы шибко тяжело дались. Взять, к примеру, вот хоть эту — «Бриллиантовая брошь Пурпурного Заката». На вид медалька так себе, неказиста для бывшего коммуниста, лингвиста-трансмудалиста, а досталась она мне с трудом, ах-каким!.. Я тогда ещё был никаким: ни Никитка, ни Аким, — седой юнец в тужурке, хоша и шибко юркий; а уж вахты совсем нести не умел… То её уроню, то мел. Через каждые два-три шага пробегала по полю ватага, а через три-четыре шага – Мавлевич или Шагал. Поэтому по всему, я и стал себе делать образование уму: через книжку – в умишко, да, видно, перебрал лишку. В караульном у нас тогда много книжек издавалось по прозвищу «сусамиздат». А одна книжонка была, ну, прям, как для лицеиста жжёнка, или сгущёнка для медвежонка – шибко любимая; уж и не упомню её называния; что-то вроде «Солнце на вахте» или «Вахта на Солнце», врать не буду, но в ней-то я свой первый сейсмический толчок и нащупал, а потом откопал. За то и награда, и для-меня-для-гада, и для всего отряда беспозвоночного града.
– Погодите… Так я-то думал, что это вы – Кучер.
– Не-е. Кучер – это вы, а я – Вахтерный…
4
В обшарпанном коридоре около мужского туалета две куклы «в рост» с лицами очень помолодевших Вахтерного и Кучера курили «в кулак» и пускали дым в щель приоткрытой двери:
– И как мы теперь с вами обозначимся?
– А никак. Мы ж всё одно не значимся.
– А по Особому списку? Да ладно, вам-то чего краснеть, у вас там везде прочерк.
– Везде не везде, а вот как дадут по балде, так всё равно не по себе как-то.
– Ну, вы же сами имена перевернули.
– Погорячился, извиняюсь!..
Звонкие шаги застучали совсем рядом. Куклы бросили чинарики, опрометью рванули по коридору и скрылись за дверью с табличкой «Бенстабиркуационнале»…
5.
Сквозь снежную кутерьму, сбиваемые ветром с ног, Кучер с Вахтерным брели по равнине и, стараясь переорать свирепый вой ветра, кричали истошно:
– А чин у вас какой-нибудь имеется? – вопил в снег Вахтерный без затей. Кучер же надрывный крик своего ответа чередовал с комментариями, которые бормотал в сосульки бороды:
– Чин у меня самый, что ни на есть чинный!.. Последнее время при чине только и могу, кое-как с грехом пополам… Меня ж во дворе все так по-разному и кличут: «Чин Кучер»!.. И всё тут… А, когда ввели максимальное сокращение, стал и вовсе — «Ч-К»!.. Через дефис, правда, но он не произносится… Я и не настаиваю!.. Других-то не устраиваю, а его и подавно…
Буря неожиданно резко стихла, небо стало ясным, солнечным, затрещали кузнечики. Путники стояли около конструкции-гибрида: одна половина – карета (облучковая часть), другая – капитанский мостик с деревянным штурвалом. В центре соединения высилась мачта, но обе половины «смотрели» в разные стороны. Кучер, теперь – Ч-К, был одет в традиционный наряд извозчика, а Вахтерный, облачён в старинную морскую офицерскую форму. Оба привычно заняли свои рабочие места, закурили и – в путь-дорогу-плаванье! Каждый – в свою сторону.
Дальше диалог сопровождался очаровательной смесью шума волн и цоканья копыт.
– А вы сами-то, какого чина? Мужеского, аль другого, извиняюсь, какого? Сразу-то не углядишь… – деликатно начал Ч-К.
Вахтерный закрепил штурвал, повернулся к Ч-К и, бурля трубкой, ответил:
– Я, когда живу в направлении «завтра будет понедельник», то мужеского, типа, чина. А когда в направлении «вчера так и не начался понедельник», сотверственно — женского. Сегодня у нас что? Ну, в смысле, есть какой-нибудь день недели? Нет? Что, совсем нет? Вообще? Это точно? Ни по какому календарю? А по никандрианскому?..
– По-никандрияньски-то будет с «поне-сред-ятницы» на «втор-четвер-боту».
– Ух, ты! – изумился Вахтерный.
– Так получается, – пыхнул дымком Ч-К.
– Ну, тогда у меня с моим чином выходит что-то вроде «пересменки». Поэтому я нынче от расската «эМ-типа-Жо», выходит, а до засвета – «Жо-типа-эМ». Хотя, вообще-то, мне без разницы.
Ч-К снял рукавицы, заткнул их за кушак:
– Да и мне до задницы, что у кого в переднице…
Вахтерный, теперь – эМ-типа-Жо, выбив трубку о каблук, поинтересовался в свою очередь:
– У вас же наверняка и почётное звание имеется?
– Да нет, не удостоен почётного, пока только до нечётного дотопал…
6
В Лондоне, в 1513 году, во дворике колледжа святого Джонса таинственно шептались Ч-К и эМ-типа-Жо, помолодевшие ещё больше предыдущих кукол, почти мальчишки:
– А вы законспирацирировали спиртоконспект утренней клекции по мать-и-матике?
– Это которой, на второй паре, по шизике, у Никандера, что ли? Законспирачено, само собой. И наоборотную клекцию по мяч-и-мачехе тоже. А чего?
– А не можно вковырять их мне в голову? Отслужу уж как-нибудь! Не всё же только, «а ля» Толька, как заряженная пистолька, мне вами пользоваться, — будет и на вашей сутулице полазник!
– Да мне трудно, что ли? Раз — и воспроизвелась конспекта, – эМ-типа-Жо заскрипел старческим голосом и стал постепенно дряхлеть: – «Вчера, на уроке политической Мать-е-матики мы заучили с вами поэтику литики этической Мать-форы-мулы, и с её помощью решали вопросы пола и лита в эпических Мать-урва-нениях. Что в некоторой степени есть обман самих себя в семих сабе. Нынче у нас на очереди – пиитика лоэтики Матики фуры и мулы, а в ней уж не всё так просто, как в Мать-ишаке. Здесь уже просто необходимо каждый раз простыноранственно-вребременно туннелировать и удерживать поджидательно все вибраторские потоки и закрытые поползновения на зачисление в консту и танту. А, кроме того, необходимо обладать посторонним знанием простора своего ума! Пример. Берём одну грошовую несостоятельность. Берём вторую. Пока всё хорошо. Несостоятельность стабильна выше всех похвал. Некоторое время выжидаем и считаем до… ну, допустим… да какая на хрен разница! Что там ближайшее? «До»? А что «си» уже была? И «ре»? И «ля»? И «соль»? И «ми»? И «фа»? Ну, так, значит, это будет счёт до… ноты «до». Теперь расквартировываем её по всему полю нотного стана и перевносим обратной перспект-проекцией на Клавиатора, а саму клавину туру чуть диезим, по китайскому созвучию – на чёрненькие клавишки. В результате – привет бате! – получаем мозоль тяти и полную Матику! Из неё уже извлекаем и саму состоятельность и все сопутствующие ей ингредиенты. Последних поедаем макро-поедом, а за остатком, назло фанаткам, приторно-сладко и тревожно-жутко, целую минутку, на зависть всем «людкам», всё соблюдаем и за всем наблюдаем микро-наблюдом. Всем людом. Соршеннзамечательная состоятельность! Из неё уже ни при каких условиях абсолютно невозможно извлечь корень! Его там нет! Тю-тю! Что ни прибавь, что ни убавь, — ни хрена не выйдет! Почему? А вот это и будет для вас домашним заданием к следующему нашему занятию по политтехнологической баллистике каннибалистической Мать-и-Мачехи!» – эМ-типа-Жо снова заговорил юным голосом, но лицо осталось старческим: – Ну что, всё вковыряли, без ошибочки?
– Большое вам спасибочки! Кстати, вам не кажется, что профессорэ Nikandr… как бы это помягче высказаться…
Чуть стемнело, издалека донёсся раскат грома. эМ-типа-Жо содрал старческую маску с лица и зашевелил бледными губами:
– И думать не смейте! – чуть не выкрикнул он. Помолчав, понизил тон: – профессор Никандр альбучиназóрен самому Новарине, – по каменной стене колледжа за их спинами скользнула тень французского авангардиста; эМ-типа-Жо продолжил, постепенно снижая звук до шёпота: – Они просто албучились в разных Альбах, о чём записано в скрижальбах! Зато бучились уже вместе в закрытых БУЧах и старожировались тоже совместно: в загребучих КРУЧах, ТУЧах и ЛУЧáх. А когда уж занорились в назóры их узоры, кругозоры и лепрозоры, то и стала тут же очевидна их бучность, кучность и тучность по основным ноль-чизнам. По прогнозам про-гипро-гипно-гностиков, в конце концов, победят нозы тех про, про которых никто и подумать не смел. А тот, кто был смел и уже что-то от кого-то «поимел», говорит, что с этим, будто бы, уже ничего не возможно поделать: глобо-гнобо-зиты распустят все клубы «Зиты и Гиты», вылечат циститы и насадят новые наваждения апологетических книжных деревьев. Хотя их «новизна» суть та же «кривизна», что и «крутизна». А вы когда оканчивали университет валеризма-новаризма?
– Ой, давно!.. Надо диплом найти, посмотреть, когда я его точно закончу. А если приблизительно…
7
Где-то после 1631 года, в Париже, в Бургундском отеле, перед началом спектакля «Клориза» по пьесе Балтазара Баро. Ч-К в костюме герцога Де Гиша балагурил, стоя за креслом, в котором сидел эМ-типа-Жо женского чина, т.е. – ослепительная Жо-типа-эМ в роскошном платье с декольте:
– …если приблизительно, то где-то сразу после их великой леворюции у нас на прииске стали интересоваться и от нечего делать вить верёвки из бечёвки на маёвке и протягивать их сквозь уши – вот тогда мы все к этому учению и пристрастились. Это, знаешь, всё-таки, как наркотик, поэтому, мой котик, маленький невротик, с этим так долго и не живут, в какой-то момент начинают жить и с тем-с. «Систем-с», как говорил Бемс, что тут поделаешь! Иной раз, когда наступит тебе какая-нибудь «виктория» на пятку-мозоль, разнервничаешься и скажешь ей в сердцах: «Вить, может, хватит уже вить?! Ведь не оживить!.. Да тудыть тебя растудыть, ведь недолго и застудить!» Ну, ка-ак же, отпустит она яво, дожидайси!..
– Вы сейчас затронули вопрос, который ещё не пророс, и пока его нужно произносить «в нос», но не так… – она кивнула на сцену, где уже шёл фехтовальный бой, – …как Сирано де Бержерак!
Дама резко встала и стремительно вышла из ложи в коридор Картофельного корабля. Ч-К – за ней. На ходу Жо-типа-эМ срывала с себя платье по частям, которые, падая на металлический пол, сначала плавились до жидкого состояния, потом – испарялись.
– Прежде чем произносить, его ещё нужно поизносить! И потом только, пританцовывая польку, тронуть Тольку и сказать: этот вопрос-нос-с-паровоз уже тронутый! Как умом, дескать, тронутый, так и плесенью! – кричала она, в дикой ярости пластая костюм Роксаны, и, уже полностью обнажённая, скрылась за табличкой «Душ (жен). Только для ответственных работниц. Вход строго по отпускам». Ч-К вкрадчиво заговорил под дверью:
– А я позволю себе осенью тронуть ваш нос, что ещё не пророс, об вопрос о том, как мы все ещё в самом начале прошлого века, взахлёб читали под одеялом знаменитый роман «Выездной»…
Шум воды резко оборвался, дверь душа распахнулась. Жо-типа-эМ, в гимназической форме, нервно мяла муфту… И снова они шли по коридору, но на сей раз раздевался Ч-К (до плавок — спереди). Его одежды также рассыпáлись и испарялись. Скоро ей надоело молчать:
– А толку-то?.. Я ж его читала ещё в конце позапрошлого, и это уже вторично. А в первый-то раз вообще в середине десятых веков, в читальном зале Британатаманской библиотеки, когда она ещё не была построена только что.
Они дошли до двери, где на табличке «Душ для членов литобъединения «Парус»» перед словом «душ» было приписано «Жозе Эдуарду», а после него – «Сантуш». Ч-К скрылся за дверью, а Жо-типа-эМ села на парковую скамейку сбоку от двери. Над её головой на стенке коридора висела большая репродукция знаменитой на весь Чéрдынский край картины слепого от рождения художника-каторжанина «Ленин хороший»… Пошёл крупный мягкий снег.
– Ко мне тогда подошёл на цыпочках Володька Уллеаннов и говорит своим картавым шёпотом: «Читага?!» Вот дурак, я тогда только-только одолела мессопотамский, а об Никандрии вообще ещё слыхом не слыхивала! Ну, как я могла бы прочесть «Выездной» по-никандриански?! Хорошо, что со мной рядом девочка сидела, такая симпатичная, переводчица Катя – она потом лет через триста-четыреста родилась — так вот, она меня локтем толкнула и говорит: не волновайся, мол, я смогу беде твоей помочь!.. А Вовка всё суёт мне в лицо микроплёнку, как шпиён, и ещё фильмоскопчик хочет заложить под копчик и прямо в лифчик! Я же его тогда и не носила вовсе, так, на всякий случай в ранце таскала, думала, вдруг вырастут посреди урока, и чего я тогда? А Вовчик, как запал в лифчик, так и барахтается, как живчик, не может выбраться. Нам с Катей и смотреть щёкотно, и не смотреть страшно, она мне говорит: убей его скорее, идёт кто-то. Это к нам Жорка Плеханоров подкатился, ну, и помог Володую этому на первый раз. Так тот разве уймётся? Его же потом четырнадцать раз хоронили, семь раз по семь возвращали, сорок девять веков стращали, семьсот грехов отпущали, из пищали пищали, пращами пущали, покоили, возмущали, короче, пока Мавзолей не стёрся… – встаёт со скамьи и решительно входит в «…душ…». – А вы, почему про этот роман вспомнили, про «Выездной»?..
8
Подземный пляж секретного санатория был пуст. Ч-К вытянулся на лежаке. Лицо его потело под газетой, а кое-какие наколки всё же были присыпаны песочком. Жо-типа-эМ (уже в очень пожилом возрасте) загорала в одних чёрных очках и, по закоренелой резидентской привычке вязала. На её острых коленях дремал до поры цитатник Мао с газетными закладками из «Правды». Ч-К перевернулся, подставляя лучам ягодицы, лениво откликнулся:
– Так я его читал в зной, ещё привозной, в самый солнцепёк, а потом слёг от словесотрясения.
Звонко щёлкнули суставы пальцев и голос из шезлонга произнёс с потомственной дворянской надтреснутой хрипотцой:
– Ах, «Есения»!.. Мне этот фильм внуки долго не разрешали смотреть на ночь, — в буйство впадала непотребное! Пока не приехал из Индонезии наш сосед по лестничной в Башкортостане, и мы с ним тайно посмотрели ночью великий фильм «Детство Потёмки Броненосцева» режиссёра Ледово-Камушкина. Тогда у нас ещё ни у кого не было, на чём эти старые новые берестяные кассеты смотреть, а сосед научил меня, как из скрепки, кнопки и попки сделать отличный самопальный видик. Даже у Чейнешки и Тандалатки, несмотря на колышки в тетрадке, такого ещё предки, — а они на подарки не редки, — из Орды не пригоняли. Меня тогда еле уняли!..
– Сосед – это Паерша Тимершинович Пеймурзин из Астаназии? – проявил осведомлённость Ч-К.
– Не-ет, это Тимершá Паéршевич из Афтанэзии. Его внучатый дедушка. Но мои внуки его сразу невзлюбили, потому, что ещё не родились. Им, дуракам, всегда казалось, что вот уж, когда они народятся! Ну, и хрена ли? Народились, дальше-то что? Только и могут, что Пеймурзиных веками мучить разными гадостями. Однажды вковыряли %