Эйнштейн. Теория относительности.

Жил один мужик. Звали его попросту- Михалыч. О таких говорят — к жизни не приспособлен, только к мечтам. Чудной мужик. Все причуды выдумывал всякие. Птиц любил особо. То ворон человеческой речи учить станет, то журавлей разводит, что бы они, как голуби письма переносили. Да, так что бы на другие континенты, где всегда лето. Хотел переписываться с теми, кто живет на другой стороне Земли. Ему говорят, почтой отправь, а он только усмехается. «Кому же я писать стану, я адреса то не знаю, а журавль, птица умная, счастливая, она и без адреса доставит тому, кому нужнее».
Жена у него была. Анной Петровной звали. Аннушка по молодости в городе училась, а теперь в местной школе математику преподавала. Принципиально после института в родную деревню вернулась. Добрая женщина была Анна Петровна. Народ деревенский её уважал, и все сходились во мнение, что — своим здравомыслием и практичностью она, как бы, уравновешивала фантазии мужа. Словом, Михалыч и Аннушка жили, душа в душу.
Но вот началась чехарда. Совхоз распался, мужики без работы остались. Молодежь в город подалась. Деревня их еще держалась, а по округе, считай, села вымерли. Хорошо если, хоть, две семьи живу, а так все дома стоят заколоченные, хозяйства запущенны. Мужики пили, а стали, и того круче закладывать. А тут еще в школе учителей не осталось. Анна Петровна теперь сама и литературу, и историю вела, одна всем предметам учила, да в библиотеке, забесплатно, работала. Тянула, словом лямку. Михалыч же лесником устроился. Так с него затребовали мед осмотр пройти. Справка для отчетности понадобилась. Почертыхался Михалыч и в район в больничку поехал. К врачам он, пожалуй, с детства не обращался. Всегда здоров был, как бык. А тут, прямо, гром среди ясного неба, рентген показал рак. Сказали врачи, мол, не жилец и сроку выставили год. Потому как ни медикаментов, ни денег на лечение нет, да и сам он старый. Михалыч растерялся по началу, узнав такое, погрустнел, замкнулся, даже жене не сказал. Дни на пролет дома сидит, как сыч, все понять не может, как же так, не пил, не курил, зла не желал, помогал всем, последним делился и на тебе — рак. Сядет в угол и на стену смотрит. А на стене что? Только свадебная фотография, где Анна Петровна и Михалыч молодые да здоровые. Рядом портрет ученого Эйнштейна. Этот язык показывает, хотя и известный ученый. Вроде как насмехается. И не стыдно ему над чужим горем глумиться? А еще дальше зеркало, куда смотреться не хочется, уж лучше на фотку, где молодой и здоровый. И так дни на пролет. Анна Петровна совсем извелась, что же с мужем творится? А Михалыч ни слова про болезнь, как партизан.
Однажды, когда Анны Петровны не было, ворвалась к ним в дом соседка Тася — бестолковая, но добрая баба.
-Ой, беда, за что мне такое, беда! Покарал Господь! – Рыдает, вопит, руки заламывает.
-Да что случилось, угомонись, сядь вот, воды выпей. – Михалыч насилу усадил Тасю. А она только твердит,– Сгорел! Сгорел! – ничего не понять.
-Кто? Кто сгорел? –Михалыч ее спрашивает.
-Коля помер! Выпил мастики и помер. Алкашь, поганый, изнутри сгорел заживо. Почернел весь и помер. С похмелья крутило его! Там и спирта то нет – мастика же! А ему что! Глаза на выкате. Черт. В аду гореть будет. Сволочь такая. С дитями оставил. Что бы ему черти яйца поотрывали. Сбежал. Долгов оставил сколько. А отдавать- то мне. Я может, сама помереть не откажусь. Отдохну хоть. Так ведь, понимаю, — детей поднимать надо. Я, видишь ли, понимаю, а ему можно. – Тася разрыдалась. — Чем полы теперь натирать? Все мастику выжрал, свинья, и денег на новую не оставил. А я за этой мастикой в район ездила. – Причитала, Тася, причитала, да вдруг прижалась к Михалычу, уперлась лбом в грудь и говорит, – Ой, соседушка, как жить то. Люблю ж его. Ой, беда, горе то, горе. Коленька. Не слышит он меня. Коленька! Лежит там, как черт, черный, холодный. И не слышит, не отвечает. Коленька! Люблю тебя, Коленька!
–Дура ты, баба, хоть и несчастная, – жалко Михалычу стало Тасю, аж в груди заболело, как жалко. – Так и быть, передам твоему Коле, что любишь его. – Дернуло же его сказать такое. Да слово не воробей. Представил, просто, как Аннушка скоро горевать будет, вот и вырвалось.
-То есть, как передашь? Рехнулся ты, сосед. Говорю же тебе, помер Николай. – Тася, грешным делом подумала, что Михалыч умом тронулся. И стала на дверь поглядывать, мол, деру дать, если соседово расстройство из умственного в буйное перекинется.
Пришлось Михалычу рассказать все, как есть.
— Это ж, как помрешь? Михалычь, родненький,– заохала Тася,– А это точно, что рак? Может, врут врачи?
-Нет, не врут. Только ты Анне Петровне не сболтни. Еще успеет нагореваться. Держи язык на замке. Что бы никому. Обещаешь? – Михалыч конечно не шибко верил, что сможет передать Тасеному мужу послание. Он ведь, не знал, что ТАМ по другую сторону жизни творится. Но то, что Тася, хоть не много, утешится, его порадовало. Чужая беда со своим несчастьем примеряет. Почитай горе на двоих разложил и уже не так тяжко. А потом, пусть думает, что с мужем последние слова будут добрые. Может и получится передать, только Бог ведает. Подумал он о Боге и сразу как- то легче стало. Может и впрямь, смерть не конец и все мы там встретимся снова? Так он в это поверил, что приободрился даже, и решил в город на заработки податься, что бы Анне Петровне денег оставить после себя, обеспечить, значит, жену. За год то, поразмыслил он, дел много понакрутить можно. Говорю, в мечтах витал Михалыч, жизни не знал. Казалось ему, горы золотые ждут его прямо у перрона вокзала городского. Начал собираться, чемодан складывать.
Да вдруг, опять к нему Тася приходит. Говорит:
-Сосед, помнишь, ты обещал весточку от меня мужу- покойнику передать?
-Помню, конечно. – Михалыч отвечает. А сам и позабыл уже.
-Передумала я. – Тася говорит.
-А что так? – Михалыч спрашивает.
Тася молчит, но внутри вся не спокойная. Мешкает с ответом, духом все не соберется. Еще бы. Ее понять можно. Дело -то какое диковинное. На тот свет письма слать
Наконец Тася решилась. — Я не то что бы передумала. Я другую весточку отослать хочу. – Стоит Тася и с такой надеждой на Михалыча смотрит, ну как тут откажешь?
-Какую? Говори, передам другую. – Согласился Михалыч. Хотя самому чудно, оттого что говорит.
-Передай этой сволочи, что я, когда приду к нему, то все яйца поотрываю! – вдруг закричала Тася. — Этот подлец все деньги пропил, что я двадцать лет копила, еще с продажи дома матери моей. Пропил втихаря, я только сейчас узнала. Хотела на зиму детям обновку купить, сунулась в тайник, а там пусто. По миру пустил!
-Тася, Тася, угомонись, – перебил Михалыч, – такое передавать не стану. Да и слушать не желаю. Если отказываешься от прошлых слов, хорошо. А дрязги ваши — тьфу, пакость! Самой то не противно? Уходи, Тася. Мешаешь мне.
Тася не ожидала от Михалыча, что осадит ее так. Растерялась. Губы поджала, пошла к двери, но вспомнила что –то, остановилась, и ласково, ласково говорит Михалычу:
-Слушай, Михалыч, я чего пришла то. Я тут, с дуру, кое- кому рассказала про тебя. Ты не беспокойся, люди верные. Ничего твоя Анна не узнает. Так они тоже хотели бы своим покойникам через тебя письмецо оправить, – вот уж брякнула, так брякнула. Михалыч, аж, дар речи потерял.
— Что молчишь? Ты же про рак не наврал? – насторожилась Тася.
— Нет, – еле слышно выдохнул Михалыч. Тася аж вздохнула, точно с облегчением.
— Я же тебе с Анной Петровной только добра желаю. Ты бы передал, все равно помирать, а так хоть с пользой. Ведь, ты почту всегда любил. Одни твои журавли чего стоили, а так сам журавликом станешь. И на операцию, глядишь, наберешь. Я что говорю, ты за послания деньги бери, как за телеграммы. Слово 10рублей.
-Телеграмма меньше стоит, – вырвалось у Михалыча. Хотя гнать в шею таких советчиков. Но, какая коммерческая жилка в бабе! Сам бы он до такого не додумался!
А Таське только того и надо было. Она давай расписывать, как все обставить можно. Мол, земная телеграмма это одно, а на тот свет путь не близкий, в расчет берется трудность доставки. Так что все по совести. Она берется найти желающих. Да что искать, у каждого есть кому весточку послать. Дело, словом, верное.
Слушал, слушал ее Михалыч и понял, как выставить Тасю за порог.
-Какую весточку заказываешь мужу передать? – спросил он, вроде согласясь на ее абсурдное предложение. Тася обрадовалась и давай мужа грязью поливать. А Михалыч сидит, посмеивается, уже рублей на 300насчитал. Говорит ей – «Плати», она в крик: «сукин сын, кто идею подал?! Мы с тобой партнеры!»
-А помирать вмести будем? То- то.– Михалыч отвечает, а сам ждет, когда та на попятную пойдет. Какой же дурак, за воду в решете платить будет. Таська может и дура, а деньгам счет знает. Но видно сильно заел ее муженек. Фыркнула она, взяла листок бумаги и давай подсчитывать. Пишет и все переспрашивает: «А предлоги, как считать? За пол цены? Вопросительный знак бесплатно. Точки, запятые не в счет!». Ну, как на рынке прямо. Совсем стало грустно Михалычу, на картину такую глядя. Решил он еще пуще проучить соседку.
-Ты особо не шикуй. По 30-ти рублей за слово оплатишь. Тащить с собой твой срам по 30 рублей выйдет. – Говорит. Тася, аж, в лице переменилась. Завопит как – Кровопийца! Грабитель! – А Михалыч, знай себе, думает: «Ты, ори, ори матушка, да убирайся по добру поздорову. Наукой будет тебе»! Да не тут то было. Тася что -то подсчитала, прикинула, потом задрала юбку, порылась в исподнем и вынула несколько смятых купюр.
-Хорошо, последнее отдам, тебе, жуку, но черту моему, ты скажешь: «Приду к тебе, яйца оторву!». Так и передашь, слово в слово! – Отсчитала 120 рублей, швырнула на стол и ушла. Даже за «К» заплатила. Михалыч деньги ее аккуратно собрал, положил под салфетку на тумбочке, и решил, что завтра пойдет, отдаст обратно. А сегодня, пусть Таська потерпит. Домой придет, спохватится, жадность ее изведет. Стыдно станет, что на мужа злобу копит. Не хорошо это. Сердцем Михалыч чувствовал, что не хорошо.
А чемодан пришлось отложить. «Завтра соберусь» — решил Михалыч. На следующий же день, не успел он чаю, как следует, утреннего напиться, как Тася сама в окошко стучит. «Небось, с умом то поладила» — подумал Михалыч. Пошел, деньги из под салфетки достал, окно раскрыл. «На, – говорит – забирай, мне чужого не надо». А Тася ему:
-Не кряхти. Я не за деньгами. Все понимаю. Каждый вертится, как может. Хочешь жить, умей, как говориться. Я тебе, вот тут, еще принесла, – и тянет денежки. — Бери, бери, не милостыню подаю. Мне еще, к тому вчерашнему, вдогонку надо. Прямо в руки, то есть лично Коле. Важное там. Вот, бумажка, тут все написано, и деньги, все точно. Ну, покедова, спешу. В район еду.
И все это так быстро, что Михалыч опомниться не успел.
-Эй, погоди. – Хотел он остановить ее, да Таськи уже след простыл. «А может и вправду не такая уж это плохая идея. Телеграф с тем светом установить. И как это раньше никто не догадался? Дело нужное. У каждого ТАМ есть родные или просто знакомые. Не справедливо, что нельзя общаться с ними. Надо бы исправить. Если они померли, так, что уже и не люди что ли?» — задумался он. Сборы в город опять отложились. Не мог же он уехать, оставив такую проблему важную, как установку связи между мирами, этим и тем. Задача вполне по плечу Михалычу, он любил такие шарады решать. А тут еще после обеда заявилась Киреева, старуха из соседней деревни.
-Устала, милок. Говорят, ты на тот свет весточки послать берешься? У меня там все мои.
Так и началась история небесного телеграфа. Не отдал в тот вечер Михалыч деньги Тасе. Наоборот, сложил в одну стопочку с деньгами старухи Киреевой, резинкой перетянул и в шкаф под белье чистое спрятал. На следующий день к нему еще два охотника до разговоров с тем светом пришли. Деньги заплатили и, даже, «спасибо» сказали, точно, Михалыч их из беды выручает. Более того, Михалыч вечером, перед сном грядущим, на память разучивать стал послания эти. «С собой шпаргалок не возьмешь, туда, к Богу, как есть, без всего отправляются», – решил он. И так это просто сложилось у него и про Бога, и про Суд, и про то, что после смерти жизнь будет, словно он и впрямь верит во все это. И чем больше думал Михалыч о себе, о скором расставании с Анной Петровной, тем больше хотелось ему верить. А люди к нему все шли и шли. Михалыч теперь в лесничестве своем, точно приемную открыл. Народ к нему потянулся разный: из родной деревушки, из соседних, из района, даже из города. У Михалыча памяти не хватало на всех, он ведь теперь только тем и занимался, что учил, учил, зубрил, зазубривал послания. А каждый не по одному шлет, а по несколько. Оказалось, так много не договоренного осталось. Бывший председатель, на пример, письмо на два листа написал, и грозился еще принести.
Только мучила его мысль об Анне Петровне, что открыться ей не может, догадывался, что ответит на это. Да и сам чувствовал, что как- то странно выходит, когда все хорошо было, без Бога обходился, а как петух жареный клюнул, так сразу «Уповаю Господи на тебя»? Даже как- то не честно это.
И все равно. Бывало, придет в дом, пока жены нет, сядет напротив портрета Эйнштейна и с ним, как будто с Аннушкой говорит.
-Скажи, – говорит – вот я помру, что ты делать будешь?
А она ему как бы отвечает:
-Похороню, погорюю и дальше жить буду.
-Так и жить будешь? – спрашивает.
-А что делать. Все помрем. Вон трава весной народиться, осенью сгинет, а новая весна придет и снова зеленая лезет на свет. – Анна Петровна вроде как отвечает.
-А зачем?
-Кто же знает. Так заведено.
-Кем?
-Природой.
-А природа зачем?
— Что ты, как маленький? Зачем, да почему.
-А я что думаю, может Бог есть? – говорит Михалыч и ждет, что жена ответит. А она молчком.
— Так что- я трава?!– требует ответа Михалыч, а сам краем глаза видит как Эйнштейн ему язык с портрета кажет. И ужимки эти так сбивали каждый раз, что до ответа ни разу и не дошел, так и оставался в растерянности. Вроде бы жена права, но и люди с надеждой своей правы. «Недопонимаю я чего- то, чего- то важного», – думал он, — «А в этом, чем –то, главное и заключено. Вот бы понять, почему этот мужик с портрета, рожи строит, что он все смеется?»
Хотел уже Михалыч раздать деньги обратно, да повиниться перед женой, но не смог. Стопочка денег этих, представлялась ему теперь не просто стопочкой, а наиважнейшим решением судьбы. То ли победит правда из которой Эйнштейн язык кажет, правда каленая, да острая. И тогда Михалыч раздаст деньги и будет, с чистой совестью, ждать конца. То ли пойдет против этой правды, и будет ждать не конца, а начала. Смерть или надежда – выбор не простой. Вспомнил он Тасю, Кирееву старуху, вспомнил мальца Таськиного; приходил тот на днях, все расспрашивал, правда ли, что папка его теперь живет на небе, — казалось, весь мир смотрел тогда на Михалыча, и ждал ответа, — «Конечно, живет, конечно, на небе» — ответил Михалыч. Вспомнил, да на том и порешил: « ПУСТЬ БОГ БУДЕТ!»
Если бы все было так просто — принял решение и, считай, жар птицу за хвост поймал. Нет! Михалыч оказался в самом начале пути.
В тот же вечер Тася опять заявилась к Михалычу.
-Ну, как, – говорит, – насобирал денег?
-Почти, – отвечает Михалыч, а сам тону ее удивляется, понять не может, к чему клонит соседка.
-А честно ли они заработаны? Сомнение у людей появились в тебе! – Вот как заговорила Тася. Михалыч давно готовился к такому разговору.
-Что помру сомневаетесь? – усмехнулся он
-Ты, сосед не виляй. Глянь, как люди живут? В кого пальцем не ткни, грехов ровно на место в аду и еще останется. Наши все, кому весточки заказываем, там жарятся, и мы к ним пойдем в свое время. Так уж выходит, – Тася призадумалась, потом продолжила, — вот и Коля мой, у чертей. А ты, Михалыч, другой — ни пьешь, жену ни бьешь, ни тащишь в дом, что у другого плохо лежит. Хороший слишком. Бывает, тошно смотреть, какой ты положительный. Я к чему веду, тебе то уж точно в рай дорога проложена. Какие твои грехи? В детстве, поди, конфет даже не таскал.
-Таскал, – выпалил Михалыч, и тут же, снова ему Эйнштейн с языком привиделся. Смотрит на него и ухмыляется, мол, видел я, что бы за место в раю бились, но, что бы за место в аду?! А Тася тем временем отвечает:
— Ты погоди горячиться. Я, конечно, не сильно понимаю, что грех, а что нет. Но, людям надо, что бы, наверняка. Что бы издали видно было. – Обрадовалась Тася, видя замешательство Михалыча. — Тебе сколько осталось? Меньше полгода? Вот и согреши за это время. Для греха, то, много надо? А люди на тебя надеются, ждут. – На том и ушла, а Михалыч остался в раздумьях.
«Да как же я согрешу? Я даже не знаю»,– Совсем растерялся бедняга.
Стал в уме перебирать, что есть грех. Точно уверенным оказался, только относительно убийства, воровства и развращения малолетних, но оно сразу отпало. Вообще, перспектива совершить какое- либо прелюбодеяния, только позабавила Михалыча, да и только. «Чертей смешить что ли, может и захоти даже я, так стар уже. Потом, жене за всю жизнь не изменил, а сейчас, что?» Разврат, оказался не самым его сильным местом. По двум другим пунктам, тоже соображения имелись. Убийство, например. В голову полезли, где то вычитанные рассказки про студента, который старушку процентщицу, то ли лопатой по голове долбанул, то ли еще чем. Ну, во- первых, в деревне ни одной процентщицы от родясь не было. Была в соседнем селе одна сквалыга, так то был здоровенный мужик, два метра ростом. Что б такому до головы лопатой дотянуться, прежде на табуретку встать придется. Ему лопата комариной жужалкой покажется, детина эта Михалыча раньше прикончит, чем учетчики пархатые Михалычев грех зарегистрируют в своей небесной канцелярии. Убийство тоже со счетов слетело. Оставалось только воровство. Но, как говорится: «теоретически лошадь, а практически падает», что украсть, у кого и как, для Михалыча представлялось темным лесом.
«Да, попал» — думал Михалыч. Хотел, и взаправду, раздать деньги и покончить с этой историей, но страшно стало от веры своей отрекаться, что тогда – трава? К тому же стоит ему на улицу выйти, так прямо кожей чувствует, как окрестные взгляды на него устремляются, и тоже ждут, надеются, травой сгинуть не хотят, выбора ему не оставляют. Стал он замечать, что как в гости к кому придет, так его в комнате обязательно одного оставят, а деньги, ценные побрякушки на видном месте оставят, как бы невзначай, глаза, аж, режет нарочитостью. Не давно шел по улице, впереди толстуха Караваева. Кошелек из кармана вынула, и на дорогу его брось, вроде случайно потеряла. Михалыч поднял кошелек и к Караваевой, а она от него, сперва, бежать хотела, но Михалыч за руку толстуху схватил и сует кошелек обратно. «На, растяпа, говорит, не теряй больше.» А Караваева на него с таким разочарованием посмотрела. Мол, какая же ты тряпка, даже кошелек толком украсть, не способен. Михалычу, от такого взгляда, стыдно стало. Припомнил он, что Караваева тоже весточки сыну послала через него, в озере он с пьяну потонул. «Понятно, это заговор. Все ждут от меня преступления. Ну, что же, будет им преступление!» – разозлился он. И той же ночью, поцеловав спящую Анну Петровну, пошел грех совершать. Решил украсть первое, что на глаза попадется. Попался соседский козел. Козел оказался степенной животиной, в возрасте, многое в жизни повидал, потому имел особенность грустно улыбаться. Верхняя губа так чудно задиралась, что обнажались мелкие, сточенные временем, желтые зубы, при этом уголки губ поднимались вверх и выходила сто процентная голливудская улыбка, а седая борода и рога дополняли козлиной морде солидности. Повел Михалыч козла в соседнюю деревню. Задумал продать его, а на вырученные деньги напиться до одури, да так, что бы, сомнения в безгрешности, что соль в кипятке растаяли. Козел отнесся к своему похищению с ироничным спокойствием, и всю дорогу так сочувственно улыбался, словно говорил «суета все, суета, дружище!». В деревне козла, сразу же, с пониманием перекупили, точно ждали. Михалыча встретили, как званного гостя. Друг другу шепотом передавал новость, мол, краденый козел. КРАДЕННЫЙ! Свершилось! Даже на долю козла почести перепали, насыпали ему лучшего корма, в теплый хлев поставили. Ни дать, ни взять — священное животное! Как к белой корове в Индии, с трепетом отнеслись. На вырученные деньги Михалыч собрал мужиков, послал за спиртом, и понеслась разудалая!
Очнулся Михалыч. Кругом бело. Над ним Эйнштейн склонился: С ВОЗВРАЩЕНИЕМ С ТОГО СВЕТА!- говорит. Пригляделся Михалыч, нет не Эйнштейн это, а местный врач из больнички.
-А ты чего в аду делаешь? — Михалыч удивился, – У меня для тебя и писем то нет.
— Неужто, жизнь так опротивела? – доктор посмеивается.
-Ах, ешкин кот. Не сработало! В раю, значит? – расстроился Михалыч.
-Да, живой ты Михалыч. Ели откачали. Собутыльники твои, они, бывалые. Им ничего не сделалось. Посинели только. С ног до головы синие, как пить дать, и делов -то. Вот умора на них смотреть было. А тебя три дня в реанимации держали. Уже не надеялись… Так что, на том свете побывал, отец!
-Как на том свете, – насторожился Михалыч, – быть не может.
-Да зачем мне врать? – врач говорит.
-а как же ангелы, черти. Как же, тоннель, жизнь перед глазами? Мне же на тот свет, во, как надо. – Михалыч объясняет и рукой у горла водит, мол, позарез надо.
-Не торопись. Попадешь еще. – Удивился доктор. – Я, отец, за всю свою практику, откачивал многих, но не встречал таких, кто бы ангелов или чертей там видел. Ты сказкам поменьше доверяй. Да радуйся денькам тебе отпущенным.
Натянул Михалыч одеяло на голову, и глядеть на белый свет не хочет. «Значит, все таки, нет ни ада ни рая. Впереди пустота и смерть. А он дурак и подлец. Людей обманул, проворовался на старости лет. Жену подвел». Тошно ему стало, невмоготу, как тошно. И вдруг слышит голос жены, но из-под одеяла не вылез, стыдно все-таки. А Анна Петровна говорит: знаю, мол, и про рак, и про «телеграф загробный», и про деньги на старость, и про козла. Люблю, — говорит, — и прощаю! И столько ласки в словах ее было, что, стянул Михалыч одеяло с глаз, да как дитё малое заплакал.
-Теперь, – говорит Михалыч, – понятно почему Эйнштейн твой с портрета рожи корчит. Нет Бога. Пустота там, Аннушка, как есть, трава мы, и, как трава запропадем.
Обняла его Анна Петровна и говорит:
– А что ж делать, вытерпим, ты крепись. Надо быть нам с тобой сильными. А Эйнштейн этот, сам ничего не знал. Все думали, что он знает, а он язык им казал. – Посидели они, так обнявшись, потом Анна Петровна говорит:
— Надо деньги обратно людям раздать. Пусть мы трава, но честная.
-Кому надо – то? – Михалыч спрашивает.
-А нам с тобой и надо. Это уже не мало – ответила Аннушка.
Ровно через неделю, как только выписали Михалыча, пошел он раздавать деньги, каждому в руки, что бы потом никаких нареканий не было. Правды, о чем думал, не говорил, все больше отшучивался. Мол, на том свете новый тариф установили для телеграфов: все переговоры за счет принимающей стороны. В три дня управился. Идет домой, совесть чиста, жена дома ждет, оглянулся кругом — красота -то какая! Вдохнул полной грудью, потом еще, еще. Так и стоял воздух ртом ловил, как рыба в воде. «Вот сейчас бы и помереть. – Подумал он. — Сейчас не страшно».
А к нему Анна Петровна навстречу бежит. Не поймешь, с радостью бежит или с бедой. За ней мужик бумагой какой – то размахивает. Смотрит на картину эту Михалыч и не может с места сдвинуться, словно немую фильму крутят ему, а он наглядеться не может. Вот жена и мужик подбежали, жена то плачет, то смеется. Мужик доктором давешним оказался. Все бумагу Михалычу в глаза тычет, толком объяснить, в чем суть не может, тоже видать, нервишки шалят. Впрочем, их новость и самого Михалыча дара речи лишила поначалу. Оказывается, болезни его больше нет! Пока он лежал в больничке, анализы по новой сделали, а как ответы пришли, так врач не утерпел и сам примчался. Рак пропал! Как не было! Толи чудо, толи ошибка закралась, когда диагноз ставили. Кто ж разберет теперь. Важно то, что Михалыч помирать зря торопился — рановато! Вот оно как бывает!
Так и не понял опять Михалыч, от чего Эйнштейн ему язык показывал! А может понимать — то и не нужно, главное сердцем чувствовать.