САТОРИ*
Обряд
Это должно было однажды случиться – и случилось: мне довелось познать настоящее религиозное чувство.
Это было на экскурсии в Филадельфию, к Дюпону, богатею на весь мир, в его поместье, где музей старины, где знаменитые Дюпоновы сады.
В экскурсионное меню входило еще и посещение университеского городка, по дороге к Дюпону, его музея с уникальным холстом Гюстава Доре, как известно, графика, с картиной, писанной маслом. Почти в каждом американском музейчике есть один уникальный экспонат, о нем всегда пишется в путеводителях, и возле него-то и толпятся экскурсанты.
Вот и тот городок. Завидное для бывшего советского гражданина место: великолепные каменные постройки в европейском, разумеется, стиле начала Х1Х века, старые высокие деревья, зеленые подстриженные лужайки, то с фонтаном посредине, то со скульптурной мраморной группой (уж, конечно, не девушка с веслом!). Пара студентов под плакучей ивой, занимающаяся медитацией…
Музей, тихие залы, весьма средняя живопись, мрамор небольших форм, бронза…
Доре (особого впечатления масло Доре-графика не производит, но все равно интересно).
Я, посмотрев на картину, потихоньку оторвался от послушной нашей группы, слушающей великолепно обо всем осведомленного гида (русские гиды в Америке – предел совершенства. Это их работа, их бизнес, обеспеченность, это их собственные дома и завтрашние поездки по парижам, мадридам и токио), я оторвался от группы и вышел из музея. Мне хотелось еще раз полюбоваться идиллическим видом университетского городка, красивыми строениями, простором, чистотой, ровной зеленью лужаек.
И тут я увидел университетскую же церковь с крестом над куполом. Храмы мне всегда интересны – любые. В Казани я зашел даже в мечеть во время богослужения. В вестибюле понял, что нужно снять обувь, уложил туфли в ячейку большого стеллажа, и в носках переступил порог главного зала.
Огромное помещение, но стены для христианина непривычно пустые, кое-где только на мраморных, кажется, досках изречения из Корана. Молящиеся были как раз в глубоком наклоне, я постоял, оглядывая их спины и почти пустые стены, и вышел в залитую солнцем татарскую столицу.
А здесь, в университетском городке, я вошел в христианский храм. Не знаю, католический, протестанский, лютеранский – это для меня не имеет никакого значения. Бог, как говорят, один, а как ему молиться, это мое глубоко личное дело.
Я открыл тяжелую дверь и сделал один только шаг. Только один – потому что храм — вот неожиданность! — был пуст. Все в нем было, как я уже привык видеть здесь: скамьи, алтарь с раскрытой Библией на постаменте, небольшой орган на задней стене… Высокий сводчатый потолок, под которым орган особенно звучен… И – ни одного человека.
В храме – прибегну к нужному слову – царила тишина.
Царила.
И, чуть сделав шаг от двери, я остановился. Мне и нельзя было идти дальше – потому что звук шагов нарушил бы тишину. Тишину, которая мне показалась Богом. Предчувствием Его. Самым первым Его признаком.
Я стоял замерев. Застыв. Не шелохнувшись. Затаив дыхание. Застигнутый врасплох. Я стоял так, словно ощущал на себе чей-то взгляд.
…единственный обряд, который я выполняю по отношению к Богу.
Незабываемые несколько минут в абсолютной тишине христианского храма. В пустоте его, которая на самом деле не была пустотой.
Потом я перекрестился, по-православному, справа налево, зная, что это нужно сделать, зная, что движения моей руки в эти мгновения чистосердечны, истовы и необходимы, и, потихоньку отворив дверь с медной ручкой, буквально на цыпочках вышел — к зеленым лужайкам, высоким деревьям, к университетским зданиям, к голосу нашего экскурсовода, повествующего послушной группе об эклектике американской архитектуры.
Позади, в пустом будто бы храме с высоким темным сводчатым потолком остался мой Бог – тишина, сокровенное мое общение, хоть и короткое с Богом, незримое Его присутствие, моя вера осталась — в Того, Кого нельзя осознать, но можно однажды — хотя бы однажды, — хотя бы на несколько мгновений, сперва задохнувшись, услышав лишний стук сердца, а после дыша как никогда глубоко, почувствовать.
А потом был Дюпон, хранящий милое его сердцу время в большом доме, специально для него построенном, сады Дюпона – зеленые холмы с редкими купами деревьев, подстриженная трава, по которой бродило стадо серых диких гусей и пасущиеся вдалеке косули.
Золотая грусть
Как-то я, журналист, шел уже к вечеру от одного села к другому. День для меня прошел впустую, нужного человека я не нашел, пришлось гоняться за ним по всему району, сказали в конце концов, что он будет, наверно, там-то и там-то, машины не дали, и вот пришлось мерять своими шагами пять километров, лежащих между селами. Шел я по дороге, желтой песчаной змеей ползущей на запад и исчезающей за холмом, — а передо мной разворачивал свое действо закат. Сказочным было это действо, я плюнул на свое огорчение и решил поддаться его очарованию.
Осеннее, по-вечернему золотое солнце, спускаясь к горизонту, попало в плотное облако. Оно исчезло было в нем, потерялось… но нет, все-таки пронизало и теперь проваливалось, выпадало из облака – как выпадает через случайную прореху в кармане тяжелая монета. Вот-вот и канет за горизонт, до которого оставалось совсем ничего.
Я увидел неминуемое и вдруг припустил, пыля, по направлению к действу.
-Облако-о-о! – закричал я что есть мочи. – Облако, держи его крепче, не выпускай!
Но прореха расширилась, тяжелая монета солнца выпала из облака и тут же канула за горизонт, оставив над собой всплеск – догорающее, как костер, дрожащее сияние.
Несчастье произошло, неминуемое свершилось.
Я снова перешел на шаг. Вокруг меня быстро, густеющим роем мух, собиралась темнота.
-Прощай, мой золотой, — сказал я угасающему дню, дню, исчезнувшему за горизонтом, — прощай! Больше мы с тобой не увидимся…
Грустно было мне на этот раз вдвойне, но грусть эта была особая, теплом проскользнувшая по сердцу, и я уложил ее в карман, как уложил бы золотую монету, выпавшую из облака прямо к моим ногам.
Молитва
Царь Холод въехал в наш город на Ветре-коне.
Северный ветер дул всю ночь, к утру улицы, дома, деревья являли собой картину ночного, с одной стороны снежного нашествия. И картина эта была поразительная. Приметны были сугробы, нанесенные там и сям. Ветер затейливо вытянул их навершия в сторону юга, мороз укрепил – и теперь можно было любоваться изящными невиданными сооружениями, что могли бы подсказать авиаконструкторам масимально обтекаемые формы фюзеляжа.
А иные сугробы были похожи, может быть, на корабли инопланетян – сплошь белые, они захватили этой ночью наш город.
На столбах появились высокие боярские шапки-набекрень, и столбы еще выше задрали головы.
Вывески были так облеплены снегом, что казалось, когда он растает, там будут уже другие надписи.
Снег на молоденьких соснах в лесопарке напоминал спешно взбирающихся по веткам белых медвежат.
Нашествие, нашествие…
На самом верху нашего лесопарка был небольшой сосновый питомник. Сосенки выросли уже с человека – я направился, скрипя снегом, туда, подозревая, что они наградят меня еще одним удивлением.
Подошел к питомнику — и обомлел. Спиной ко мне стояли одинаково согбенные женщины в белом, с головой одеянии. Так послушно наклоняют головы и спины только на молитве. На скрип моих шагов молящиеся не обернулись, только одна, стоящая впереди, откинула покрывало – из-под белизны снежной ткани выглянула зеленая сосновая ветка.
*Сатори (япон) – озарение, просветление; счастливый, на мой взгляд, миг сознания, вспышка молнии, метафора, показавшая мир чуть-чуть иным, сокровенным, обдавшая сердце теплом всеобщего родства.
