НИЧЕГО НЕ БЫЛО

… Лена … Ленка …
Ночь. Не заснуть. Жесточайший грипп, без малого 40°. Временами люто знобит. Мокрая от пота постель мерзко липнет к телу. Встать и сменить бельё нет сил. Да и страшно вылезти из-под согретого телом сырого одеяла, натянутого по самые уши. Затылок, прилипший к влажной подушке, налит тяжестью и болью. Оглушённый вирусом мозг вяло перебирает события давних лет.
Лена… Мысли вяло цепляются за это имя, и сквозь гриппозное оцепенение постепенно вытягивают его из забвения. Из далёких школьных лет…
— Лена… Нет, Ленка! Когда я стал тебя так называть?
Ленка стоит передо мной. Совершенно живая. Я отчётливо вижу её и при желании мог бы дотронуться. Я слышу её дыхание, ощущаю её тепло. Я узнаю её запах, запах свежести, запах без запаха. Так пахнет только что сорванная на озере лилия.
— Привет, Ленка! Мы опять вместе. Как много времени утекло!
Её спокойные серые глаза внимательно смотрят на меня. На меня могла так смотреть только Ленка – мягко, ободряюще, с почти неприметной улыбкой в глубине зрачков.
— А ведь ты красивая, Ленка! Я рад тебе!
Я принимаюсь её разглядывать, тщательно отыскивая почти забытые детали.
— У тебя прекрасные волосы, Ленка!
Густые, светлорусые, двумя тяжёлыми косами они падают на спину, чуть-чуть запрокидывая голову и придавая её осанке неприступный, горделивый вид. Мне хочется подержать эти косы в руках, ощутить их вес и упругость.
— Ленка! У тебя красивое лицо. Почему раньше я не замечал этого?
Немного вытянутое, худощавое, очень европейское. Строгий контур нешироких скул. Маленькие, изящной лепки ушки, слегка прикрытые прядями волос. Тонкая матовая кожа щёк, при волнении окрашиваемая лёгким румянцем. Мне бы тогда научиться твоему умению сдерживать свои эмоции. Короткий прямой нос. Открытый высокий лоб, подчёркнутый густыми тёмными бровями. Их прямая линия придавала твоему лицу твёрдость, почти суровость. Компенсируя эту жёсткость, притягательной формы тёмноалые губы в лёгкой улыбке открывали ровные белоснежные зубы. Не очень-то баловала ты нас улыбками, Ленка! Чётко очерченный подбородок без ямки довершал рисунок волевого девичьего лица.
Меня будто черти подначивали. Помнится, я сказал тебе, что подбородок без ямки – признак верности, очень опасное для женщины качество. Я ожидал, что ты смутишься. Но ты только усмехнулась и ответила, что всегда будешь сторонницей верности. И тогда смутился я.
Каким-то шестым звериным чувством я заметил, что нравлюсь тебе. А меня, как и других моих погодков, тогда тянуло к насыщенным гормонами одноклассницам. И ты, видя мою незаинтересованность в тебе, держалась отстранённо, не выказывая ни своих чувств, ни своих мыслей.
— Почему я ни разу не поцеловал тебя, Ленка?
Тогда, в середине двадцатого столетия, наши однокласницы на глазах приобретали столь привлекательные для мальчишек пышные формы. Ты же в свои шестнадцать сохраняла хрупкость и угловатость подростка. Только очень опытный взгляд мог провидеть твой расцвет. Но этого нужно было ждать ещё три-четыре года. Твоей грациозной шее, развёрнутым прямым плечам, небольшой красиво обрисованной груди, изящно прогнувшейся спине, округлой линии бёдер и стройным, пока ещё не налитым женской силой ногам могли бы позавидовать многие модели конца века.
— Ты обещала стать красавицей, Ленка! Тогда я этого не понял. Жаль.
Впрочем, чего ждать от шестнадцатилетнего мальчишки.
Как-то так сложилось, что на несколько дней я оказался предоставленным самому себе: мать и бабушка были в отъезде. Гормоны и во мне тогда били ключом. Я искал разрядки, и бушующие инстинкты побуждали к авантюрам.
Не могу вспомнить, каким образом мы договорились. После школы ты пришла ко мне. Мы сидели на диване в нетопленной комнате, и я впервые в жизни осмелился обнять девушку. Ты не отстранилась, но я понял, что и тебе это было внове. Нас трясло то ли от неопытности, то ли от избытка эмоций, то ли от холода. Мы сидели, прижавшись друг к другу плечами, постепенно успокаиваясь и согреваясь. Я держал тебя в объятиях, сцепив руки в замок так, что одна рука охватывала тебя со спины, а другая спереди, под грудью, как бы нечаянно дотрагиваясь до неё.
Ты не могла не заметить моих ухищрений, но вместо ожидаемого отпора без лишней аффектации легко положила грудь на моё предплечье. И тогда я стал врать тебе, что меня в связи с какими-то ужасными симптомами недавно обследовали врачи и очень рекомендовали для спасения жизни и здоровья начать половую жизнь. Ты была много мудрее меня и сразу поняла, куда я клоню. Я до сих пор изумляюсь тому спокойствию, с каким ты, глядя мне в глаза, ответила, что если это мне надо, то ты готова помочь мне в любое время.
И тут со мной что-то случилось. Возможно, мне стало стыдно своей лжи, а, скорее всего, я струсил, вообразив последствия близости двух несмышлёнышей. Так или иначе, ничего не произошло. Ещё с полчаса мы посидели обнявшись. Потом я проводил тебя до дому. Вот и всё…
Через несколько месяцев мы окончили школу. В медицинский институт я поступил без проблем, на пятёрки сдав положенные серебряным медалистам экзамены. Лена, хотя и не претендуя на медаль, училась очень хорошо. Однако поступить в этот вуз ей удалось лишь с третьей попытки. Как объяснить теперь причины её экзаменационных неудач?
Шёл 1956-й год. Только-только разрешили возвращаться на прежние места жительства народам, высланным во время войны в Сибирь и Среднюю Азию. Ещё долгие годы действовали многие негласные административные ограничения. Элен Руппе, чешка, может быть, немка. Лена смогла поступить в Первый Ленинградский медицинский институт на основании льготы для профориентированных абитуриентов, отработав два года санитаркой-уборщицей в виварии кафедры микробиологии.
Она была очень талантливая, наша Ленка. К окончанию вуза студентка Руппе подготовила кандидатскую диссертацию. Защита произошла через три месяца после выпускных экзаменов в клинике гематологии Ленинградского института переливания крови. Выездная сессия Высшей аттестационной комиссии единогласно присвоила Элен Адамовне Руппе степень кандидата медицинских наук. А ещё через месяц в этой же клинике она умерла от острого лейкоза.
— Лена Руппе, Ленка! Пусть земля будет тебе пухом! Изредка, в минуты душевного неустройства, тоски и сердечной опустошённости ты приходишь ко мне из своего далёка как сладкая боль и светлое воспоминание о том, что могло быть и чего, увы, не было.