Исповедь.


Исповедь.

ИСПОВЕДЬ.

Откуда-то извне, словно сквозь толстый слой слежавшейся ваты прозвучал нестройный цокот копыт лошадей конной милиции, прозвучал и тут-же затих, и лишь их слабое послезвучие, долго еще висело под аркообразными, прокопченными потолками старой церквушки, затерявшейся в лабиринте высотных домов и коротко остриженных тополей.
Церковные служки и добровольные помощницы – престарелые женщины с ясными, чистыми лицами под черными платочками уже разошлись, оставив после себя, легкий запах тлена и потушенных свеч. Легкий треск лампадных фитилей, многократно усиленный странным эхом церкви, с сухим шелестом пересыпался от одной иконы, к другой. Блекло-желтый свет уличных фонарей, пробиваясь сквозь пыльные стекла узких, стрельчатых окон, бледными кляксами ложился на истертый, в каплях застывшего воска, мраморный пол.
Северная дверь иконостаса приоткрылась, и в зал вышел, пожилой священник, надевший поверх подризника, по случаю прохладной осени темное, плотное пальто и коричневое кашне. Перекрестившись на Царские врата, иерей, достав из кармана тяжелую связку ключей, устало направился к выходу, и только тут заметил, что в церкви он не один.
В тоскливом, дрожащем и безмолвном полумраке, в самом углу, в плотной тени от высокого, старинного распятия, символизирующего победу воскресения над смертью, в каком-то странном, непонятном ступоре молча стоял человек.
Что-то необычное было в облике этого, не старого еще человека. Какая-то странная отрешенность, скорее может быть даже опустошенность, проглядывала сквозь, казалось бы, внешнее его благополучие. Словно какая-то необъяснимая, всепобеждающая безнадега оставила свой отпечаток и на явно дорогой, в черных тонах одежде этого человека, и на мрачном, чеканном его профиле, с потухшим, тусклым взглядом.
— Извините меня, сын мой, — проговорил устало священник,- Но я вынужден попросить вас покинуть храм. Сейчас придет охранник, и мы закроем церковь….
— А, что? Ах, да, вы закрываетесь?- Человек в черном, казалось только, что пробудился от тяжелого, выматывающего сна. На его висках, даже выступили крупные капли пота, и темная жилка явственно пульсировала.
— Но у меня к вам есть просьба…. Исповедуйте меня…., пожалуйста. Я, я прошу вас.
Иерей посмотрел на него, и уже практически соглашаясь, спросил — А завтра, завтра вы не смогли бы прийти пораньше?
— Поймите, у вас в церкви всегда так много людей …. И, и …., они могут услышать. А я хотел бы, что бы только вы и я. Это возможно?
-Хорошо — священник вздохнул и вновь повернулся к иконостасу.
— Подождите меня, я только переоденусь и к вам выйду.-
Священник скрылся в северных вратах, а незнакомец, расстегнув пальто и нерешительно выйдя из своего убежища, во все глаза рассматривал старинные, в вековой патине и проплешинах отслоившейся краски фрески.
— Почему они все такие грустные….., и строгие?- спросил он подошедшего к нему священника.
Тот казалось совершенно не удивился вопросу, и также обратив взгляд к потолку, неспешно проговорил.-
— Они не грустные. Они мудрые. И еще они скорбят. Скорбят о вас, обо мне, обо всех православных. Они не строгие, напротив, они всепрощающие. А это, наверное, очень сложно, уметь быть всепрощающими….
Ну, хорошо. В чем вы хотели бы мне исповедаться? Я вас слушаю сын мой.
…..- Это сложно, я даже не знаю, как и начать. Я еще никогда не исповедовался. Сегодня впервые….-
Иерей внимательно посмотрел на своего собеседника и, положив ему руку на плечо, почувствовал, что все его тело сотрясает крупная дрожь.
— Ну что вы право так волнуетесь? Рассказывайте, как можете. Поверьте, все то, что я от вас услышу сейчас, останется строго между нами. Тайна исповеди разглашению не подлежит….
Мужчина помолчал мгновенье, словно собираясь с духом, снял пальто, и небрежно бросив его на скамью стоящую у стены, прошептал,-
— Отче, я убил человека…. Вернее нет, не так. Я видел, как убивали человека, священника, и ничего не сделал, даже не попытался сделать, что бы этого убийства не произошло. Я просто стоял рядом и смотрел….. Выслушайте меня ради Бога. Мне очень плохо. Я умоляю вас….
Он с мольбой вглядывался в мрачные глаза иерея, словно надеясь прочесть в них нечто очень важное для себя, но, в конце концов, устало махнул рукой, и продолжил свой рассказ. Короткие фразы, какие-то рубленые предложения, все выдавало в нем
человека довольно неразговорчивого, неизбалованного слушателями.
— Свой первый срок, я получил не то, что бы совсем уж ни за что, а так, по глупости, просто по детской глупости. Жил я тогда с родителями возле вокзала, и естественно все свободное время с друзьями проводил на железной дороге. Катался на крышах медленно ползущих вагонов, подкладывал под колеса проезжающих товарников гвозди и пятаки, собирал на откосах и между шпалами желтые куски серы, а потом плавил ее на костре, да мало ли, чем можно заняться, в детстве, на железной дороге….
А в тот день, мы с дуру, с дружком моим, положили на рельсы кусок арматуры – думали, расплющит его поездом, вот тебе и сабля готовая. Сабля.… Одним словом, поезд сошел с рельсов. Нет, ни кто не погиб, но ущерб насчитали огромный…..
Одним словом зона для малолеток. У дружка папа был кем-то там, в дирекции вокзала, его отмазали, а меня нет. А там и вторая ходка, и третья….
Но это все не то, это все прошлое, это все мелочи…
В последний раз, мне насчитали уж слишком много, и …. Одним словом я бежал. Бежал удачно, и не один, а с напарником. Страшный человек. Полный отморозок. Я боялся его. Я и сейчас его боюсь, хотя надеюсь, что дорожки наши навсегда разошлись, но боюсь….
Мы бежали ранней весной. Наверное, слишком ранней. Да еще к тому же, уже на следующий день мы с ним заблудились. Сильный снегопад, буран, полное незнание леса…, одним словом, вместо того, что бы направиться к Екатеринбургу, мы повернули в противоположную сторону, и уже через неделю, настолько углубились в тайгу, что казалось не то, что человек, но и дикий зверь не сможет выжить в тамошних дебрях.
Хотя с другой стороны, может быть нас оттого – то и не нашли, что мы оказались совершенно в другом, не предсказуемом для милиции месте. Мы даже ни разу не видели вертолетов. Полная глушь….
Все чаще и чаще, я стал замечать на себе его голодный взгляд. Вы знаете отче, на зоне существует даже специальный термин для человека, которого съедают во время побега. Его называют коровой. Но мне не хотелось быть коровой, и я старался, как можно реже поворачиваться к нему спиной, тем более, что нож, один на двоих был толь ко у него.
Ночами я почти не спал. Я совершенно ему не верил. Но все равно, рано или поздно, он бы меня, конечно, приговорил, если бы мы не вышли на затерявшийся в глухой уральской тайге старообрядческий скит.
Представьте себе, вековая тайга, сосны в обхват, и небольшая, круглая поляна, а на ней часовенка, срубленная из таких же, в обхват бревен. А вокруг часовенки — забор, тоже бревенчатый, метра под два высотой, и ворота, железом кованные.
Напарник мой в ворота барабанить начал, а сам нож из кармана, в сапог, за голенище отправил.
— Ворота открыл священник, старенький, навроде вас, только более строгий и весь седой. Увидел нас, посторонился, в дом, что при церквушке стоял, провел.
Напарничек мой лихой, как только мы в дом зашли, тут же к горлу священника нож свой приставил, водки требуя. А тот и говорит, что в доме ни водки, ни самогона, ничего такого и нет. И что, мол, нас он, конечно, покормит, и выспаться даст, но что бы завтра мы сами, добровольно обратно в лагерь пошли. Дескать, раз суд земной избрал нам такую кару, то уж лучше отсидеть весь срок до конца. Ибо, как он сказал, — любая власть от бога.
А сволочь эта, напарник мой, как про возвращение на зону услышал, затрясся весь, побелел с лица, и священнику этому, прямо через бороду горло ножом и располовинил. А тело в подпол сбросил. Я как все это увидел, так и не поев, из дома вон бросился, в тайгу, и через пару дней, сам к людям вышел, и в зону вернулся. За побег мне конечно три года добавили, но про убийство, про убийство я вам первому говорю. Я не знаю, не знаю, что мне делать, как жить с таким грузом? Вот уже пятый год, как я на свободе…. .И мне, и я, я каждую ночь, священника того во сне вижу, бороду его седую, и кровь фонтаном по белой рясе…. Кровь-
Он замолчал, и обессилено опустился на скамью, с силой сжав голову судорожно сведенными пальцами.
Иерей, скорбно склонился над сидящим, и, накрыв его парчой, тихо, но твердо произнес-
— Иди сын мой, иди с миром. Я отпускаю твои грехи…..

Добавить комментарий