иронический рассказ (с иллюстрациями) о незаурядном и самобытном французском художнике ХIХ века Г. КУРБЕ
Он стал художником.
Всю жизнь не мог скрывать
Того, что очевидно:
Хорошую картину
Жалко продавать,
Плохую – очень стыдно!
Э. С.
За сорок недель до рождения Гюстава Курбе его уже довольно ясно срежиссировал отец Режис. Тем не менее, матери вдруг приспичило лезть за сыном в капусту посреди новогодней ночи. И в такой темноте, что никто не увидел, произошло это событие до или после нуля.
Поэтому рождение младенца стали отмечать дважды в год. А потом и вовсе биографы все перепутали, нарисовав дату рождения десятого чтиюня, а тридцать первое гдекабря сделали числом смерти!
Первое, что натурально увидел Гюставчик, была довольно не бесплатная акушерская помощь, понятно, кверху ногами. Происходил очередной рост инфляции, поэтому начал расти и плод любви, даже некоторое время – без отрыва от пуповины.
Несмотря на то, что родился не с той ноги, его своевременно и ухватисто спеленали и бережно, словно снаряд, уложили на хранение к друзьям по счастью.
С родительницей он познакомился, когда она вдруг зажала ему нос, чтобы новоявленный гений распахнул рот и начал всемирно известный процесс питания.
К его удивлению, при обмене веществ никто никого не обманул, а родителей вообще не выбирают. Может, и было в его матери что-то такое, не очень разумное, зато доброе и вечное, и щекотное.
Казалось, что теперь коротай время соской, смотри да впитывай. Оказалось – не казалось.
Не все так просто в жизни, а в жизни великих, тем более. Фамилия его отца была Courbet. Гюставу она не нравилась, но беззащитного ребенка заставили взять ее себе.
И тогда впервые у него появился страх. Перед жизнью, перед сильными мира сего родными Жаном, Дезире и другими, которые сначала швыряли капустные кочерыжки в невиновного аиста, а потом потребовали, чтобы их называли членораздельно, а не слюняво гукали в ответ.
А женщины фермы Франш-Конте близ Орнана уже тогда приставали к нему с непонятными:
– А-а-а-а!
– Пись-пись-пись!
Водили пальцами по деснам и совали туда ложку, приговаривая:
– Ам-ам!
Дальше – больше. Вплоть до того, что, наконец, в процессе обогащения себя всеми знаниями, которые выработало человечество, Гюстав Курбе испытал то же чувство одиночества, которое позже стало присуще основоположнику экспрессионизма Эдварду Мунку.
Когда неистово орущего индивидуя поставили в безвыходные условия глухого угла комнаты смеха, на прилегающих стенах плача появились его первые этюды не маслом или разными акварелями, но более естественными возрасту консистенциями.
Сельский аптекарь, подняв палец, картинно рецептировал:
– Агвентум каки!
– Солюциум ссаки!
Это были работы «Крик» и «Голос», положившие начало циклу «Серьезно писать стыдно». Обсуждения продолжались и в диалогической струе:
– Писать – как пúсать!
– Так несложно?..
– Когда терпеть аж невозможно!
Жаль, но последующие шаги Гюстика не позволили продолжить этот прекрасно начатый видео-аудио-ряд портретного скотства.
Что делать, если на роду написано с грубыми ошибками?
Что мог намалевать Малевич, кроме «Черного квадрата»?
Или нагромоздить Пикассо, обожавший в кубовой играть в кубики?
А что накромсал неласковый Веласкес, который любил препарировать разных зевномодных и слепопитающих и, – по воспоминаниям Ивана Николаевича Крамского, – поэтому писал обнаженными нервами?
– Ой, на фиг столько буквочек?! – ужаснулся младший Курбе, впервые развернув выцветшую газету.
– Весь в отца пошел, – зашептались домашние.
Оказалось, не пошел… в отца, а только в цветную рисовальную школу в Безансоне. Где маэстро Шарль Флажуло ежедневно, сколь мог розговито, развивал дитя:
Дело умно выбирай,
По себе найти старайся.
Есть талант – не зарывай,
Нет его – не з а р ы в а й с я!
Вскоре обнаженный Гюстик звонко, будто в пустой таз, изливал в произведения неповторимые потоки не только нервной, но и других систем.
Потому, наверно, и стоял в искусстве очень высоко и одиноко, выделяясь настолько, что у него не было учеников. Пока не научился ходить по-настоящему.
И тогда, за много-много дней до грядущей сладкой славы, он ушел из жизни своих близких и недалеких людей в даль действительности. Почему? Просто живописец рано понял, что сейчас, сегодня – это вовсе не жизнь, точнее не настоящая жизнь, а лишь строительство будущей.
Поэтому он неустанно менял школы жизни и живописи. Когда они кончились, и от многих не осталось камня на камне, Курбе стал зрелым по Ф. Ницше.
То есть вернул себе серьезность, которую некогда явил в детских играх, – простился с романтизмом в живописи и в неустанных поисках имени добрался до реализма.
Что за художник – без имени?
Словно корова без вымени –
Что с немолочной возьмешь?
Словом, пускают под нож!..
Во избежание чего и нарисовались: сначала картины «Раненый» и «Погребение в Орнане», а потом – куряще автопортретные «Человек с трубкой», «Мужчина с трубкой» и харизматичные «Дробильщики шоссейных камней». Вот когда еще во Франции была заявлена проблема дураков и дорог!
Дорогу к натурализму художник проделал уже с разными другими: «Крестьяне из Флажи, возвращающиеся с ярмарки», опять «Кюре, возвращающиеся с товарищеской пирушки»».
Далее: «Встреча», которая одновременно и «Здравствуйте, господин Курбе», и даже «Богатство, приветствующее гения», «Пожар» и, наоборот, «Море у берегов Нормандии», реальная аллегория «Мастерская художника».
Углубляясь в натурализменное творчество, мастер прикоснулся не только к изобразию обнаженщин из народа: «Веяльщицы», «Деревенские барышни», «Девушки на берегу Сены». Но к пробуждению и взаимной чувственности: «Купальщица», «Уснувшая пряха, спящая у ручья», «Гамак», «Купальщицы».
За каждой новой работой шли скандалы. Гюстава Курбе называли разрушителем всех приличий, а натуру на полотнах – грубой и безобразной. Его «Купальщицы» подверглись экзекуции хлыстом Наполеона III.
Плодам листва – убранство летом.
Вам, девы – роскошь туалетов.
Зачем? Забыли силу наготы?
Кто листья ест, не трогая плоды?
Вырисовывая фигурные композиции и отдельно внушительные фрагменты в сценах охоты и ню: «Травля оленя», «Девушка с попугаем», «Купальщица», «Женщина с пуделем», «Источник», – Гюстав пытался выдавать и речевые ландшафты:
– Я преодолел традицию, как хороший пловец переплывает реку: академики в ней тонут!
– Все течет, все из… меня… ется!
Но так настрадался и нанюнился при передаче голой действительности, что в сердцах оборотился и к ню-иронии:
– Не выпукливайся, кукла:
Я лишь выпукл, ты впукла!
Понятно, что, встречаясь с податливыми парижанками, Курбе естественно пришел к ненасыщенной фактуре мазка живойписи.
Однажды осенью так ненатурально долго насыщал чувственную цветовую палитру, стоя на коленях перед входом в натурщицу, что его осенило: «Весь народ – из одних ворот!»…
…Выйдя из них потрясенный, он лихорадочно набросал на холстах распахнуто голые шедевры «Спящие», «Обнаженная» и «Происхождение мира».
Да, да, последнее произведение даже не во всех каталогах упоминается. Между тем:
Не естественно разве
Стать чувствительным, чтоб
Всю естественность грязи
Показать в микроскоп?
И мастер кисти натурально показал. Всем, кто хочет увидеть «Происхождение мира» и другое ню, милости просим – загляните в здание бывшего вокзала Орсэ, Париж.
Понятно, что:
Вырази наисложнейшее простым –
И твое искусство назовут святым!
Но ведь вот какая ситуевина: суета сует, или сюита суёт?
Какие б ни создали в мире шедевры,
А скрытые были и будут резервы…
И снова Гюстав в поисках, и все чаще заканчивает их на дне бокала, который то ли сначала был наполнен до половины, то ли уже потом стал пуст – и тоже наполовину.
Легко сказать –
Оригинальности добиться:
Так пить, чтобы писать,
Писать, чтобы напиться?
Курбе то уходил в себя, то искал в толпах свободно вопрошающих: «Кому нести, чего, куда»? – парижских коммунаров своего состаканника Пьера Жозефа Прудона.
Свобода слова?.. Это как
Своеобразный шумный брак
Меж сладкой правдой простаков
И горьким опытом веков!
Своего единомышленника, писателя и теоретика анархизма Гюстав изобразил на картине «Прудон и его семья». Ах, какая великая дружба связывала их!
Только начнет один, например, развивать тему:
– Буриданов осел… – как другой уже соглашается:
– Буриданов – козел!
Едва один поднимет два растопыренных пальца перед какой-нибудь торговкой на разлив, как уже другой проникновенно старой теперешнице объясняет:
– Да это не – «Мы победим!»! А – «Два по сто!»
Но, в конце концов, художник и уходит, и теряется окончательно. Где он, что с ним?
Историю вершат моменты,
Когда свергают монументы, –
и поговаривали, что вместе с деклассированными друзьями он так классно погулял на ломайской демонстрации 1971 года, что, декретно расправляясь в Комиссии изящных искусств Парижской коммуны с музеями, «один за всех, и все на одного» – сломал Вандомскую колонну. Поистине:
Эта страсть митинговая –
Первобытно не новая.
Поплакатная, устная –
Отражение чувства ли?
И мышление стадное –
Вряд кому-либо надное…
Первая в истории диктатура пролетариата разогнала все злачные и живописные салоны, и безработные натурщицы с обольстительными фигурами речи и с широкими фибрами души: «Коммунары – кому надо?!» – тоже двинулись на улицы.
Если вспомнить, что душа по-гречески – психе, то станет понятен их порыв:
О, вы, т е л е с н ы е психеи!
Виват! Свобода наготе:
Чтоб доходил разрез до шеи
И до колена – декольте!
Один разговор с теми, которым это было надо. А мужчин в приличной одежде, которые не желали платить за сомнительное удовольствие, бунтарки, скрепя сердце и собственные развилки ног, кастрировали на месте.
Говорят: все люди – братья…
Ну, а как же те, что в платьях?
И с порядочных сестер по декольте, но не по классу вожделения, срывали ценные висюльки и кружевные лифы.
Но изгнанное правительство Луи Адольфа Тьера, жирующее в Версале, подсуетилось и с помощью прусских солдат организовало свое возвращение. Тут они и схлестнулись. На баррикадах. Где коммунары шли в последний и решительный бой, умирали, но не сдавались.
Победительницами из борьбы с чужаками, но, оставаясь живыми, выбирались только натурщицы. И выбирали лучших, и брали охотно пленных, особенно за известные места, и после натуральной и денежной контрибуции отпускали восвояси.
Интервенты, сломив сопротивление парижан, усеяли трупами бланкистов и сторонников Прудона не только Елисейские, но и другие мало-мальски известные поля в округе. Печально, однако:
Свято право нации
На интертрепации! –
и еще долго идущие следом за великими свое видение последствий террора выставляли на каждом вернисаже (фр. – лакировка!) именно так:
На поле лубочном немецкие трупы,
Французы победно стоят посредине…
– Где ж наши убитые? – зрители – тупо.
Натурщицы – остро: «На ихней картине!»
Меж тем, как брехня гоняющихся за мухами терьеров, повисли правдивые речи оченевидцев. Которые всегда – тогда и до се:
Слоняются – п о д м у х о й, травят слухи,
В которых делают – с л о н а из м у х и…
По их версии, версальские слон-терьеры наладили Гюстава Курбе кормить Прасковью Федоровну на нарах, а после обложения штрафом – ого-го-го! – в триста тысяч франков на восстановление буржуйной статуелы – и вовсе в Швейцарию…
Рассказывали, будто гордый художник еще пытался как-то прыгать, переписывая свои же картины, но докатился до таких лишений, что нищие подавали. А его русский современник поэт Федор Николаевич Глинка писал, что у таких – «все колеса спрыгнуты с осей и каждому колесу хочется на чужой оси повертеться»!
Хватал без закуси «ерша»,
Скулил, как собачонка:
– Пью за свои – болит душа,
А на дурняк – печенка!
Однако его советы начинающим были, как прежде, мудры и категоричны:
– Не делай то, что делаю я.
– Не делай то, что делают другие.
– Если сделаешь то, что некогда делал Рафаэль, тебя ждет ничто – самоубийство.
– Делай то, что видишь, что чувствуешь, что захочешь!
Утверждали, что так он с честно полученными – циррозом печени и квитанцией о конфискации картин – в Ла-Тур-де-Пельц и упокоился.
А как все было в натуре? Кто-нибудь знает?
Что? Где? Как? Почему? Кто? Куда? –
Шесть вопросов… От них – никуда…
За окном пусто, серо, не выразительно, и ничего, кроме будущего, не видно. Более того, ничего нельзя заметить написанного на замечательной стене стиля «Порокко» в мемориальной квартире живописца. Ничего – и на другой, третьей и четвертой. Тьма реакции.
Впрочем, ничего и не слышно. Ни самого начинателя натурализма Жана Дезире Гюстава Курбе, и ничего о нем.
Где ты, мастер? Вязко висит на хищных орхидеях ушей тупая тишина. В ней – нет, как нет, нам ответа.
И только за углом кошмарно голосят все из себя в оптимизме и даже в себе ковыляющие клошары: «Подходи, не ленись, покупай живопись»!
Иллюстрации в тексте (можно ознакомиться с ними, связавшись с автором по ссылке, которую он охотно предоставит после снятия анонимности с произведения):
1) обложка книги Л. Байрамовой с фрагментом картины Г. Курбе «Мастерская художника»;
2) автопортрет Г. Курбе «Мужчина с трубкой»;
3) «Встреча»;
4) «Девушка с попугаем»;
5) «Женщина с пуделем»;
6) «Купальщица»;
7) «Отдых»;
8) «Купальщицы»;
9) «Источник»;
10) «Спящие».
