ЛЕГЕНДЫ ДЕТСТВА

ПОЧЕМУ Я НЕ ЛЮБЛЮ СВОЮ БАБУШКУ
Все началось с того, что мой отец женился на женщине, которая не нравилась его родителям, вернее матери, потому что ко времени женитьбы отец, то бишь мой дедушка, уже умер. Чем не понравилась моя мама? Черт его знает. Моя прекрасная, милая, мудрая и тактичная мамочка, обожаемая моя, возможно, показалась слишком старой для моего отца (всего-то на два года старше!) и слишком худой (родная бабушкина дочка была гораздо полнее), а, может, не так говорила, одевалась, думала. Ведь очень часто матери хотят чего-то фантастического для своих сыновей, даже сами не знают чего, но всегда недовольны реальностью. Короче, мама моя пришлась не ко двору. Так бывает не только с невестками. Иногда мы на гормональном уровне не воспринимаем каких-то людей, нас раздражает их походка, запах, голос, да мало ли еще что.
Именно с того дня, когда мой отец познакомил свою молодую жену с родственниками, возникла какая-то стена, и незаметно для самого себя мой папа оказался, нет, не между двух огней, он оказался на стороне моей матери. А потом возникли две маленькие политические партии внуков, которые боролись не за власть, а за благосклонность бабушки, за ее любовь. Скорее одна партия априори, по праву рождения была наделена этой любовью, а второй приходилось за нее бороться. К первой партии относились дети дочери, ко второй – дети сына. Только они (я с братом) назывались детьми сына, а считались детьми невестки, даже внешнее и внутреннее сходство с отцом не принесло нам желанной милости.
Говорят, бабушки любят внуков даже больше, чем родители: внуков балуют, обожают, умиляются их проделкам. Моя бабушка точно такая же. Только не по отношению ко мне. Мои проделки всегда карались строгим взглядом и критическим: «Вот мои внуки…»(в виду имелись дети папиной сестры) — «Бабушка, а я чья же?» — и детское сердечко начинало лихорадочно биться в трепетном ожидании любви и ласки. «Ты, ты – мамина дочка!» — поджала губы, как отрезала, как приговор подписала. Но я гордилась, гордилась быть маминой и папиной дочкой и очень завидовала тем, кто еще имел счастье быть бабушкиным внуком. Только любить не заставишь.
Мы приезжали к бабушке каждый год, на неделю, отдавая сыновий папин долг. Никто не просил меня рассказать стихотворение, примерить обновку, никто не замерял мой рост, чтобы радостно носится по дому и удивляться тому, что за год я подросла на целых три сантиметра. Для бабушки меня просто не существовало. Зато было два дверных косяка, на которых ежегодно делали засечки для других внуков – Оли и Антона, измеряя их рост. Оле в косы заплетались ленты бабушкиными руками, Антону забинтовывались разбитые коленки, для них пыхтели в духовке сладкие булочки. Они прижимались к бабушке, и она целовала их, гладила светлые кудри, мои темные впрочем тоже, иногда, в день приезда и отъезда, но совсем по-другому. Или мне только так казалось?..
Но однажды мне все-таки пришлось остаться у бабушки без родителей. Мне было пять лет. У моей мамы как раз умерла мать. И она решила, что похороны не самое подходящее развлечение для пятилетней девочки, поэтому меня на месяц оставили у бабушки. А родители полетели из Беларуси в Новосибирск.
Все элементы сказки и традиционные классические каноны были соблюдены: лето, дом в деревне, банька, свиньи, бабушка и семья моей тети, конечно, с любимыми внуками.
Самым страшным испытанием оказалось – одиночество. Для детской психики этот удар был, наверное, пострашнее похорон. Рядом вроде бы знакомые, даже родные люди, но они к тебе равнодушнее, чем к соседке, корове, плюшевому медведю. Гарсиа Маркес со своими «Ста годами одиночества» просто отдыхает по сравнению с той неестественной естественностью отношения моей бабушки ко мне. Любимая дочка, обласканная вниманием и заботой родителей, вдруг оказалась в вакууме, в совершеннейшей пустоте, в абсолютном дефиците общения. Никто не спрашивал, как мне спалось и что я хочу на завтрак. Меня силком тащили в баню и называли «барыней» за то, что я стеснялась раздеться и мыться рядом с мужчинами и мальчиками. Меня не брали на речку и в парк развлечений. Мне говорили: «Вдруг ты утонешь или упадешь с карусели? Что мы тогда скажем твоим родителям?»
Они уезжали, а я ходила по двору и кричала в небо: «Мама, забери меня отсюда!» Но все тайное становится явным. Соседи в деревне стали осуждать мою бабушку за плохое обращение с ребенком: только в древне могли решить, что мне плохо у бабушки, потому что она меня, маленькую, заставляет работать: посуду мыть, пол, свиней кормить, полоть грядки под солнцем. Ни у кого даже мысли не возникло, что я просто одинока, что самое страшное испытание – равнодушие. За спиной бабушки стали сплетничать, а потом и говорить в глаза о том, как я вою во дворе, когда нет никого дома. Нет, меня не наказали, не поставили в угол или коленками на горох, как практиковали это бабушкины подруги. Она просто взяла меня за руку и укоризненно спросила: «Зачем ты меня позоришь перед соседями? Разве я бью тебя или заставляю работать? Я своих внуков чаще наказываю, чем тебя. Я тебе, «барыне», и слова не скажи! Мамина дочка – одним словом. Что с тебя возьмешь?» — и махнула рукой. А у меня из глаз огромные слезы, я ими захлебываюсь, и не могу сказать, что мне всего-то капелька любви: на речку вместе поехать, по душам поговорить, сказку на ночь, любимый суп на обед.
А потом был праздник. Уж и не помню какой. Пришли гости. Готовились целый день: бабушка и ее дочка у плиты чертыхались, дети играли во дворе. Накрыли на стол, усадили всех, а про меня просто забыли, не специально, конечно, случайно. Не досчитались одного стула, одной тарелки. Моей. Я забилась в угол и не подошла, чтобы попроситься за стол. Ароматно пахло, звенели бокалы, захмелевшие гости уже пошли танцевать, все мои тихие слезки выплакались, я поднялась и незаметно вышла из дома: решила идти к маме и папе, людям, которым я нужна. На улице темнело, и было довольно прохладно. Из-за забора поглядывали соседи, как сгорбленные, судорожно подрагивающие детские плечики подались в сторону асфальтовой дороги, которая вела в город. Никто не остановил меня. Они наблюдали за развитием маленькой драмы, будто смотрели кино.
Я шла к маме и папе, я не села на автобус, ехавший в город, ведь кроме моего сердечка никто не знал дорогу к родителям, а я была уверена, что знаю, что обязательно дойду. Тогда я впервые поклялась себе, что хорошо буду учиться в школе, что вырасту такой, чтобы все могли мною гордиться, и бабушка тоже. В то лето это еще было важно для меня.
Меня хватились часа через полтора – два. Наверное, гости созрели, чтобы познакомиться с недостающей внучкой: пьяные тетки любят тискать детей. Тут-то и оказалось, что меня нет. Бросились искать. Соседка сказала, что видела меня уходящей в сторону города. Заматерились по-деревенски. Отправили мужиков за мной вдогонку на велосипедах. Меня нашли за пару остановок, плачущую и озябшую. Было уже довольно темно.
Так я окончательно «опозорила бабушку перед порядочными людьми». На следующий день моей матери персонально была отправлена телеграмма: «Валя забери дочь убегает нет сил врагу не пожелаешь». Родители рванули ко мне. Ребенок был спасен.
Больше я не оставалась у бабушки, да и она не проявляла инициативы выразить свою заботу. Зато у меня развился комплекс. Когда мои одноклассники спрашивали, почему я не езжу в гости к бабушке, не провожу у нее каникулы, я начинала ужасно смущаться, говорить какую-то несуразицу о том, что бабушка занята, работает. «И моя работает», — слышала я недоуменное в ответ.
А потом, лет в четырнадцать, я вдруг перестала комплексовать по этому поводу, приняла это просто, как данность. Ведь обворованный не должен стесняться того, что кто-то вытащил из его сумки кошелек или умыкнул зонтик. Также и мне нечего было стыдиться.
Много лет уже я не была у бабушки в гостях. Но она каждый год приезжает в день рождения моего отца к нам на неделю и отбывает добровольное наказание, которое двадцать пять лет назад наложила на себя тем, что невзлюбила мою мать. Громко целует всех нас, вздыхает, разговаривает о своих внуках. Она вынуждена кружить по чужому ей дому неделю, смотреть сериалы целыми днями, гулять вокруг подъезда, ни с кем не говорить по душам. А в глазах ее такая вселенская тоска, что мне становиться жутко. Но она должна отбыть этот недельный срок, «чтобы добрые люди не осудили».
Я уже давно также равнодушна к ней, как и она ко мне: больше не хочу заслужить ее любовь. Хотя все еще, наверное, хочу ее поразить своими успехами (ей наплевать) и дорогими подарками («Как же я рассчитаюсь с тобой внученька?» — «Ну что ты, бабушка, мы же не чужие!»).
Она вздыхает легко, лишь когда поезд срывается с перрона, чтобы нести ее в родные Пенаты, где она расскажет соседям, что неделю гостила у сына, что у него все прекрасно: чудесные внуки, вот только жена… и вздохнет… Она покажет подарки: часы, платье, пуховая шаль. И вновь целый год она будет свободна до следующего добровольного наказания.

УРОК АНГЛИЙСКОГО
Ну, как же ее звали? Черт! Так странно: наше противостояние длилось несколько лет, и одно время было самым значимым событием в моей жизни… А теперь я даже не могу вспомнить, как ее звали. Хотя хорошо помню ее голос, светлые густые локоны, шляпы с широкими полями и пряный запах ее духов. Ах, да, еще и фамилию. Ее фамилия была Дементьева.
Наше знакомство началось не лучшим образом. 15 сентября, в тот самый год, когда я училась в третьем классе, у моей мамы наступил очередной день рождения, а я как примерная дочка готовила ей подарки. Я сидела на корточках в школьном огороде и срезала ножницами астры. Охапка уже была вполне приличной, как вдруг из окна соседнего дома, с четвертого этажа высунулась премилая женская головка и заорала:
— Девочка, что это Вы тут делаете? Что это Вы цветы школьные рвете? А ну, положите на место и бегом отсюда, а не то я узнаю, из какого вы класса и все расскажу директору.
— Что расскажите? Что я тут на школьной практике все лето мозоли натирала? Это наша грядка, 3-го «В». Я эти цветы сажала, я их и буду вы-ры-вать. А директор тут ни при чем. Он лично ничего здесь не полол и не поливал.
Головка в окне задохнулась от возмущения и зашипела:
— Вы еще меня вспомните, девочка…
— Не сомневаюсь, — радостно парировала я, продолжая нарезать астры. Потом сгребла охапку домой и гордо прошествовала из школьного огорода. Я топала к подъезду, размышляя о том, как красиво я «обломала» голову из окна. Было эффектно и полностью соответствовало моим убеждениям о справедливости, силе духа и отстаиванию собственного мнения. Разговоры на эти темы постоянно велись в нашем доме. «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях,» — цитировала мама Мусу Джалиля. Папа тоже не отставал. А в одной книжке для подростков (ух, как радовались родители, что дочка читает не по возрасту взрослые книги) я нашла, что, имея собственные убеждения о том, что такое хорошо и что такое плохо, нужно стоять на своем и не подчиняться взрослым, если их мнение порядком отличается. Рвать цветы для мамы в школьном огороде было однозначно хорошо и сомнению не подлежало.
* * *
Этот эпизод практически стерся из памяти. Его затмила череда важнейших событий моей школьной жизни: прощание с первой учительницей, переход из начальной в среднюю школу, новая классная, новые предметы. Самым притягательным среди них был английский язык и наша добрая преподавательница – дородная полька, которая слегла на месяц в больницу после первой четверти. Нам поставили замену. На уверенных сбитых ногах в класс прошествовала та самая премилая женская голова с четвертого этажа. Она всегда входила победоносно, величественно несла свое упругое нерожавшее тело, густые локоны блондинистых волос и самые модные в школе шмотки. Женщины ей завидовали, мужчины восхищались. Еще бы – жена лучшего кардиолога нашего провинциального полесского городка, Пинска. Дама, привыкшая убивать взглядом и говорить таким шепотом, что стекла дрожали. Дама, привыкшая любить так, что во рту становилось сладко-сладко.
Она входила в класс, зная, что встретит в нем меня. А вот я была не готова. Тогда я даже не знала, что она – англичанка, и почти не помнила нашу огородную перепалку. А вот она, Татьяна Владимировна, помнила ее чудесно. Она положила журнал на учительский стол, обнаружила меня глазами и просверлила таким взглядом, что я невольно попятилась назад и… перевернула цветок за спиной. Он грохнулся на пол, керамический горшок раскололся, земля рассыпалась.
— А сейчас, девочка, вы возьмете совок и веник, и уберете все что натворила одна глупая неосторожная корова, — она, словно монеты, чеканила слова. Каждое на вес золота. Цельно. С пробой.
Мои убеждения были в одночасье скомканы ее напором:
— Только не плакать, только не плакать, — шептала я себе, собирая веником землю в совок. Но нестерпимо краснели уши от обиды и стыда.
Она вела урок, а я убирала осколки бегонии. Я закончила и тихо села на место, стараясь не столкнуться с ней взглядом. Татьяна Владимировна подошла, бросила взгляд на пол и, указуя перстом на место преступления, отчеканила:
— Плохо. Встаньте, девочка, и уберите здесь, как следует.
Тогда я еще не знала, что своих любимчиков она называет нежно и протяжно уменьшительно ласкательно по именам: Леночка, Мишенька, Володенька, Андрюшечка, Аннушка… А нелюбимчиков просто – девочка или мальчик и подчеркнуто на Вы. Но это обнаружилось прямо на том же уроке, когда я – девочка — сгребала мусор в урну, пока Витечка читал текст, а Дашенька рассказывала стихотворение.
На следующем уроке я была крайне осторожна, и не одно растение не пострадало. Мы принесли в школу, нарисованные дома картинки к новым словам.
— What is this? – спросила меня англичанка, брезгливо вертя в руках мой рисунок.
— Ice-cream, — пролепетала я и почувствовала, как горячие волны крови омывают живот, подкатываются к самому сердцу.
— Нет, это не «ice-cream», это какая-то безвкусная мазня. К следующему уроку Вы, девочка, должны нарисовать новые картинки, — безапелляционно вынесла вердикт Татьяна Владимировна.
Черт возьми, рисовала я отменно. Мне и только мне всегда поручали делать школьные стенгазеты, мои рисунки брали на все школьные выставки. «Честное слово, я не хотела войны», — шептала я, прислушиваясь к горячим волнам около сердца.
На следующем уроке англичанка осведомилась:
— Где Ваши новые картинки?
Я протянула ей рисунки.
— Вы что, держите меня за дуру? Это старые картинки. Я видела их на прошлом уроке!
— Вам изменяет память. Они новые.
— Не дерзите мне, девочка. Не с Вашим произношением хамить. Не с Вашей техникой чтения умничать. Ступайте на место и уткнитесь в учебник.
Я покорно села за стол. Наверное, многим одноклассникам было приятно, как отличницу и любимицу учителей, зубрилку отчитывает эта англичанка. Они прятали улыбки.
* * *
— Что случилось? – спросила мама.
— Все то же. Мы не ладим.
— Хочешь, я схожу в школу, поговорю с ней или расскажу об этом вашей классной – Тамаре?
— Не хочу. Я сама с ней справлюсь. Ты же не сможешь быть рядом со мной всю жизнь. Когда-то надо научиться постоять за себя самостоятельно.
— И как ты собираешься с ней бороться? — включился в разговор папа.
— Не знаю. Может быть, буду ее игнорировать, не замечать, сделаю вид, что ее для меня не существует. А, может быть, буду дерзить ей… Не знаю.
— Дерзить не надо. Ты же не можешь опуститься до ее уровня. Ты же – умный человек. А вот не замечать – хороший ход, неожиданный, по крайней мере, для нее. Ты можешь с ней даже не здороваться. Ведь ее для тебя просто не существует, — это были папины слова.
* * *
Вскоре замена закончилась, наша англичанка вышла из больницы, и не замечать Татьяну Владимировну стало легче. Только вот я не могла не замечать ее, не замечая. Мне было очень важно, чтобы она чувствовала мое к ней вселенское равнодушие, я хотела, чтобы это «незамечание» глядело на нее из всех щелей, снилось ей по ночам, мучило ее. Я хотела, чтобы она задавалась вопросом, почему я не замечаю ее, как смею…
И тогда я стала нарочно попадаться ей на глаза, шла по школьному коридору, задевая ее то локтем, то сумкой, ведь ее для меня больше не существовало, просто не было. Я задевала пустоту. И, конечно, я не здоровалась с ней. А зачем? Я ведь – большая девочка и не верю в призраков. И, наверняка, это ей было странно. Ведь все в школе расшаркивались перед женой известного кардиолога: мало ли у кого сердце прихватит. С такой женщиной если не дружить, то просто жизненно необходимо поддерживать нейтралитет.
Преследовать англичанку «незамечанием» на самом деле было довольно утомительным делом. И вскоре оно мне наскучило. Казалось, инцидент изжил сам себя. И я готова была влюбиться в Витьку Жука или Олежку Гудовича, Генку Крыльчука или Димку Диковицкого. К тому же Сережка Ярошевич, с которым мы уже два года сидели за одной партой, кажется, стал оказывать мне недвусмысленные знаки внимания. Сердцу просто невыносимо хотелось переключиться на любовные переживания.
* * *
Англичанке не любилось, и, видимо, не спалось. Ей тоже наскучило это смешное противостояние маленькой вредной девчонки и большой и красивой учительницы. Пора было поставить жирную точку. Но она никак не ставилась. Для этой жирной точки не хватало одного – проучить меня как следует. Только вот чем меня задеть, как достать? Драмкружок, кружок по фото, мне еще и петь охота… Короче, пионерка, зубрилка, отличница, любимица учителей, юное дарование – актриса и поэтесса, староста класса, и сердце не болит. Черт! Сплошные проколы по всем статьям.
Наша классная – русица Тамара Васильевна – ужасно комплексовала по поводу своего заношенного гардероба и всегда пускала слюни на широкополые шляпы Татьяны Владимировны. Вышедшие из моды платья были самой большой и тайной болью ее души. Этим и решила воспользоваться англичанка.
Однажды в приватной беседе она сказала моей классной, как слышала, что я с какими-то девчонками-школьницами обсуждала убогие туалеты нашей русицы, мол, смеялись мы ехидно, подсчитывая дырочки на ее кофтах. Это был удар ниже пояса. Меткий, отточенный. Тамара Васильевна тут же в слезах позвонила моей матери:
— Вы представляете, она смеялась, с девочками. Боже, как это грязно. А я… Я так ее любила… Она же – надежда класса, такой одухотворенный ребенок, лапочка, и тут… Вы же знаете, какое у меня тяжелое положение. Ребенок болеет, кооператив нужно строить. Тут не до платьев новых… А она… Мне так больно было все это слышать… Господи, чувствую себя грязной и обманутой…
— Ну, что Вы, Тамара Васильевна, успокойтесь. Разве ребенок мог обсуждать Ваши туалеты? Это нелепое недоразумение. Я понимаю, разговоры о мальчиках, о собственных нарядах, в конце концов. Но про одежду учителей они не говорят – это уж точно. По крайней мере, моя дочь этим совсем не озабочена, я ручаюсь… – оправдывалась моя мама.
Как бы там ни было, отношения с классной у меня испортились. Каждый раз, когда она видела меня, то вспоминала этот неприятный шепот англичанки, потом свои слезы в телефонную трубку в разговоре с моей матерью. «Какой стыд», — думала Тамара. И ей уже было неважно обсуждала я ее одежду с девчонками или нет. Но неприятный осадок остался. Он витал над моими тетрадками, сочинениями и диктантами, над моей партой и классными часами. Он поселился даже в ее платяном шкафу с одеждой.
Англичанка добилась своего. Она поставила жирную точку.
* * *
Я захлебнулась от возмущения, когда мама робко спросила меня, не обсуждали ли мы с девочками Тамару, ее внешность, одежду.
— Мама, она – не женщина для меня, а педагог, училка. Мне глубоко фиолетово, какие она носит шмотки, потому что они никакие.
— Ну, вот, — жалобно заныла мама.
— Ни каких «ну, вот»! Я НЕ СПЛЕТНИЧАЛА насчет русицы. Мне не до нее, — отрезала я и подумала: «Ну, сука, ты подписала себе смертный приговор». Мысли мои напрямую касались англичанки.
Столкновения «незамечания» продолжались. Только теперь я знала, что когда-нибудь у нас должен будет состояться разговор. Нужно было просто выбрать время и спровоцировать ее на первую реплику. Ведь я сама не могла первой заговорить с призраком. Свой монолог я написала на бумажке, думая о том, что он должен быть коротким и емким. Каждая фраза – афоризм, да такой, чтобы бил по щекам, наотмашь. Отрепетировала перед зеркалом. Вычеркнула лишние слова. Монолог получился ядреным. Учила наизусть. Снова репетировала. И ждала, ждала подходящего момента, приближая его каждым столкновением в коридоре, каждым «нездорованьем», каждым надрывно-заливистым приступом смеха в ее присутствии.
Англичанка не клевала. Так прошло два года. Я переписывала свой монолог, снова учила его, снова репетировала. Я знала, что мой час придет.
* * *
Мой отец был военным. Служить в провинциальном Пинске он не хотел. И уже много лет добивался своего перевода в столицу. И вот удача улыбнулась ему, когда я училась в седьмом классе. Закончилась третья четверть, наступили весенние каникулы. Родители паковали вещи, забрали мои документы из школы… Наше дружное семейство радостно готовилось к переезду в Минск.
В последнюю неделю все словно сдвинулось с мертвой точки. Или это я сорвалась с катушек? Хотелось все успеть, все попробовать. Первая дискотека, после которой Сережка Ярошевич вызвался меня проводить. Первый поцелуй с этим самым Сережкой. Долгий… В щеку…
Прогулки допоздна с моими любимыми подружками, разговоры о нашем, о девичьем.
Однажды, прогуливаясь с Олькой вокруг дома, я вдруг увидела англичанку, которая шла к нам навстречу. Я сильно сжала Олькину руку и сказала:
— Не бойся, главное — не сворачивай с тротуара. Сейчас мы должны звонко-звонко, весело-весело смеяться ей в лицо. Постараемся пройти сквозь нее, как будто ее просто нет. Это легко.
— Зачем? – Олька испуганно попятилась, но я крепко ее держала.
— Она не вынесет нашего смеха. Я это знаю…
— И что?
— Увидишь.
— Тебе хорошо эксперементировать, ты потом уедешь в Минск, а мне в этой школе еще учиться, — ныла Олька.
— Не дрейфь. Ей до тебя дела нет. Ей мой смех не вынести.
И я засмеялась, Олька, кажется, тоже. Мы прошли сквозь Дементьеву, не смотря на то, что даже не задели ее, она сама уступила нам дорогу. На мгновение мне показалось, что все кончено, я уеду и мы просто больше никогда не встретимся, а решающей битвы не будет, солдаты вернуться к своим родным, обнимут детей, поцелуют жен… Как вдруг за спиной раздался знакомый голос:
— Девочка, остановитесь!
Я резко развернулась: «Господи, Господи, дождалась»!
— Вас что родители не научили здороваться и старших уважать?
«Умничка, как ты все правильно начала. Спасибо тебе, миленькая», — мне просто хотелось расцеловать англичанку. Лучшего начала для битвы титанов она и придумать не могла, подыграла мне по полной программе.
— Здороваться – учили. А еще учили НЕ здороваться с теми, кого я не уважаю. А Вас я не могу уважать или не уважать, вас для меня просто нет. С каждым своими низким поступком вы становились все меньше и меньше, пока не исчезли совсем. Вас больше не существует. Вы – мираж.
— Ах, ты – гадина, — впервые она назвала меня на «ты». — Я пойду к директору, возьму твои документы и напишу такую характеристику, что тебя в Минске ни в одну школу не возьмут! – Татьяна Владимировна задыхалась.
«Она следит за моими миграциями. Значит ей не все равно,» — пронеслось в моей голове. И это радовало.
— Жаль, что документы уже у меня. А то бы я почитала Вашу характеристику, — а затем, обращаясь к подружке: — А че это я с пустотой разговариваю? Странно… Пойдем отсюда. Как-то гадко на улице.
Развернула мою в конец очумевшую одноклассницу и, не обращая внимания на всхлипывающие крики англичанки, размеренно пошла вдоль дома, подтягивая за собой Ольку. На душе пели птицы. Просто орали от счастья. Я ведь шла к этому монологу, к этой встрече целую жизнь – два школьных года. Я умела ждать, я дождалась. Я была сильной. Очень-очень. Я знала, что папа похлопает меня по плечу и скажет:
— Молодец – мужчина!
Я знала, что зардеюсь от этой похвалы и порывисто обниму его. И только до сих пор я не знаю, помнит ли англичанка, как меня зовут…

P.S. После каникул мою подружку Ольку вызвали к директору. Там сидела заплаканная англичанка. Ольку заставили извиниться перед Татьяной Владимировной за то, что она не остановила меня, когда я хамила педагогу.
На следующий день Олькина мама забрала документы дочери из этой школы и перевела ее в другую.