Я помню эту историю так ясно, будто мне вовсе не было всего два с половиной года…
Словно кадры фильма, в котором я приняла участие, а теперь смотрю, как бы со стороны, но чувствую всё отчётливо и реально.
Итак… Вот отец в военной форме, и тёплые мамины колени, на которых я, двухлетняя малышка, удобно устроилась. Глаза слипаются, и очень хочется спать. Вот уже сны начинают свой танец, но откуда-то издалека звучит мамин голос? «Не спи! Доченька, смотри в окно. Там облака, как белые барашки играют с мячом солнца, то заслоняют его, то убегают прочь… Видишь?!» Она целует меня как-то очень щекотно, и я просыпаюсь, доверчиво глядя в окошко самолёта, и замечаю крохотные домики, выныривающие из густого пара, идущего из невидимой кастрюли, стоящей на огне. Вместо огня – огромное блюдо, уплывающее и возникающее внезапно. Оно светит в глаза так, что я зажмуриваюсь и прячусь в мамину кофту. «Смотри-смотри, запоминай Это наша земля, там – внизу. А мы с тобой летим, как птицы. Вернее, я – птица, а ты – птенчик». Мне стало весело от того, что мы с мамой летим и не машем крыльями. Я замахала руками, а мама рассмеялась так, как могла смеяться только она – будто ручей звенел или колокольчики… Я очень любила слушать мамин смех. От него становилось светло и легко.
Мы летели из Южно-Сахалинска, где служил отец, и где я родилась, в Магадан, куда перевели служить отца. «Сейчас папа покажет тебе, как лётчики управляют самолётом, – серьёзно сказала мама и добавила гордо, после того, как папа что-то шепнул ей на ухо, – Твой папа тоже лётчик!» А отец взял меня на руки. И тут я увидела в самолёте много незнакомых людей в военной форме, и страх защекотал нос. Захотелось плакать. Вместо этого я крепко обхватила папину шею, и сразу стало спокойно. Папа что-то сказал человеку в фуражке, тот взял под козырёк, и мы попали в стеклянный дворец, залитый солнцем. Папа назвал этот дворец кабиной самолёта.
Стены кабины были из стекла, за которыми облака неслись нам навстречу. Солнце, казалось, плывёт вместе с нами, то отставая, то исчезая в белых сугробах…
В кабине сидели лётчики, а на головах у них были шлемы, как у папы на фотографии. Уже потом я узнала от мамы, что отец работал на аэродроме, где испытывали новые самолёты, и не все его друзья возвращались из полётов. А тогда я не знала, что лечу на военном самолёте, что больше никогда не попаду в эти края – прощай, Сахалин!
Папа посадил меня, двухлетнюю малышку, на колени «главного» лётчика, ведущего самолёт.
«Держи штурвал, дочь!», – сказал отец. «Держи крепче, чтобы самолёт не упал!» Все рассмеялись. Отец любил шутить. Он был любимцем всех, ценящих юмор, но я не поняла, что он шутит. Я вцепилась в рукоятку управления самолётом своими маленькими ручонками и сжимала до боли в пальцах, до исступления, крепче, ещё крепче, ещё… ещё… ещё сильней – только бы самолёт с моими мамой и папой, с этими странными людьми в военной форме не упал, не разбился…
Я собрала все свои силы двухлетнего ребёнка и знала, что должна сделать всё, чтобы самолёт не потерял управление. Рядом с моей рукой была уверенная рука лётчика…
Отец с трудом разжал мои покрасневшие от напряжения пальцы и унёс меня к маме. Там я неутешно плакала от волнения. Я не могла сказать ни слова маме о том, как я боялась за неё и за всех-всех, за птицу-самолёт и за лётчиков, ни о том, что я впервые ощутила чувство ответственности за других людей, и это чувство осталось у меня до сих пор.

Я помню эту историю так ясно, будто мне вовсе не было всего два с половиной года…
Словно кадры фильма, в котором я приняла участие, а теперь смотрю, как бы со стороны, но чувствую всё отчётливо и реально.
Итак… Вот отец в военной форме, и тёплые мамины колени, на которых я, двухлетняя малышка, удобно устроилась. Глаза слипаются, и очень хочется спать. Вот уже сны начинают свой танец, но откуда-то издалека звучит мамин голос? «Не спи! Доченька, смотри в окно. Там облака, как белые барашки играют с мячом солнца, то заслоняют его, то убегают прочь… Видишь?!» Она целует меня как-то очень щекотно, и я просыпаюсь, доверчиво глядя в окошко самолёта, и замечаю крохотные домики, выныривающие из густого пара, идущего из невидимой кастрюли, стоящей на огне. Вместо огня – огромное блюдо, уплывающее и возникающее внезапно. Оно светит в глаза так, что я зажмуриваюсь и прячусь в мамину кофту. «Смотри-смотри, запоминай Это наша земля, там – внизу. А мы с тобой летим, как птицы. Вернее, я – птица, а ты – птенчик». Мне стало весело от того, что мы с мамой летим и не машем крыльями. Я замахала руками, а мама рассмеялась так, как могла смеяться только она – будто ручей звенел или колокольчики… Я очень любила слушать мамин смех. От него становилось светло и легко.
Мы летели из Южно-Сахалинска, где служил отец, и где я родилась, в Магадан, куда перевели служить отца. «Сейчас папа покажет тебе, как лётчики управляют самолётом, – серьёзно сказала мама и добавила гордо, после того, как папа что-то шепнул ей на ухо, – Твой папа тоже лётчик!» А отец взял меня на руки. И тут я увидела в самолёте много незнакомых людей в военной форме, и страх защекотал нос. Захотелось плакать. Вместо этого я крепко обхватила папину шею, и сразу стало спокойно. Папа что-то сказал человеку в фуражке, тот взял под козырёк, и мы попали в стеклянный дворец, залитый солнцем. Папа назвал этот дворец кабиной самолёта.
Стены кабины были из стекла, за которыми облака неслись нам навстречу. Солнце, казалось, плывёт вместе с нами, то отставая, то исчезая в белых сугробах…
В кабине сидели лётчики, а на головах у них были шлемы, как у папы на фотографии. Уже потом я узнала от мамы, что отец работал на аэродроме, где испытывали новые самолёты, и не все его друзья возвращались из полётов. А тогда я не знала, что лечу на военном самолёте, что больше никогда не попаду в эти края – прощай, Сахалин!
Папа посадил меня, двухлетнюю малышку, на колени «главного» лётчика, ведущего самолёт.
«Держи штурвал, дочь!», – сказал отец. «Держи крепче, чтобы самолёт не упал!» Все рассмеялись. Отец любил шутить. Он был любимцем всех, ценящих юмор, но я не поняла, что он шутит. Я вцепилась в рукоятку управления самолётом своими маленькими ручонками и сжимала до боли в пальцах, до исступления, крепче, ещё крепче, ещё… ещё… ещё сильней – только бы самолёт с моими мамой и папой, с этими странными людьми в военной форме не упал, не разбился…
Я собрала все свои силы двухлетнего ребёнка и знала, что должна сделать всё, чтобы самолёт не потерял управление. Рядом с моей рукой была уверенная рука лётчика…
Отец с трудом разжал мои покрасневшие от напряжения пальцы и унёс меня к маме. Там я неутешно плакала от волнения. Я не могла сказать ни слова маме о том, как я боялась за неё и за всех-всех, за птицу-самолёт и за лётчиков, ни о том, что я впервые ощутила чувство ответственности за других людей, и это чувство осталось у меня до сих пор.