«Отсутствие» ребра

Раньше, когда у меня возникала эрекция, я чувствовал свою Y-хромосому, но это бывало не так часто, как хотелось бы. А я хотел быть мужчиной с возможностями женщины. Поэтому в один прекрасный момент я перестал искать соединения с женщиной во вне и устремился найти женщину в себе: тот волшебный Грааль, который дал бы мне способности до последней капли утолить свои мужские желанья. И я нашел его и решил испить до дна.
…теперь моя щедрость безгранична – этот кубок без дна…
И я попал… попал в силки собственной натуры – женщина во мне, похоже, победила, ведь я стал демоном: мои желанья полностью совпадают с моими возможностями, мужская любознательная стремительность таперича уверенно зиждется на внутренней женской стабильности.
Я — полный ноль, я – молния, я – последняя буква алфавита, которым пользуются большинство джентльменов по рождению! … а я всех хочу, а я всех могу … я даже могу управлять собственной тенью…
Единственное, что мне не дано – произвольно управлять концом.
Я ищу …(мучительно)… безграничного конца!!! Но постоянно прихожу к началу…
Сейчас я – первый, но хочу быть последним. Я хочу… да, я хочу поставить точку!!!
…ничего не хотеть, ничего не иметь…осуществить полный и окончательный переход кинетической энергии в потенциальную … Но…
Но я преодолел силу внутреннего трения: X и Y во мне слились.
Мне сейчас жизненно необходимо трение, чтобы положить конец всеобъемлющей сатисфакции в натуре. Мне нужна женщина, которая нашла бы внутри себя мужчину. Но и это еще не всё! Необходимо найти такую женщину – «насмешку природы» – которая бы променяла свою бездонную потенциальную энергию на кинетическую, то есть на чисто мужскую такую.
Но с природой бесполезно лукавить: и я знаю, что не найти мне ту женщину, которая бы открыв в себе мужчину, предпочла бы отдаться обреченной ограниченности, свойственной его натуре. Тут большого ума не надо, чтобы догадаться. Только безграничная искренность и честность до конца.
Но Я смогу поставить точку!

…жесткие грани…

Сейчас я произнесу именно те слова, которые за ворохом маскировочных речей пытаются спрятать все мужчины мира, те, от которых они бегут как черт от ладана.
Я поставлю вопрос ребром и после этого смогу, наконец, поставить точку!
Мужчины – это экспериментальная девиация эволюции, прихоть природы, переходная форма на пути к женщине. В отличие от большинства млекопитающих мужские человеческие особи рождаются с мягким «причинным» местом. Конечно же, в довольно-таки раннем возрасте они начинают проявлять тревожную обеспокоенность по поводу неуместной «мягкости». В конце концов, большинство приходит к ясному пониманию, что там – в этом «мягком месте» — не помешало бы иметь хоть какую-нибудь уплотняющую прокладку, например, пользуясь популярным, из типически по-мужски выстроенной, мифологии образом – хотя бы ребро, да, ребрышко животворящее. Но изначальная мужская мягкотелость в «причинном» месте – отсутствие там пресловутого «ребра» – постепенно начинает восприниматься как природный ущерб, насмешка-недоделка, изъян, который самостоятельно сложно исправить — нужна чья-то помощь. И пред мужским взором разверзается внутренняя бездна без дна, неумолимо принуждающая ткать и ткать словесный защитный парашют. И вот где, вот где она — базисная уловка-удавка: на краю внутренней мужской бездны слова ничего не стоят, они не помогут – нужна отрешенная от всех и вся решимость стать женщиной.
Стать женщиной для самого себя – самое сокровенное предназначение, потаенная цель и исцеляющий смысл жизни мужчины.
Теперь я «-» женщина, и это «+» конец…

Василий Иванович Передопяткин проснулся с тяжестью на сердце, он лежал в постели и медленно, затаив дыхание, ощупывал грудную клетку, не имея четких представлений, что он собирается там у себя найти или не найти. Отбросив смутную и непривычную для него по утрам тревогу, он перестал гладить ребра ладонями и перешел к проведению обычных туалетных процедур, предваряющих начало рядового трудового дня. Минувшей ночью Василием Ивановичем был просмотрен вышеописанный сон. Но в ясной форме он не дошел до его сознания, не был представлен как пища для раздумий в период бодрствования — в последние пару-тройку недель Передопяткин превращался в человека, не помнящего снов своих.
Уже более месяца трудовое утро Василия Ивановича начиналось с улыбки: он распахивал двери в приемное помещение офиса, предвкушая комплекс приятных ощущений от минутки-другой созерцания образа новенькой секретарши Лидочки. Однако, этим утром на еще один сантиметр, убавившийся в длине юбки и прибавившийся в глубине разреза кофточки, облегающих стройный и гибкий стан очаровательной работницы, организм Передопяткина отреагировал странным для него образом. Он ощутил тяжелое томление за грудиной, а не как обычно – теплую волну оживившихся и слегка покалывающих, как пузырьки в шампанском, мурашек, бегущих вверх от органа, локализующегося все-таки пониже области сердца Василия Ивановича.
Передопяткин продефилировал мимо Лидочки, и вместо того, чтобы традиционно подарить ей улыбку, он сосредоточенно поправлял узел галстука, одновременно пытаясь прочистить подкатившийся к горлу ком кашлем, более напоминавшим старческое кряхтение. А ведь Василий Иванович был в меру упитанный мужчина в самом расцвете своего организма: единственное плато на пути спуска, легкое и временное замедление неутомимо утекающих мужских соков – почти всем известный период примерно с 25-ти до 30-ти мужских лет, а ведь для них – этих мужских лет — особенный счет: там по началу и в лучшем случае год за два, а то и за три… Ох, и чем дальше, тем и больше … и скорее…
«Ох, зря-зря, до сих пор повсеместно не прививают нашим юношам жизненно необходимых привычек, на том же уровне, что чистить зубы по утрам и вечерам, привычек выполнять элементарные физические упражнения по замедлению неумолимого особенного хода времени на специфических мужских песочных часах, отсчитывающих специальный срок для их организмов. А так было б хорошо и им и другим людям, если бы закреплялись полезные привычки еще в отрочестве с помощью несложных упражнений, и, может быть, отсрочили бы период, когда уже только песок и будет сыпаться… Г-мм… Все-таки странное это… Х-мм… типовое воспитание предлагается российским мальчикам: полный игнор очевидности. Эх, надо же, надо же ведь холить и лелеять мужскую потенцию – этот хрупкий и такой нестойкий дар природы», — Лидочка покачивала головкой в такт своей внутренней речи, автоматически подстраивающейся под аккомпанемент звуков, исходящих из горла мимо шагавшего, меру упитанного и вполне еще молодого сослуживца, который в сегодняшнее утро не держал обычную для него, как ранее уже успела заметить новенькая сотрудница, слегка дегенеративную улыбку, более уместную для помещения на лицо неваляшки Ваньки-Встаньки, а не ответственного менеджера.
Василий Иванович подошел к двери своего кабинета, остановился и пристально поглядел на блестящие носки своих комфортабельных, словно ортопедических, но при всем при этом красивых ботинок. Передопяткин поднял правую руку, поднес ее к месту локализации необычных болей за грудиной, которые он ощущал уже второй раз за утро, развернулся и направился обратно – к Лидочке.
Лидочка живописно грустила, ее изящно изогнутая спина однозначно указывала на долгие часы, проведенные у балетного станка.
— Лидочка… , — произнес вернувшийся Передопяткин.
Девушка слегка приподняла брови, устремив на Василия Ивановича взгляд, полный кротости, внимательной серьезности и бдительной сосредоточенности и, пока не вполне удававшейся новой сотруднице, мимикрии под подобострастие — искорки шаловливой игривости выдавали то обстоятельство, что данное место работы для Лидочки – первое после общеобразовательной школы и курсов секретарш-ресепшионисток.
— Лидочка, разрешите пригласить Вас сегодня по окончании Вашей рабочей смены в библиотеку.
— Разрешаю, Василий Иванович. А в какую?
— Здесь неподалеку открылась… после реставрации… один меценат, пожелавший остаться неизвестным … там теперь хрустальные люстры и позолота даже в уборных и в сигарных комнатах.
Лидочка скромно кивнула.
— А что Вам заказать? Я во время обеденного перерыва сбегаю.
— Бодлера и Апулея, — ответила Лидочка, — Можете звать меня Люда, если хотите.
— Хорошо, Люда. А я возьму… возьму, пожалуй, стопку «толстых» журналов за 1981-82-е годы: хочу прочитать подборку из переводов венгерских поэтесс.
— А давайте вместе…
— Ой.
— Да?
— …
— …закончим Гёльдерином…
— … в оригинале.
— Да.
Василий Иванович вздохнул с облегчением, повернулся и побежал в припрыжку на свое рабочее место, так могли бы бежать, например, Чук и Гек за подарками под Новогодней елкой.

— С кем я?
— Со своим ребром.
— Почему ты говоришь?
— Я умею говорить.
— А почему я раньше ничего не слышал от тебя?
— Предпочитаю молчать.
— А сейчас, в чём… что случилось?
— Мне пора выходить.
— Куда?
— На волю.
— Иди. Я тебя не держу.
— Ты крепкий мужик, Василий Иванович, настоящий, стоящий. Жаль только… ой, да ладно…
— Что? Что тебе жаль?
— Ни что, а кого…
— Ну, и?
— Тебя, Передопяткин, тебя.
— А чего меня жалеть-то, за что, вернее?
— Глуповат малость, а так…
— Слушай, иди уж… не мешай спать.

За без нескольких секунд до полных десяти минут перед обеденным перерывов Василий Иванович проснулся. Вышеприведенный диалог он прослушал во сне, но полученная информация не дошла до сознания Передопяткина, вернувшегося в состояние бодрости после кратковременной, нежданно-негаданно подкравшейся и захватившей его дремоты. Он сидел в удобном кресле у стола в отведенном ему в индивидуальное пользование служебном кабинете. Его руки машинально потянулись вверх, чтобы, как и сегодняшним утром, ощупать грудную клетку. Левого самого нижнего ребра не было. Передопяткин вскочил и в бездумном порыве побежал к новой сотруднице-ресепшионистке, которую ему любезно разрешили называть Людочкой.
Людочки на предназначенном ей рабочем месте не оказалось. Вместо нее сидел белокурый юноша. Всё в новом ресепшионисте могло показаться прекрасным: и лицо, и одежда, и … конечно, должно быть, возможно, и душа, и тело.
Сотрудник, не мигая, уставился прямо промеж глаз Василия Ивановича и отрапортовал стандартные фразы приветствия, лексически и фонетически стилизованные в духе новейших веяний корпоративной культуры.
— Где, где же Людочка?
— Не могу знать.
— Кто… да как Вы… ну, до Вас, вместо Вас тут была… тьфу-ты…Лидочка! Ну, конечно, Лидочка!
— Лидия Сергеевна Кюннюшникова уволена по собственному желанию, в скоростном порядке, по образцу табеля за номером 22, без выходного пособия.
— Да зачем же так скоро? Кто, кто посмел… Почему я не в курсе, кто посмел… не поставили меня в известность? Гады, хамы, — Василий Иванович перешел на крик с пеной у рта.
— Ваша подпись за номером двадцать четыре стоит в ее обходном листе, — доложил ровным голосом с монотонными интонациями белокурый юноша.
— А вы… Вас как зовут? – вдруг, совершенно упавшим непонятно куда, голосом, доносившимся до самого Василия Ивановича из потустороннего далека, устало и безо всякой заинтересованности в ответе, произнес Передопяткин.
— Антон Павлович Чекхов.
— Антон Павлович, голубчик, сходите в ближайшую библиотеку и сделайте заказ на мое имя: Бодлер, Апулей и подборка переводов венгерских поэтесс конца 70-х начала 80-х годов прошлого века. Да запишите ж Вы!
— Я запомню.
— Нет, запишите.
— Я уже запомнил.
— Хорошо. И еще пусть зарезервируют столик в нише, в левом дальнем углу, на сегодня с 19 часов и до…
— До?
— … до первых соловьев.
Антон Павлович послушно кивнул.
— Всё, голубчик, Вы меня очень-очень обяжите. А я пойду, пойду-пообедаю. А вы идите-идите в библиотеку, поспешите. Кстати, туда еще не провели телефонных кабелей, поэтому не пытайтесь лукавить, не ищите легких путей – «и торг здесь не уместен», невзирая на лица.

В обеденном зале для ответственных менеджеров как обычно царил полумрак, горели свечи, плотные портьеры не пропускали ни единого лучика дневного светила. Играли гусляры, выписанный заморский гастролер исполнял танец живота. В общем, обыденная офисная эклектика в русле новых тенденций всё поглощающего духа корпоративной культуры.
Василию Ивановичу предоставили меню:
«Салат «Утомленные в ночи совы прислушались к журчанию ручья»
Салат «О, сколько еще песен не спою я из-за тебя?»»
Нащупанное после недавнего пробуждения отсутствие ребра никак не сказывалось на его теперешнем самочувствии, загрудинные боли не беспокоили, он будто бы позабыл про обнаруженные изменения своего организма.
Василий Иванович решил посмотреть на последнюю страницу очередного списка кушаний 124-листного перечня блюд, предлагаемых офисной кухней:
«Десерт «Слеза упала в чернильницу – теперь не видно слов, которые пишу». Новинка-эксклюзив от шеф-повара, дочитавшего сегодня к 5-ти утра Гёльдерина в оригинале.»
— Любезный, мне, пожалуйста, только это, — Передопяткин показал пальцем на новинку-эксклюзив.
— Как-с скажите, Василий-свет-Иванович-с, — официант поклонился, не забывая удерживать на лице дежурную улыбку, и тихо, но с противоестественной молниеносностью движений удалился.
Улыбка официанта напомнила о чем-то или о ком-то, о чем или о ком следовало бы вспомнить не сейчас в обеденном зале, а раньше, гораздо раньше. Василий Иванович встревожился не на шутку.
«Что же это… в оригинале, хм-м», — подумал Василий Иванович, который в суете и раздражении вертел бледно-лиловую салфетку, словно не имея представления, куда ее приткнуть; хотя на этот счет правила (правила, которые Передопяткин должен был выучить на зубок и каждые полгода проходить аттестацию на предмет их знания) для культурного в корпоративном духе, ответственного менеджера давали четкие указания: заткнуть за ворот рубашки, – «… немецкий романтизм, мистика какая-то».
Молодой человек, исполняющий танец живота, приблизился к столику, за которым в глубокой задумчивости восседал Передопяткин, ожидая заказанного десерта.
— Сгинь, на, возьми двадцатку, — раздраженно отмахнулся ответственный менеджер от танцовщика.
Василий Иванович заткнул иноземную купюру за набедренный пояс на извивающемся теле заморского красавца, закрыл глаза и прислушался к работе гусляров, обмахиваясь салфеткой, будто вокруг кружили мысли, как мухи, навязчивые, но совсем не нужные, неинтересные, не те.
— Да, что же это такое?
— Не изволите ли гневаться, — тихо и спокойно произнес неприметным образом появившийся официант, ставивший на стол десерт-эксклюзив. – Вам записочка.
— Да это я не Вам, я — себе, — ответил Василий Иванович, но официанта уже не было по близости.
Василий Иванович развернул клочок желтоватой бумаги:
«Я не владею немецким, поэтому я уволилась по собственному желанию. Гёльдерин в оригинале – это моя мечта. И Вы согласились… а я… я только смогу угадать некоторые буквы, но не смогу прочитать ни слова. Вы – мужчина моей мечты. Прощайте. Людочка. P.S. Простите мою сумбурность. Вы навсегда останетесь в моем сердце. Я ухожу в ближайший монастырь, который открылся после реставрации, произведенной на средства группы меценатов, пожелавших остаться неизвестными широким слоям общественности, где и надеюсь овладеть не только немецким, но и древней латынью. Еще раз прощаюсь. P.P.S. Pauci mihi satis, unus mihi satis, nullus mihi satis» *
«Ё-моё… С кем же я сегодня скоротаю вечерок – у меня же уже заказано место в библиотеке?», — Василий Иванович погрузился в тяжелые раздумья о необходимых компаньонах, и начал поглощать десерт, абсолютно не ощущая разворачивающейся на языке изысканной гаммы вкусовых оттенков, которые эксклюзивное лакомство могло бы подарить опытному и восприимчивому едоку.
Закончив управляться с заказанным блюдом, он откинулся на спинку венского стула и привычным, уже неосознаваемым всуе, жестом приблизил ладони, чтобы погладить живот, где происходил сложный процесс растворения, сортировки и частичного усвоения появившихся там питательных веществ. Однако левая рука на этот раз оказалась повыше, на уровне нижней границы грудной клетки – ребро присутствовало на своем месте – Василий Иванович одобрил «находку» легким кивком головы.
Свободно плавающий по обеденному залу взгляд Василия Ивановича остановился на извивающемся теле танцовщика. Передопяткину показалось, что у юноши, ритмично играющего мышцами живота, не достает нижнего левого ребра. Василий Иванович настороженно метнулся взором к глазам юноши – они смотрели на него в упор. Передопяткин неожиданно для себя принял окончательное решение по поводу того, кого он наверняка возьмет в компаньоны на сегодняшний вечер.

Железная рабочая часть топора за пазухой нагрелась, она уже брутально не холодила левую подмышечную впадину. И он достал тепленький топор, разрубил себе голову: оттуда вышли старушка и дебелая беременная женщина.
— Ну, что? Я же говорило. Ты стоящий мужик, Василий Иванович.
— Это опять ты? Отстань или переместись в другое место.
— Куда же это? Мне и здесь, на своем месте хорошо — ближе к сердцу.
— Иди ты на(в) …

Сон, описанный в вышеприведенном абзаце, приснился Василию Ивановичу Передопяткину после обеда и, наконец-то, дошел до поля внутреннего зрения бодрствующего его сознания.
Ответственный менеджер сидел за столом в своем кабинете и смотрел в окно.
— Как жаль, что я не знаю, куда плывут облака, — заговорил сам с собой Передопяткин.
— В детстве я думал, что все облака плывут в Южную Африку, там их потаенная обитель, только вот почему туда, сейчас уже и не вспомню, — поддерживал разговор с самим собой Василий Иванович,
— «Не ходите дети в Африку гулять».
— А затем…
— «Если снов златых душа не знает»…
— А потом я перестал думать, куда плывут облака. Мне жаль, что перестал.
— Может, начать, ведь никогда не поздно…
— Никогда, поэтому…я еще успею, может.

На закате Василий Иванович шел в ближайшую библиотеку один. Сумерки быстро сгущались. Передопяткин ни на кого не оглядывался, смотрел только себе под ноги, и не отвлекался ни на какие звуки, доносившиеся до его слуха. Он свернул за угол, до ступеней крыльца искомого заведения ему оставалось сделать пару-тройку широких шагов. Но Василий Иванович резко и неожиданно для самого себя замер на месте, будто его своенравно и властно остановила невидимая преграда. Василий Иванович поднял взор к небу — там светили звезды. Передопяткину почудилось, что они сияют будто алмазы. Но он не смог разглядеть всех звезд – большой и тяжелый кусок наспех отреставрированной лепнины молниеносно отделился от фасада здания библиотеки и навсегда закрыл очи человека, будто бы замешкавшего на пути в центральную публичную читальню.
Василий Иванович Передопяткин так и не успел выяснить, куда плывут облака.

***
С некоторых пор (никто в городе и не вспомнит точно, когда это произошло в первый раз) в начале весны на ступенях центральной библиотеки на семь дней появляется одна и та же страница, вырванная из сборника стихов Гёльдерина, с подстрочным переводом на древнюю латынь. Местные старожилы поговаривают, что ее оставляет молодая монашка, вроде бы специально для этого дела покидающая миссию Красного креста, базирующуюся где-то в Южной Африке.
Время от времени продолжают собираться отряды городских добровольцев, желающих выследить и допросить эту легендарную монашку. Но еще ни одна подобная попытка самонадеянных следопытов не увенчалась успехом.
На эту странную станицу можно только смотреть, трогать ее нельзя. Как только кто-либо пытается взять ее в руки – страница взмывает вверх и на некоторое, довольно-таки не продолжительное время исчезает в заоблачной выси, затем возвращается и остается на крыльце недвижной до тех пор, пока ее в очередной раз не побеспокоит какой-нибудь любопытствующий зевака.
Странницу-страницу пытались изучать по науке, фиксировали ее изображение на разнообразные носители, измеряли с помощью новейших приборов, позволяющих произвести диагностику бесконтактным способом. Но приборы не помогли прояснить ситуацию – они показывали противоречивые результаты, не поддающиеся каким-либо логическим интерпретациям.
Удалось только в точности определить, что это 124-я странница сборника избранного из творческого наследия Гёльдерина, раритетного подарочного издания, выпущенного в ФРГ ограниченным тиражом, приуроченным к круглой дате со дня кончины поэта.
Естественно, что странница-страница стала городской достопримечательностью: поглядеть на нее начали собираться люди со всей округи, в скором времени их ряды пополнились туристами-иноземцами в массовом порядке.
Городская Дума единогласно одобрила законопроект, вводящий новую почетную административно-полицейскую должность – «Смотритель страницы».
Первым смотрителем страницы был назначен поджарый молодой человек. Некоторые горожане с трудом, но, будь они чуточку повнимательней, все-таки смогли бы узнать в нем бывшего «заморского» исполнителя танца живота, но внимательных так и не обнаружилось.
Нельзя так же обойти молчанием замечательное явление, всегда сопутствующее недельному ежегодному появлению странной страницы на ступенях, ведущих в публичную библиотеку: в городе на эти семь дней устанавливается прелестная ясная погода, солнышко весело светит, на небе ни облачка.

* «Мне нужны немногие, мне нужен один, мне не нужен никто» (лат.).