Живописание живописца

Он стал художником.
Всю жизнь не мог скрывать
Того, что очевидно:
Хорошую картину жалко продавать,
Плохую – очень стыдно…

За семь месяцев до рождения Гюстава Курбе ушел из семьи отец, за семьдесят франков – сестра. Матери же приспичило лезть за ним в капусту посреди новогодней ночи, а с утра начиналась такая субятница, что никто не запомнил, произошло это событие до или после нуля. Поэтому день рождения младенца стали отмечать дважды в год.
Первое, что увидел Гюстав, была довольно не бесплатная акушерская помощь, естественно, кверху ногами. Происходил очередной рост инфляции, поэтому начал расти и плод любви, даже некоторое время – без отрыва от пуповины. Несмотря на то, что родился не с той ноги, его своевременно и ухватисто спеленали и бережно, словно снаряд, уложили на хранение к друзьям по счастью.
С родительницей, будущей коммунаркой, считавшей, что вся жизнь есть последний и решительный бой, он познакомился, когда она вдруг зажала ему нос, чтобы новоявленный гений распахнул рот и начал всемирно известный процесс питания.
К его удивлению, при обмене веществ никто никого не обманул, а родителей вообще не выбирают. Может, и было в его матери что-то такое, не очень разумное, зато доброе и вечное, и щекотное.
Казалось, что теперь коротай время соской, смотри да впитывай. Оказалось – не казалось. Не все так просто в жизни, а в жизни великих, – тем более. Фамилия его отца была Courbet. Гюставу она не нравилась, но беззащитного ребенка заставили взять ее себе.
И тогда впервые у него появился страх. Перед жизнью, перед сильными мира сего родственниками, которые сначала швыряли капустные кочерыжки в невиновного аиста, а потом потребовали, чтобы их называли членораздельно и соответственно иерархии. Приставали с непонятными «а-а-а!» и «пись-пись-пись!», водили пальцами по деснам и совали туда ложку, приговаривая «ам-ам!»
Дальше – больше. Вплоть до того, что, наконец, в процессе обогащения себя всеми знаниями, которые выработало человечество, Гюстав Курбе испытал то же чувство одиночества, которое позже стало присуще основоположнику экспрессионизма Эдварду Мунку.
Когда неистово орущего индивидуя поставили в безвыходные условия глухого угла комнаты смеха, на прилегающих стенах плача появились его первые картины не маслом, но более естественными возрасту консистенциями aquentum kaki, solucium ssaki. Это были полотна «Крик» и «Голос», положившие начало циклу «Серьезно писать стыдно».
Жаль, но последующие шаги живописца не позволили продолжить этот прекрасно начатый видеоаудиоряд портретного скотства. Что делать, если на роду написано с грубыми ошибками?
Что мог намалевать Малевич, кроме «Черного квадрата»?
Или написать Пикассо, любивший в детстве играть в кубики?
А что натворил неласковый Веласкес, который любил препарировать разных зевномодных и слепопитающих и, – по воспоминаниям Ивана Крамского, – поэтому писал обнаженными нервами?
Обнаженный Г. Курбе звонко, будто в пустой таз, изливал в произведения неповторимые потоки не только нервной, но и выделительных систем. Потому, наверно, и стоял в искусстве так высоко и одиноко, выделяясь настолько, что у него не было учеников. Пока не научился ходить.
И тогда, за много лет до, может быть, сладкой славы, он ушел из жизни своих близких и недалеких людей в даль действительности. Почему? Просто живой писец рано понял, что сейчас, сегодня – это вовсе не жизнь, точнее не настоящая жизнь, а лишь строительство будущей жизни. Поэтому он неустанно менял школы жизни и живописи.
Когда они кончились, и от многих не осталось камня на камне, Курбе стал зрелым по Ф. Ницше, то есть вернул себе ту серьезность, которой обладал в детских играх, и летом написал «Дробильщиков камней» (харизматичные – хари из мастичные!) и «Похороны в Орнане».
Встречаясь с податливыми парижанками, Гюстав естественно обратился к живой писе. Как-то холодной осенью так ненатурально долго стоял на коленях перед входом в натурщицу, что его осенило: «Весь народ из одних ворот!»
Выйдя из них потрясенный, он лихорадочно создал распахнуто голый шедевр «Происхождение мира» (1866 год, музей Орсэ, Париж). После чего ушел окончательно.
Куда, зачем?
За окном пусто, серо, невыразительно, и ничего, кроме будущего, не видно. Более того, ничего не видно на знаменитой стене стиля «Порокко» в мемориальной квартире живописца. Ничего – и на другой. Тьма.
Впрочем, ничего и не слышно. Ни самого Г. Курбе, и ничего о нем. Где ты, мастер? Вязко висит на хищных орхидеях ушей тупая тишина. В ней – нет, как нет нам ответа…
И только за ближайшим углом кошмарно кричат клошары: «Подходи не ленись, покупай живопись»!