ХУДОЖНИК

РАССКАЗ ВИКТОР КОРСУКОВ
В большой рабочий поселок «Сидорово» приехала выставка. Об этом знаменательном событии Колька Исаков узнал еще утром, когда ехал на работу. Дорога к птицеферме проходила как раз мимо клуба. Николай остановил фыркающий «Запорожец» и стал наблюдать, как из зеленого фургона разгружали завернутые квадраты. Электрика Исакова пронзила догадка – картины. Он выбрался из тесной кабинки своего транспортного средства и, с трудом сдерживая волнение, как бы безразлично направился к клубу. Встал около входа, закурил и засунул руки в карманы. Руки подрагивали.
— Что встал-то? – спросила похожая на колобок завклубом Светлана Викторовна Матюхина.
— Нельзя что ли? – Колька с презрением цвыркнул сквозь зубы. Извилистая слюна, пронзая воздух , воткнулась в открытую дверь клуба.
— Вот говнюк, — Матюхина замахнулась на Кольку небольшой картиной.
— Тихо, тихо! — остановил ее порыв небольшой худющий мужик с седенькой бородкой и в небольших квадратных очках.
Он нес огромную картину. Держал тяжело. Колька ухватил один конец, и они, не сговариваясь, дружно занесли ее в большое фойе клуба.
— Спасибо, — сказал бородатый и по доброму улыбнулся. Потом вытер о штаны руки и протянул тоненькую ладонь.
— Заварзин, — представился он, — Виталий. Художник.
Колька с большой осторожностью, легонько пожал протянутую ладонь. В сравнении с художником электрик Исаков казался гигантом. Он и вправду был очень здоровым.
— Ну. Вы прямо атлант, — восхитился художник. – С вас только скульптуры лепить.
Колька улыбнулся в спадающие на верхнюю губу черные с проседью усы, и поправил ершистый бобрик. Он впервые видел и разговаривал с настоящим художником. И от этого не знал, как надо себя вести. Просто или только слушать. Стоял и, как дурак, улыбался.
— Вы это, — художник показал пальцем на дверь, на выставку приходите. К шести часам, думаю, экспозиция будет готова. Как вы думаете? – спросил он Светлану Викторовну. Та кратко заверила:
— Управимся, — и махнула пухлой рукой в сторону электрика. – Этот бугай тоже художник. Местный самородок, — добавила она и как-то противно захихикала. Колька покраснел.
— Ты, бл…!- начал было он возражать, но художник опять улыбнулся и приложил палец к губам.
— Тсс-с-с ! – прошипел он, — а вот мне очень приятно. Так вы приходите. Побеседуем.
— Спасибо, — облегченно выдохнул Колька, — приду, а как же. Обязательно.
Впервые Николай Исаков ждал окончания работы с таким нетерпением. Он сам искал работу. Переделал уйму всяких дел и все равно время тянулось очень долго. Как будто кто-то силком удерживал стрелки часов и не давал им двигаться. В конце, как на зло, закапризничал «Запорожец». Колька бегал вокруг него, пробовал завести кривой ручкой и, грубо выматерившись, бросил ее в кабину. Машина завелась с толкача. Подмогнули проходящие мимо школьники. Разогнанный ими «запорожец» пару раз оглушительно стрельнул и стремглав помчался по улице.
Поставив машину во двор, Колька пулей влетел в дом, умылся и, не обращая внимания на возмущенные притязания жены, стал рыться в двустворчатом шифоньере.
— Оль, что одеть-то? – спросил он у хмурой жены.
— Юбку мою одень, — зло сказала она, а сверху лифчик. Самым красивым будешь.
— Ну чего, ты, правда, — обиженно протянул Колька, — это ж не каждый день-то бывает.
— Побелка тоже – не каждый день, — легко парировала красавица Ольга. – Я тут мутыскаюсь целый день, а он – на тебе- на выставку, чтоб она сдохла.
— Завтра ж суббота, — спокойно напомнил электрик, — все зараз и сделаю.
— Да я уж как-нибудь без тебя. Художник – от слова «худо», — съехидничала она, но Колька не обиделся. Он знал, что жену действительно не остановить с работой-то. Тут надо объяснить, что жена ему попалась буйных и диких комсомольских кровей. Когда она бралась за какое-то дело, то в действо вступал кипучий гормон комсомольского вожака. И остановить его бурную деятельность могла только пуля.
Ольга схватила ведра и понеслась в сарай за известкой. Колька махнул рукой.
— Хрен с ним, — вслух сказал он и стал одеваться. Натянул тесные джинсы, погладил и одел новую клетчатую рубаху. На ноги напялил тоже совсем новые и красивые ярко коричневые туфли. Поодеколонился и, чтобы не встретить жену, ушел огородами.
Дверь в клуб открывал с опаской, осторожно, чтобы не спугнуть ушедшую в тайны искусства толпу. Но никакой толпы не было. Посередине, скрестив руки, стоял понурый художник, а вдоль развешанных картин прохаживались две учительницы. Одну Колька знал. Ее звали Анастасия Петровна, а вторую, молоденькую, когда-то видел, но не знал. Он явно обрадовался знакомому посетителю и тут же направился к нему.
— Вот и вы, Николай. Проходите, проходите, — засуетился он. Потом стал и развел в стороны на удивление длинные руки. – Вот, пожалуйста. Мое. Десять лет работы. Да, — он задумался, — десять лет уж.
Тут к художнику подошли учительницы. Обе улыбались и смотрели на художника если не влюблено, то очень почтительно.
— Поздравляем, — сказала та, которую Колька не знал. – Я – учитель ИЗО и знаете…, — она в восхищении высоко подняла пухленькие ладошки.
Ладошки были красные, и электрику это почему-то не понравилось. Он отвернулся. А учительница льстиво продолжала:
— Я много видела, а такое – впервые. Уникально. Нет слов.
Художник подтолкнул пальцем сползшие на кончик носа очки и покраснел.
— Спасибо! – сказал он, для меня мнение, так скажем, народа, — награда. Тем более учительницы рисования – это вдвойне.
А Анастасия Петровна, географичка, вежливо отмолчалась, но руку художнику все же пожала. От души. Тот аж поморщился.
И вот в огромном светлом фойе остались Колька, художник Виталя и плоды его десятилетней творческой деятельности. Обзор начали от двери. Но, когда еще работники просвещения высказывали художнику, какой трепет они ощутили от увиденного, Колька произвел общий обзор и тоже вострепетал, по своему. Такое обилие красок электрик видел всего один раз, когда его крупно шарахнуло высоковольтным напряжением. Высокохудожественный калейдоскоп неприятно напомнил ему ту самую аварию на трансформаторной подстанции, и Николай немного погрустнел.
А бородатый художник уже тянул его к новой картине и, представляя ее обалдевшему Николаю, гордо говорил:
— Вот, — и делал шаг назад, давая насладиться увиденным как бы один на один.
Колька смотрел на красные квадратные желтые дуги, черные линии и кругляшки и ничего не понимал. Самое интересное, что каждая картина имела название. Например, эта называлась не иначе как «Русская тройка».
В трех разноцветных и широких мазках в окружении сине-зеленых кругляшков и ярко-желтых зигзагов технический ум электрика пытался понять, какую из традиционных русских троек имел в виду художник: ту – которая «лошади» или ту- которая «на троих?».
Колька покачал головой и непроизвольно сказал:
— Да! Ни хрена себе – тройка…
— Что? – спросил художник.
Николай тут же взял себя в руки и показал художнику большой палец.
— Нормально.
Картина «Над небесами» электрика уже не удивила. Серпантин красок рассыпался по холсту разноцветными линиями и чем-то напоминал Новый год, вернее, новогодний фейерверк. Но почему-то все это буйство было заключено в широкую голубую рамку.
— А рамка зачем? – спросил ценитель богемы.
— О, о, о! – художник опять подтолкнул вверх очки. – Это как бы вид сверху. Понимаете? Я смотрю сверху. Я – над облаками. Понятно? – он вопрошающе уставился на электрика.
Электрик кивнул. Хотя и не понял. Карнавал красок протащил его по всей выставке. Наконец, в глубочайшем волнении Николаю была представлена центровая картина. «вершина», как смущаясь объяснил сам творитель. «То, ради чего стоило жить и творить».
Картина очень смело называлась: «Начало». На светло-сером фоне была изображена вертикально стоящая зеленая рогатулина. Широкая и прямая. Тут Николаю было проще. Художник все очень подробно объяснял и было видно, что это доставляет ему удовольствие. Так вот, по мудрому замыслу Виталика эта самая рогатулина означала ни что иное как женское начало. Рождение. Из середины рогатки произрастал или втыкался толстый коричневый стержень , то — бишь – начало мужское – жизнь. Женские «начала», извиваясь, уходили в далекую пространственную бесконечность, а корень мужской почему-то резко обрезался на самой середине холста. На вопрос «Почему?» задумчивый художник объяснил так: «Это, понимаете, чтобы не обидеть иудеев и мусульман. Ведь само по себе произведение в целом имеет интернационально-глобальное предназначение. Принадлежа таким образом и служа всему прогрессивному человечеству».
Электрик восхитился по своему очень однообразно.
— Ни хрена себе!
Они отошли в сторону, и Колька Исаков предложил:
— Слушай, а пойдем ко мне! Я ведь тоже рисую. Маслом, а как же. Только не так, — он никак не хотел обидеть известного живописца, поэтому тут же добавил, — не так, как у тебя.
Оба художника – любитель и профессионал, незаметно перешли на «ты».
— А в книге отзывов ничего не напишешь? – спросил художник.
Николай уверенно подошел к столу и так же уверенно открыл большой альбом.
Взял авторучку и размашисто написал: «Восхищен! Обалдеть можно». И подпись поставил: «Электрослесарь пятого разряда Исаков».
Выставку заперли на большой амбарный замок. А на вопросительный взгляд художника завклубом заверила: «Все на сигнализации. Звонок прямо ко мне в спальню выходит».
Колька с Виталием, споря об искусстве, зашли в магазин, взяли все, что положено, и продолжая развивать тему, пошли домой. При этом Колька шел прямо, а художник неуклюже прыгал через коровьи лепешки и грязные лужицы. Он был в сандаликах.
Жене художник представился точно так же, как и Николаю.
— Заварзин. Виталий. Художник.
Ольга вынула изо рта длинные заколки, пришпилила ими большой хвост волос и только тогда протянула руку.
— Ольга, — улыбнулась она. – Жена вот этого вот… придурка.
Художник засмеялся, а Николай оценил итоги действия комсомольской энергии.
Квартира была побелена, полы вымыты, баня готова.
— Ольга! – вежливо обратился художник. – Вы уж не взыщите, пожалуйста. Это моя инициатива, — и он протянул ей полиэтиленовый пакет. В пакете было все, чтобы выпить и очень даже прилично закусить.
— Я-то взыскивать не буду, только вы уж не переусердствуйте с моим-то. Он ведь пьяный – дурак.
Скоро единомышленники пошли в баню. Художник стеснялся и все время прикрывал ладонями «мужское начало», на что Колька ответил дружеским смешком.
— Что ты все закрываешься, как не родной? Не оторву же. У меня свой есть, — и он действительно показал на то, что мужское начало есть, и очень даже не бедное.
Напарившись и помывшись, вышли в предбанник. Николай достал из загашника водочки, вяленой рыбки и огурец. Чуть-чуть передохнули и ударили по первой – за вечное, живое искусство. После третьей о нем и заспорили. Колька этого момента и ждал.
— Ну вот ты мне скажи. Только честно, — стал допытываться он. – Ты сам-то хоть понимаешь, что ты там нарисовал.
— Написал, — поправил его художник. – И не только понимаю, а знаю точно. Что, где, как.
— Н е- е- ет! – электрик погрозил ему толстым пальцем. – Понятно вот где, — и он потянул художника к маленькой боковой дверце. Включил там свет и поманил классика к себе.
— Смотри! – гордо сказал он.
Перед голым Виталиком предстал удивительный интерьер. Маленький светлый сарайчик был сплошь увешан картинами.
— Вот! – Николай ткнул в красивого белого кота, изображенного на сиреневом фоне. – А теперь читай название : «Мурка». Все ясно и понятно, как белый день: вот он – кот и зовут его – «Мурка». А у тебя? Ну, с «началом» ты объяснил, там еще более ли менее понятно.
Художник перебил.
— Коля! Понимаешь. Здесь же понимать надо. У каждого свое мировоззрение. Ты в моих картинах видишь что-нибудь?
— Всякое, — неопределенно ответил электрик.
— Вот, — поднял палец Виталик. — А я – конкретное , как и ты свою «Мурку». И все так: каждый видит свое. Прежде, чем понять картину, нужно понять самого художника. Знать, видеть его.
Колька не согласился.
— Вот я тебя теперь знаю. И вижу еще. Голого, блин. А ты меня? В рогатулину палку воткнешь и скажешь , это и есть Николай Исаков. Но я тебя тогда совсем не пойму и морду набью. Понял?
— Понял, — согласился Виталик, — но и ты пойми – гениальность человека определяется его индивидуальностью.
— Значит, я тоже гениален? – Колян ткнул в себя пальцем.
— Да! – четко подтвердил Заварзин исключительность и гениальность электрика.
— Хорошо, — не успокаивался Колян, — тогда объясни мне вот это. И он извлек из глубин своего фонда репродукцию Малевича «Черный квадрат». – Это – что?
— Это тоже гениальный «Черный квадрат» Малевича. Весь мир это признал. И восхищается. У тебя же вон, портрет висит и называется «Теща».
— Теща , — кивнул Колька.
— Ну вот! – поднял брови Виталик. – Чего здесь непонятного: у тебя «Теща» — это чисто твое, у него «Черный квадрат» — это чисто его. Но твоей «Тещей» никто не восхищается, а перед «Квадратом» на коленях стоят.
— Да я тебе, — Колька гулко постучал себя в грудь, — знаешь, таких вот квадратов по двадцать штук в день нарисую. «Гениальность» , — возмущенно взмахнул он руками. – Квадратики! А сколько краски ушло, аж жалко.
— Да, — согласился Заварзин, — нарисуешь ты эти квадратики, но ведь это будут твои квадратики, именно твои, ты в них мысль не заложил.
— Заложил, — гневно возразил электрик. – все туда закладывал, всю свою жизнь в квадрат свой заложил, — защищал он еще ненаписанную картину.
— Вот, — восхищенно воскликнул художник, — и опять это будет именно твой квадрат, а не Малевича. — он помахал тонкой ладошкой перед лицом электрика. Гневно помахал. – У Малевича – бездна, величина, а у тебя твой деревенский квадрат, в который ты вложил душу только своей деревни, но никак не Вселенной. Никогда, — предупредил Виталик, — никогда не рисуй квадраты, этим ты только себя опозоришь и опозоришь имя великого человека. Его вечность.
— Да пошел ты на…! – и электрик точно указал путь, по которому должен был двинуть художник.
Оскорбленный Заварзин вскочил и закричал:
— А почему твоя теща с метлой стоит?
Электрик такого каверзного вопроса не ожидал, но подумав, ответил:
— Так она же дворником в сельсовете работает. И сторожем, — добавил он.
— Вот, — опять гневно возопил Заварзин. – Это называется «примитивизм» и «наив» тоже. Кстати, одно из направлений. Вот видишь, это твоя – и только твоя индивидуальность. А я ведь сначала подумал, что ты подразумеваешь ее в образе Бабы Яги. А она – дворник – индивидуальность! Вот ты, Коля и найди и не потеряй ее. Тогда у тебя все получится.
— А ты нашел? – спросил тот.
— Я – нашел, — твердо ответил голый собеседник. – У меня пять персональных выставок было , и я — Член Союза художников.
— Да? – обозлился Колька. – А я — Член своего члена, понял?
Художник точно понял, что разговор об искусстве может закончиться для него, если не смертельно, то с побоями точно. Положение спасла бывшая комсомолка, юркая Ольга.
— Эй! – крикнула она в предбаннике, — вы что, с натуры друг друга рисуете? А-то давайте, заканчивайте и домой.
Художник послушался сразу, а обиженный и непризнанный никем художник Колька еще немножко покочевряжился, потом плюнул в «Черный квадрат» и вышел в предбанник.
В общем и в целом все закончилось хорошо. Через неделю выставка вместе с художником Заварзиным уехала, а Колька дней пять взял за свой счет и все дни пропадал в своей «художественной мастерской». На пятый день измученный и заметно осунувшийся вышел наружу и уселся на крылечке. Сидел и ждал. Курил и частенько выглядывал за угол. А за углом просматривалась вся улица. Колька упорно ждал. По улице лениво проковылял косяк гусей, а воздушное пространство бороздила одинокая, как забытый шпион, ворона. Колька зло сплюнул. Но тут справа от забора, из-за стайки, что сзади, послышался шорох, и на свет божий явился Колькин сосед – Семен Горяев. Николай встал и громко поздоровался.
— Здорово, Семка!
— Здорово! – ответил тот и пошел к бане.
— Ты ничего, свободен?
— Да вот, картошки подкопать надо. Свеженькой.
— Зайди-ка, — Колька поманил соседа к себе.
Семен перелез через забор и пошел за художником. Колька Исаков очень волновался, и когда выставлял картины, споткнулся и чуть не упал. Он выругался и позвал Семена к себе, на свою сторону.
— Смотри. Только честно. Скажи, что ты здесь видишь?
Перед соседом стояли две картины. Он внимательно посмотрел на первую, левую.
— Ну – у — у, — он взялся за подбородок. – Это, вроде как пирамида. Только красная. На закате, наверное. Пирамида, — твердо сказал он, как будто они играли в отгадки и он отгадал.
У Кольки заиграли желваки.
— Ты, Семен, — угрожающе сказал он. – Посчитай, сколько здесь углов?
— Три, чо считать-то?
— Значит, это что? – и сам же ответил. – Это – «Красный треугольник» и все. Понял?
— Нет, — откровенно ответил Семен. — Я вот тебе нарисую полоску, — он начертил пальцем невидимую прямую, — и назову ее просто : «Полоска». Ну и что? А – а — а-… — вдруг осенило его, — я понял. По- моему завод такой был. Он так и назывался : «Красный треугольник». Галоши там делали.
Электрик сначала обалдел, но потом задумался и вдруг согласился.
— А наверное ты прав, Семен. Каждый видит то, что он видит. Вот ты уже два образа увидел. Пирамиду и галошный завод. А я вижу глубину. В масштабе страны, понял?
Семен кивнул и вдохновился. От похвалы.
— А это, — он показал на вторую картину. – Эта сильно похожа на японский флаг. Только у них круг красный, а у тебя – черный.
Колька в соседе разочаровался. Он сел на табуретку.
— Это, блин, называется «Черная дыра». Слыхал про такие? Все ученые про них пишут. А я, вот, осознал, представил и нарисовал. А ты ни хрена не понял. «Японский флаг», – передразнил он. – Иди, копай свою картошку долбанутую.
Семен хмыкнул.
— Айвазовский, мать твою, Репин.
Колька серьезно замахнулся на него молотком и Семен, гремя лопатой, убежал.
Электрик пыхтя засунул картины в «Запорожец», странно, но очень легко завел его, и поехал в школу. Въехал прямо во двор. На шумные звуки выскочила уборщица тетя Даша.
— Ты что это удумал? – запричитала она, здесь же ребятишки бегают, а он чуть внутрь не заехал. На своем тигре. Ну-ка, потуши его, — замахала она руками.
Николай заглушил и правда сильно ревущую машину и в воцарившейся тишине попросил:
— Позови-ка, теть Даш, учительницу по рисованию. Молоденькую такую. Очень надо. Позарез прямо.
Уборщица вздохнула и зашла в здание школы. А сам он закурил. Какая-то уж очень тяжелая печаль и тоска грубо села на него верхом. Николай аж ссутулился. Неожиданно громкое «Здрасьте» заставило художника выпрямиться.
— Здравствуйте! – ответил он и опять заволновался и застеснялся, и стал грубо, но убедительно врать.
— Помните, к нам художник приезжал, Заварзин?
— А как же, — ответила учительница и протянула нежную руку. – Меня, кстати, Галина Игоревна зовут. А вас?
— Николай, — он пожал совсем не красную красивую руку.
— Ну так что вы хотели, Николай?
— Мне этот художник две картины подарил. Правда. Он гостевал у меня. Два дня , — объяснил он. Вот посмотрите. – он вытащил из машины обе картины и прислонил их к заднему стеклу.
Учительница подошла ближе, отошла назад, хмыкнула. Потом спросила:
— Это правда его?
— Нет, — опять соврал Колька. Это не он рисовал.
— Ну вот, — воспряла Галина Игоревна. – Я вижу, не его рука-то.
— Это картины, — заговорщицки зашептал электрик, — не его, точно. Это картины великого художника Малевича. Помните, наверное, «Черный квадрат?»
Галина Игоревна насупила бровки.
— Вы мне что, голову пришли морочить? — она собралась уходить, но Николай придержал ее за руку.
— Понимаете, — пояснил он, это очень ранний Малевич. Пока он дошел до своего квадрата, он ведь сколько вариантов перепробовал. И наконец получился тот незабвенный квадрат. А это – ранние.
— А почему о них никто не знает? – спросила учительница.
— Ну, бывает же так, — Колька пожал плечами, — детство тяжелое, годы, забылось, затерялось. А художнику нашему они от отца достались. Тот знал Малевича лично. – Колька врал напропалую. Он чувствовал свою безысходность, а та самая грусть и тоска давили уже так, что он чуть не заплакал. — Я это школе в подарок принес. Возьмите. Картины, если задуматься, тоже очень глубокие. Вот – «Красный треугольник» вроде как на галошную фабрику смахивает. Он вспомнил Семена.
Учительница внимательно посмотрела на Кольку и весело засмеялась.
— Ну ладно, давайте уж. «Черная дыра» вроде бы ничего, а галошная фабрика на пирамиду похожа.
Она, видать, поняла страдания самодеятельного художника и обижать его не хотела.
— А может, — сказала она, — вполне может быть, что когда-нибудь эти картины и станут такими же знаменитыми.
И она протянула электрику обычную шариковую авторучку и хитренько улыбнулась.
— Вы на обороте распишитесь хоть, что дарите, и подпись поставьте.
Колька подписался. Картины занесли в учительскую, и Колька ушел. И уехал. А грусть и тяжесть остались.
Он приехал домой, зашел в мастерскую и вынес на свет два дубликата своих картин. А тут опять увидел Семена.
— Семка, иди сюда.
— Пошел ты… — начал было тот, но Колька улыбнулся и показал бутылку. Семен заторопился к Колькиной баньке.
— Ты, — предупредил электрик, — только молчи. Молчи и пей. И все.
Бутылку выпили враз. Ольги дома не было. Она поехала в город, к сестре, и потому Колька вел себя смело.
— Поехали к тебе в слесарку, — предложил он.
— Зачем? – поинтересовался Семен.
— Я тебе эти картины подарю и повешу. Хорошо ведь? Красиво?
Семка кивнул. Спорить, конечно, не стал.
Поехали. Но сначала электрик поставил на картинах подпись : «Малевич».
— Пойдет? – спросил он.
— Пойдет, — махнул рукой слесарь Семен.
Они мчались по селу, от души пели грустную песню:
Поедем, красотка, кататься.
Давно я тебя поджидал…
Ехали, лихо пели песню. А сзади опасно дребезжали две картины с подделанной подписью великого классика. Дребезжали, но не порвались. И рамки целы остались. Даже не поцарапались.