Абстракционист

АБСТРАКЦИОНИСТ

Я пришел в парк Кольберта и сразу увидел на скамейке дядю Мишу. Двое его соседей о чем-то горячо спорили, а мой одессит явно скучал. Увидев меня, он встал и отвел к пустой скамейке. Кивнул на спорщиков:
-Тратят драгоценное время!
-О чем они?
-Политика! – В голосе его было чуть ли не возмущение. – О ней можно говорить всю жизнь – а что-то изменится? Им что-то прибавится? Или кому-то еще? Пусть о политике говорят те, кому за это платят!
Дядя Миша чуть помолчал.
-Хотите, я расскажу историю, что вам прибавится?
-О чем вы спрашиваете, дядя Миша!
-Вы еще не слышали про Гену Шихова? Нет? Это был мой сосед. Я его знал с детства. С тех пор, как он надел очки. Он примерно ваших лет.
Ну так вот – он был первый в городе абстракционист. Так его звали в горкоме партии, в том отделе, который отвечал за воспитание подрастающего поколения. Сам себя он видел драматургом.
Что такое абстракционист в то время? К Гене тогда ходили все начинающие поэты, художники, сценаристы, прозаики. Они приносили свои работы и показывали Шихову. Гена читал стихи или он смотрел на картину и вот он поднимал на поэта ледяные очки и говорил:
-Ну и что? — Это значило, что в работе нет ничего нового, оригинального, а искусство, он говорил потом, оно как физика: в нем можно только открывать. Его «Ну и что?» плюс ледяные очки знала вся Одесса, а я видел эти сценки в его квартире, потому был его сосед и заходил к его маме посоветоваться насчет здоровья.
Или он говорил:
-А что?.. Это… — Тут Гена снимал очки и протирал глаза.
Шихов был тогда самый большой культурный авторитет в Одессе. Его вызывали в горком и спрашивали:
-На что вы толкаете молодежь? На какие-такие открытия? На тлетворный западный абстракционизьм? – Тогда в партийных кругах было модно произносить это слово с мягким знаком – как Хрущев.
Гена Щихов (вдобавок к очкам и едкой натуре) картавил. Он отвечал:
-Какой абстъакционизм? Ъебята ищут! Одни находят, дъугие нет. Я им помогаю опъеделиться.
-Вы бы лучше помогали нам, — говорили в горкоме, хотя мы уже определились. А их и так найдут.
Шихов рабатал в парке, в отделе культуры каким-то методистом. Его зарплаты хватало на две порции гречневой каши.
Но у Гены была героическая мама. Она была старая комсомолка, в годы войны она держала в Бердянске антифашистское подполье и была потом награждена орденом и каждый год медалями. Клара Александровна работала в аптеке, имела что-то к зарплате как подпольный ветеран и воспитывала без мужа троих сыновей. Вот вам еще пример ее героизма.
Они жили в коммунальной квартире на Пушкинской, на втором этаже. В коммуналку вели мраморные ступени. Они были сильно побиты, эти ступени – еще, может быть, с 18-го года, когда из квартиры выносили куда-то рояль и другую тяжелую мебель или втаскивали пулемет. Или просто стукали по мрамору прикладом винтовки, чтобы оставить по себе память.
Шиховы занимали большую комнату с окнами на Пушкинскую, с миллионом книг Гены и большим балконом, в котором провалился пол. В ней жили то Гена с мамой, то они и семья младшего сына Валеры из четырех человек (тогда комнату разгородили стеной), то старший сын ссорился с женой и переходил к ним на целый месяц, то на них сваливался какой-то родственник из Бердянска… А сколько было гостей летом! Они приезжали ради моря и фруктов, и Клара Александровна, старая комсомолка, всех принимала.
-Миша, — встречала она меня на улице, — вы не возьмете к себе молодую пару москвичей на несколько ночей? У меня на сегодня шестнадцать человек, а кровати всего две и три раскладушки.
Лицо у нее было всегда измученное, как будто немецкая оккупация еще не кончилась, но вот героического было уже совсем мало.
Я сказал, что в коммуналку вели мраморные ступени. Там до революции
жил какой-то богатый немец – в четырех комнатах, с прихожей, как зал, и еще была комната для прислуги. Немец оставил по себе, кроме квартиры, еще память: в трех комнатах подряд у него на стенах были большие барельефы на тему жизни как она есть. Я видел их все. На первом молодой человек в камзоле и треуголке объясняется в любви юной девушке в капоре. Ну, Карл и Гретхен под столетними липами… На втором он откуда-то пришел, а она, уже в домашнем чепце, сидя возле колыбельки, протягивает ему для поцелуя маленького сына… На третьем барельефе они же, но уже старые – он все в той же треуголке – сидят у могилы на кладбище, а рядом с ними только большая собака, у которой голова высовывалась в комнату, но ее отломил, верно, все тот же винтовочный приклад. Или срубили саблей, как буржуазный пережиток.
Революция разделила эту грустную историю на три семьи. В одной — радовались молодой любви. В другой – что супруги уже имеют сына. Третьим – это как раз были Шиховы – достались старость, кладбище и собака без головы.
Но это, конечно, не все. В прихожей (которая как зал) новоселы сразу же построили фанерную кухню, покрасили в темно-зеленый цвет, поставили пять столиков, к каждому провели свою лампочку, принесли примусы и керогазы. Столиков – пять, шкафчиков – пять, примусов – пять, веников — тоже пять, водопроводный кран – один. Тут варят борщ, тут – уху, здесь – жарят котлеты, здесь – пекут синие… Если бы тот немец вошел в эту кухню, он бы сразу умер. Он бы просто задохнулся.
И ватерклозет, понятно, был один, но в нем висело пять лампочек.
Что вам сказать? За такие фанерные кухни в Гражданскую, говорят, положили 8 миллионов человек…
Дядя Миша какое-то время сидит молча, но брови и морщины на его лбу совершают какой-то танец и плечом он пожимает – это он что-то еще домысливает, договаривает…
-Что вам сказать? – снова подает он голос. – Тот немец бы, наверно, умер. А люди жили! Что им оставалось?
У Гены начался вопрос с девочками, — продолжает старик. — Он решался тогда – решался? – на улице, у парадного подъезда, когда молодые люди стоят рядом и всю ночь разговаривают о писателе Толстом или о поэте Лермонтове. В доме это делать нельзя, потому что там спит мама, которой утром на работу.
А как жениться? Карл Маркс об этом не успел подумать, он был занят «Капиталом» и «Манифестом». Ждать, когда у основоположников дойдут наконец руки до супружеской постели? Что говорить – даже Райкин выступал на эту тему. Кто смеялся, а кто и качал головой…
Гена таки женился, и молодые жили то у ее матери – им там уступали комнату, то на Пушкинской – Клара Александровна уходила на ночь к подруге.
Теща узнала где-то, как именовала Гену правящая партия, и звала его в разговорах с дочерью не иначе, как «этот твой абстракционист». «Надо быть сумасшедшим, говорила она так, чтобы и он слышал, в наше время заниматься культурой? Какая культура?! У Сени в сапожной мастерской одно место, но он каждое лето ездит в Сочи!» Короче, Гена очень скоро не оставался в том доме даже на ночь.
А Ната, его жена, из-за чего-то поссорилась с Кларой Александровной и сказала, что ноги ее не будет на всей Пушкинской.
Где им теперь встречаться? – они разошлись. У Наты родился сын, первый и последний, он остался у матери. Гена имел «День отца», как он его называл, раз в неделю.
И вот: вопрос, который не успел разрешить Маркс из-за «Манифеста» и за который бился Райкин, висел у Гены Шихова над кроватью, как крест в комнате богомольного католика. И он с этим вопросом прожил еще лет 30-40. Связи он имел только с теми молодыми женщинами, у которых «есть хата». Такие, конечно, в Одессе были, но они не все красивые, — и не всем из них, между прочим, подходил наш маленького роста, картавый, но умный Шихов. Вечная проблема… Хорошо, что все они собирались в кофейне гостиницы «Красная» и там мужчина, ходя от столика к столику, мог наконец завести полезный разговор.
К этому времени случилось то, чего все ждали и не могли дождаться и даже не верили, что дождутся: коммунисты кончились! Они и так сильно задержались. В последнее время их знали только через анекдоты.
И новой власти — представьте себе — оказался нужен наш Шихов! Ей вдруг понадобился абстракционист. Для связи с молодежью. Кто еще поймет молодежь, наверно, думали они, как не абстракционист, и кого еще будет слушать молодежь, как не абстракциониста!
И на этот раз власть не ошиблась. Через какое-то время прежде гонимый Шихов уже ведал всякими шоу, устраивал концерты, приглашал знаменитостей. Он завел собственное дело! Нынешняя власть вставала, когда он входил к ней в кабинет.
-Геннадий Михайлович, — спрашивала власть, — а как мы проведем в Одессе этот праздник?
Геннадий Михайлович садился и рассказывал, а начальство только кивало.
Вы не поверите, но у Гены есть фотография, где он снят с патриархом Алексием! Они жмут друг другу руки. «Кто это рядом с Шиховым?» — спрашивали в Одессе.
Всего я знать не могу, мне и не нужно знать все. Но главное мне известно: через некоторое время мой сосед стал зажиточным человеком. Не богатым, как Ротшильд, Гейтс или король Брунея, но все-таки. И что он сделал в первую очередь? Вы не догадаетесь! Для этого надо быть немного абстракционистом.
Наш Гена стал освобождаться от соседей. Он давал им недостающие деньги – у всех что-то было на отдельную квартиру — и они ее покупали. Вот выселился один… второй… третий… Они летели к собственным квартирам, как на крыльях. Как называется этот процесс у политиков?
-Контрреволюцией, — сказал я.
-Может быть, и так, — согласился дядя Миша и пожал сухонькими плечами, — пусть будет так…
-Я пришел к Гене, — продолжал он, — когда парадная дверь с пятью звонками была открыта. Он стоял в прихожей, на самой ее середине, один, и почему-то оглядывал потолок.
-В чем дело, сосед? – спросил я. – Что вам тут не нравится?
-Вы знаете, дядя Миша, в каком году здесь в последний раз делали ъемонт?
-Ну…
-В 1918 году!
-Что вы вдруг вспомнили о ремонте, Гена?
-Дядя Миша, я только что стал хозяином этой кваътиъы! Полчаса назад выехал последний жилец. Идемте, я вам кое-что покажу.
Мы ходили из комнаты в комнату, открывали высокие белые двери, которые были забиты большими гвоздями еще в 18-м, и Гена показывал мне барельефы. Теперь вся эта грустная немецкая история снова была в одной книге. Она имела начало, но она имела и конец.
-Геночка, — сказал я, когда мы посмотрели последний барельеф, где кладбище – а через открытые двери были видны и второй, и первый, — Гена, это такое невиданное событие, что я не знаю, что вам делать – смеяться или плакать.
-Плакать, дядя Миша, — ответил мне Гена, — плакать, ъыдать! Потому что я имею эту кваътиъу, когда мне стукнуло 60, а не 25! Сколько къасивых баб пъошло мимо нее, даже не обеънувшись! Сколько пьес здесь не написано! Сколько детей не ъождено!..
Очки у Гены, я вам говорил, могли быть ледяными, когда он читал чьи-то плохие стихи или смотрел на плохую картину. И вот они покрылись туманом, как в ноябре, Гена их снял и так долго протирал, что я отвернулся и стал смотреть в окно…
Я думал, что история на этом закончится, но дядя Миша произнес неожиданное на этот раз:
-Что вам сказать! Что вам сказать! Если бы здесь можно было поставить точку, получился бы какой ни есть хэппи энд – ведь лет 15-20 Гене еще светило. Можно сесть и написать пьесу, от которой весь мир ахнет. Можно еще раз жениться или какое-то время побыть холостяком, что тоже полезно. Детей, правда, заводить уже поздновато…
В историю жизни нашего бывшего абстракциониста вмешалось Время. Иное Время крутит людьми как захочет. Оно не тик-так, тик-так, а, скорее, погремушка в руках у малыша, в которой горошинки беспорядочно летают из угла в угол, не ведая, в каком очутятся через минуту.
А еще, может быть, это Время походило, по иронии судьбы, на… абстрактный холст, глядя на который полагается делать понимающее и даже снисходительное лицо и ежеминутно кивать, про себя же чертыхаться, скрывая мысль, что художник писал этот холст в припадке безуми или похмелья.
Только-только Гена Шихов стал владельцем дореволюционных апартаментов, как весь старый дом (в нем десятки квартир) купила у города для своих надобностей некая быстро расцветшая – за ночь, как пышный южноамериканский цветок гибискуса — фирма. Шихову, потерянно бродящему по семи комнатам, предложили за них большие деньги.
Что делать?
За эти деньги можно купить квартиру в совсем уж центре города, где когда-то жили самые богатые одесситы. Квартиру с большими-большими окнами, выходящими на Ришельевскую. Или другую, на Дерибасовской…
Наш маленький владелец больших апартаментов скоро присмотрел новое жилье. Он водил к нему всех своих знакомых и показывал пальцем на окна. Знакомые цокали языком.
Фирма выплатила ему деньги; произошло это на Пушкинской улице, где на стенах квартиры были немецкие барельефы. Пришли молодые уверенные люди из фирмы (костюмы от Кардена, обувь от Баланини), вынули из папок с золотыми уголками кипу бумаг… Бумаги были торжественно подписаны «обеими договаривающимися сторонами». Потом Гене отгрузили увесистые пачки зеленых. Представители фирмы (и нового Времени) договорились о сроке освобождения площади и ушли, оставив в комнате ароматы дорогих мужских одеколонов. На улице, под балконом мягко хлопнула дверца машины.
Тик-так, тик-так… Жизнь продолжалась. Но уже на каком-то новом этапе. Этот этап проглядывался пока что смутно.
Вечером «на огонек» заглянул приятель – из тех немногих, что остались с далекого прошлого. Он был близок общими мытарствами по ухабам советских дорог, один из ухабов – проблема жилья для молодого человека, другое – поступление в ВУЗ, близок был общими «бабами, даже дальним родством, одними и теми же кинофильмами, анекдотами… Приятель был уже совладельцем известного в городе банка, и, понятно, Шихов поделился с ним новостью, кивнув на угол, где были спрятаны деньги, и проблемами своего завтрашнего дня.
-Ты, сумасшедший, Генка! – для начала объявил гость. – Держишь такие лавэшки дома? Думаешь, те ребята хранят покупку твоей хаты в тайне? О ней знает уже половина Одессы! Ты можешь до утра не дожить, завтра твой окровавленный труп будут полоскать из шланга в морге. Отнеси их в банк и лишь тогда ложись спать. Нет, правда, он двинулся мозгами? – обернулся приятель к жене Гены.
Та кивнула, но неизвестно чему.
-А что, может, ты и прав… – забеспокоился Шихов.
Короче. Три этих человека берут машину и едут в банк. Увесистая сумка с пачками долларов на коленях у Гены. Рука проверяет и проверяет, закрыт ли замочек.
В банке отделение с ячейками заперто так, что нужно вызывать трех работников банка, у которых три разных ключа.
-Оставишь лавэ у меня в кабинете, — сказал приятель, — в моем сейфе. А утром мы с тобой поместим их в ячейку.
Еще короче. Утром денег в сейфе – по-киношному эффектный эпизод, если бы не был правдой! – денег в сейфе не оказалось.
Приятель разводил и разводил руками. Разводил и разводил…
-Что я могу сделать?! – восклицал он. — Режь меня, убивай – нету их! Нет!… – Он прямо-таки призывал Шихова присоединиться к категоричности и безысходности своего «Нет!». Он прямо-таки умолял не искать ему объяснений. Ибо исчезновение такой суммы — 75 тысяч долларов — заложено в ней самой: деньги должны были исчезнуть, испариться — они и есть мистическая причина пропажи.
Душа покинула Гену, отлетела куда-то, к кому-то, тело же было приведено женой домой, накормлено и напоено чаем, уложено на диван. Его, тело, поднял телефонный звонок. Энергичный и бесконечно доброжелательный голос представителя фирмы предложил Шихову в недельный срок – вы уж нас извините, но бизнес есть бизнес! – освободить квартиру, фирме нужно произвести там капитальный ремонт и использовать помещение…

У каждого времени свои герои, они действуют согласно его недолговечным, но очень жестким законам. Есть, конечно, и другие герои, которые к законам, диктуемым Временем, относятся свысока и верят, что все равно вернутся те, вечные… Эти герои живут трудно, Время чаще всего избавляется от них тем или другим способом: иногда просто убирает со своего пути, задвигая в чулан безвременья, если же герой упрямится, убивает его. Наш Гена Шихов принадлежал двум временам. В первое другу можно было верить, во второе – нельзя. Время не убило его, оно его, имевшего кое-какую слабину, попросту списало со своих счетов, вычеркнуло из списков…