Пол Пот. Роман с Судьбой

Пол Пот. Роман с судьбой

Нодарчик погиб нелепо как-то. Впрочем, красивой смерть бывает только в героических блокбастерах, или вестернах, или у киногероев Алена Делона, как в «Искателях приключений». Это смерть на публику, не всамделишная, а театральная или кинематографическая.
А настоящая смерть всегда нелепа и беспощадна. Она выкосила всех твоих друзей, оставив вокруг мёртвую пустыню одиночества.
Скоро тебе стукнет шестьдесят, если доживешь до них. Твоя жизнь почти уже просыпалась как песок, причём как-то незаметно, но с неотвратимостью песочных часов, на которые ты никогда не смотрел. Крутился в этой жизни как белка в колесе. Всё бежал, бежал куда-то, и всё время оказывался в одном и том же месте. Всё в той же убогой квартирке в столичной «хрущобе», куда ты въехал почти сорок назад, да так и застрял в ней без каких-либо перспектив, поскольку все твои надежды и чаяния несколько раз рассыпались в прах, когда, казалось бы, ты считал, что уже достиг вершины Эвереста. Но всякий раз срываешься в пропасть, и никто не знает, сколько ещё раз ты в неё сорвёшься.
Эта твоя попытка написать нечто похожее на прозу является запоздалым ответом на многочисленные просьбы Нодарчика написать для него хороший киносценарий. Но хорошего кино никогда не получится из исповеди неудачника. Впрочем, ты никогда неудачником себя не считал, скорее везунчиком, которому фортуна перестала улыбаться после тридцати трёх. В этот ясный летний день умер твой отец. Он умер во сне удивлённо вскрикнув при встрече с ангелом. Интересно, в каком обличье пришёл к нему его ангел? А вот кто придёт за тобой? Возможно, ты достаточно нагрешил, и редко в чём раскаялся. Потому и наступал по нескольку раз на одни и те же грабли собственного безрассудства. Потому и не сумел вписаться в фарватер приветившей тебя случайно фортуны. Похоже, ты навсегда застрял в наезженной колее повседневности. Серая жизнь безвкусно обгладывает радости оставшихся тебе лет. Но не скули,

. Иногда я из него выскакивал, и смело лез на вершину Джомолунгмы, когда мне удавалось выскочить по недосмотру стража моей кармы. Но и этот малый был не промах. Он очень любил поиграть со мной в свои игры, а потом радостно вновь загонял меня в белкино колесо. Так что я на него не в обиде.

Год 1998 начался с острого душевного кризиса и решения прекратить на год употребление спиртных напитков. Весь 97 прошел вкривь и вкось. Впервые, я ощутил на своей шкуре, каково быть безработным, когда за твоей спиной семья. И хотя длилось это скользкое, как объятия удава, состояние недолго, начал осознавать всю эфемерность своей профессии.
Хотя, если меня спросят, хотел бы я сменить свою профессию, отвечу — никогда! Потому что эта проклятая работа, в которой творчество перемешано с поденщиной, халтурой и заказухой, не оставляет места для раздумий о смысле жизни.
Да я снова ощущаю себя белкой в колесе. Но ведь иногда всё же улыбалась удача. Тогда в жизни появлялись дальние страны и масса приключений. Как цветные картинки в толстой книге черно-белого содержания. В моей жизни таких картинок было не так много, но какие же они все были яркие. Иные даже слепили.

Я не знаю, вернее, не умею писать романы. Хотя сейчас это знают и умеют все, начиная от моей однокурсницы по МГУ Груни Васильевой с чьей лёгкой руки многие русские женщины стали сочинять иронические детективы и завершая модной среди слабого пола Оксаной Робски, которая печёт романы о жизни «рублевского света» как пирожки. Но я отчего-то не умею сочинять.
Другое дело рассказывать о былом, о тех, кого любил, и кого потерял. Они не были людьми известными, да и сам я человек обыкновенный, разве что чаще остальных попадавшийся в силки собственной глупости.

Возможно, поэтому моя проза не будет линейной, т.е. выстроенной во времени и пространстве, потому что тогда надо начинать от Адама или с момента моего рождения в 1947 году в железнодорожной больнице города Тбилиси, являющегося ныне столицей не совсем дружественного нам государства. А это уже потянет на некое частное эпическое полотно. Впрочем, я не собираюсь, упаси Боже, подражать Павичу или латиноамериканским «магам». Потому что они великие сочинители, я же всего-навсего репортер в прошлом, который может под водочку травить разного рода байки разного рода людям.

21 декабря 2004 года.
Почему-то не везет мне с авиацией в Абакане. Сначала застрял едва ли не сутки в Новосибирске по дороге сюда. Теперь вот сижу в полнейшем неведении о возможном вылете в Москву. Закрыт Владивосток. Вот уж незадача! Эта поездка была самой нелепой после тувинской конфузии. А как жутко домой хочется. И еще, если бы хоть с кем-то лететь за компанию, то и ждалось бы легче, ан, нет! Приговорен я, что ли, к одиночеству?
Как бы там ни было, но нужно ждать. А ведь каждый миг уносит частичку бытия.
Итак, Владивосток засыпан снегом. Доколь? Говорят до вечера. Если в 16 с копейками «Владик» откроют, еще есть какой-то шанс сегодня добраться до Москвы.

Кажется, аэроплан вылетел. Ленинградский блюзовый мальчик Чиграков-Чиж поет свои петроблюзы. Чижик не Клэптон, но задушевен. Однако, нужно ещё в ожидании самолёта из Владика сжечь два с половиной часа из своей жизни. Гнусь какая-то.

Десант должен выжить!

Пномпень, декабрь 1980 года

— Ты бы осадил своего оператора, Витюля, — говорит мне Барсов Александр, второй секретарь Посольства СССР в Народной Кампучии, официально числящийся за Союзом Советских Обществ дружбы, а неофициально за «ближними». Мы сидим на мраморной скамейке на улице Принцев, притулившейся к забору его виллы и как раз напротив, той виллы, в которой живем мы с Сашкой Дедовым. Мы с женой — на втором этаже, Сашка со своей женой Леной — на первом. Вообще, жить в одном доме сотрудникам корпункта Гостелерадио СССР, в какой бы то ни было стране, не принято. Но в Кампучии в 80-м году и это было непозволительной роскошью.

Когда мы с Сашкой впервые попали в Пномпень, встречавший нас «коллега» завбюро ТАСС Савелий Булочкин (тоже из «ближних»), отвёз нас в одну из двух существующих в городе гостиниц, когда-то респектабельный отель «Монором», сплошь забитый ныне сотрудниками Красного Креста, ЮНИСЕФ и других ООНовских и международных благотворительных организаций. Так что нам достался провонявший застарелыми запахами, находившейся под нами во дворе-колодце служебной уборной, крошечный номер с широкой двуспальной кроватью под москитной сеткой и лениво месившим сорокаградусную жару потолочным вентилятором.
— Хорошенькие апартаменты, шеф, — сказал Сашка, бросая свое двухметровое тело на тревожно заскрипевшую под ним кампучийскую кровать. Он был здоровенный молодой детина, полный сил, энергии и желания спать в любое время дня и в любом месте. Ночью он засыпал поздно как всякие совы и профессиональные фотографы.

Жить в этом номере было одно и тоже, что жить в сортире. В то время это словечко, брошенное нашим любимым президентом двадцать лет спустя, было еще не в ходу среди людей, считавших себя интеллигентной публикой.
Поэтому на встрече с временным поверенным Казимиром Яновичем Шимановским, к которому нас отвёз на своём роскошном, как нам тогда казалось, «мицубиси» корреспондент ТАСС из «дальних» Борис Майоров, я со свойственной мне большевистской прямотой сказал исполняющему обязанности главы советской миссии в Пномпене, что может пару дней мы ещё и проживём в общественной уборной, однако после, скорее всего, загнемся. В это время у Сашки случился приступ острой диареи и суровому Казимиру Яновичу пришлось срочно затребовать дежурного коменданта Володю Палтуса, дабы проводить оператора корпункта Гостелерадио СССР в НРК в посольский туалет.
Посольство летом 80-го года временно размещалось в резиденции советского посла, симпатичной вилле в викторианском стиле, которая в свое время служила резиденцией австралийского посла. Селиться в бывшее посольство СССР в Пномпене наши дипломаты не стали. Очевидно из суеверия. После того как «красные кхмеры» осквернили в конце 75 года нашу дипломатическую святыню топтанием, разрыванием, а затем и сожжением советского флага, здание посольства подверглось мерзости запустения, а окружавшую его высокую бетонную ограду, новоиспеченные советские дипломаты, только что вылупившиеся из скорлупы МГИМО назвали «стеной плача».
Казимир Янович до начала своей дипломатической карьеры был моряком, ходил, как утверждала молва, на торговых судах по морям-океанам. Мужчина он был крупный и решительный.
— Мы предупреждали ваше руководство, что в Пномпене нет жилья, но вас, парни, десантировали, а десант или выживает, одерживая победу, или гибнет. И рад бы вам помочь, но у нас персонал посольства не укомплектован по той же причине.
Казимир Янович лукавит. Посольские отхватили себе неплохое четырехэтажное здание напротив резиденции посла. Живут в квартирах с кондиционерами и прочими благами бытовой устроенности – холодильниками, электроплитами и т.д.
Я прошу Шимановского лишь об одном – представить нас через любого советского дипломата шефу отдела печати МИД НРК. Во-первых, нужно вручить акредитационные письма, ну а во-вторых …

…А во-вторых, десант должен выжить и победить. И вовсе не потому, что
я не привык проигрывать. Просто мы приехали за три-девять земель в страну, о которой в Союзе ходят легенды и расхожая поговорка: «За…у, замучаю как Пол Пот Кампучию». Мы приехали искать себе славы и возвратиться домой со щитом. Мне 33 года, я исполнен амбиций и единственное моё желание, как можно скорее сделать свой первый репортаж.

21 декабря 2004 года.
Первый раз я услышал блюзы Чижа в Нарьян-Маре. Странном географическом пункте. Не город и не деревня, а так некое полярное недоразумение с лагерно-зональным прошлым. Было мне тогда плохо как никогда. Это произошло в конце 2000 года. Я улетел в Нарьян-Мар участвовать в предвыбороной кампании губернатора Бутова, которого одни называли бандитом, а другие «своим парнем, который не отдаст «черное золото» жадным айзерам из «Лукойла» за так, а заставит их платить наши законные роялти, наши бабки за нефть!» Тогда еще не было Глазьева с его идеей природной ренты, а Вова Бутов, большой любитель гонок на снегоходах и азартной игры в московских казино разыгрывал из себя заполярного Робин Бута, который блюдет интересы нарьян-марцев и ненцев в тундре, защищая богатства их недр от жадных олигархов.

Сергей «Чиж» Чиграков:
«Ей хотелось кричать: «Возьми меня, любимый, возьми!»
А он трахался молча, потом мгновенно засыпал,
Потом – она на работу, а он – на вокзал».

Земфира Рамазанова:
«Не отпускай
меня
Не отпускай
Не отпускай
Меня
Вдруг кто увидит
Не отпускай
меня
Не отпускай
Не отпускай
Меня
Вдруг кто увидит»
За окном полярная ночь. В 14.00 местного времени глаз выколи. Я слушаю Чижа и Земфиру. Пью водку. Пишу листовку. Давлюсь водкой и слезами.
«Не отпускай
меня
Не отпускай
Не отпускай
Меня
Вдруг кто увидит»
1 июля 2000 года они позвонили в семь утра. Молодые, обычно уверенные в себе, а тут слегка растерянные. Показали полицейские жетоны. Ирина П. ваша дочь? Да, а что?!! Пойдемте на кухню. Садитесь… Она погибла… Разбилась в автокатастрофе… Вместе с нашим сотрудником…Вот адрес морга…
«Не отпускай
меня
Не отпускай
Не отпускай
Меня
Вдруг кто увидит»

Можно сказать, что на Центральное Телевидение я попал случайно. Вернее, шансов попасть на работу в ЦТ почти не было, хотя учился я на отделении тележурналистики знаменитого на всю страну журфака МГУ. Но в 1974 году, когда пришла пора моего распределения на работу, в недрах ЦК КПСС родился очередной секретный указ об ужесточении кадровой политики в центральных СМИ в отношении евреев. А поскольку параллельная телегруппа состояла их москвичей еврейской национальности, то большинство потенциальных кандидатов в систему Гостелерадио СССР оказались на обочине своей судьбы. Правда, никто из них не поехал ни к северным оленям, ни в знойный Казахстан. Использовали эти ребята своё право на свободное распределение и стали творить в разных изданиях, которые не контролировались центральными органами партии столь жёстко, как газета «Правда» и ЦТ.
В результате всех этих борений и интриг мне было предложено на выбор работать в Гостелерадио СССР или в редакции телеинформации АПН. А поскольку АПН занималось созданием рекламной, главным образом, телепродукции о советском образе жизни для показа её за рубежом, то заниматься этим доверяли самым-самым проверенным кадрам. Мне же быть мальчиком на побегушках вовсе не хотелось. А именно эту функцию я выполнял во время прошлогодней преддипломной практики в редакции телеинформации АПН. Поэтому, ничтоже сумняшеся я выбрал Гостелерадио СССР и с лёгкой душой и столь же лёгкими карманами, в которых лежало не более 50 рублей, отправился с однокашником, собеседником и собутыльником Олегом Спириным отдохнуть после учёбы праведной в славное курортное местечко Гурзуф. Но это уже другая история.
Также как и моё появление в Главной редакции информации ЦТ, где главный редактор Сандро Лютаев встретил меня весьма недружелюбно.

Июль 2001
2 (понедельник)
Вчера годовщина смерти (гибели) Иришки. Ожог разбередили. Людей было очень мало. Глупо всё. В некоторых обрядах есть садизм. Зачем, почему?
На дворе жуткая духота. Но три дня следует терпеть. До середины четверга. Снова пил два дня. Завтра стоп.
5 (четверг)
Сегодня Тамрико исполнилось 55 лет. Когда мы с ней познакомились, ей было только 25 лет. Мы прожили вместе целую жизнь. 30 лет. Это ужасно много. И наша жизнь – она почти вытекла, а сколько еще нужно сделать. Через несколько дней Ване будет 14 лет. Он всё еще очень мал, а родители уже не первой свежести.
Еще разбился самолет. Я последнее время очень много летал именно на таких самолетах. Опять же здесь судьба. Всё непредсказуемо. Сила обстоятельств.
На работе возникает замот. Мне очень трудно совмещать обязанности Потапова с работой на номер. Только в этом номере 5 материалов. Это уже на грани.

Но сейчас на кампучийском дворе у нас июль 1980 года. Мы сидим в просторной комнате для приёмов и переговоров в МИД НРК. С Меконга доносится едва заметный ветерок и десант должен выжить!
Жора Верченков, молодой и симпатичный третий секретарь посольства, в отглаженной белой рубашке с коротким рукавом, тщательно оттюженных синих брюках и начищенных до блеска черных ботинках выглядит принцем среди двух босяков, хотя рубашка на Саше менее измята, чем моя хлопчатобумажная псевдоджинса индийского пошива. Опять же Саша сидит в брюках, а шеф бюро Гостелерадио СССР в НРК с удивлением разглядывает странное пятно на почти новеньких джинсах «Ли» с таким трудом добытые в московской «Берёзке» накануне отъезда в кампучийскую землю.
Надевать шерстяной костюм в пятидесятиградусную жару даже для аудиенции в отделе печати МИДа НРК показалось мне такой же странностью, как если бы я явился в отдел печати МИДа СССР обнажено-татуированным полинезийцем в набедренной повязке.
Жора старается сохранять невозмутимость, хотя внутри его коробит от нашего расхристанного вида. Впрочем, он выполняет поручение временного поверенного Шимановского представить двух новых журналистов шефу камбоджийского отдела печати МИД Чум Бун Ронгу, о котором среди наших коллег холит множество легенд. Кто-то из тассовцев, то ли «ближний», то ли «дальний» во время вчерашней вечеринки по случаю «нашей прописки» обмолвился, что Чум – бывший офицер разведки в армии Лон Нола. Кто-то другой сказал, что это бред, потому что полпотовцы расстреляли всех офицеров армии Лон Нола в первую очередь, а потом уже принялись за всех остальных. Мне легенда о принадлежности Чум Бун Ронга к лонноловской разведке показалась симпатичной. И я в нее поверил.

Старик-антиквар с улицы Катина, которая уже давно и не Катина, а что-то в ее новом названии связано с вьетнамскими социалистическими реалиями, которые превратили Сайгон в город Хошимин. Но для меня она так и осталась – рю Катина, какой ее описал Грэм Грин в «Тихом американце». Старикан был замечательный. Пижон с налетом сорбоннского величия. В его маленькой галерее несколько привлекших мое внимание картин, написанных талантливо и страстно. Замечает мой интерес.
-Месье, это настоящий вьетнамский Пикассо!
Пикассом тут и не пахнет, картины скорее написаны с ван-гоговской яростью. Но не спорить же с этим симпатичным галерейщиком.
После бойких торгов, облегчившись на сотню долларов, я уношу двух «пикассо-вьетнамьен», оставляя донельзя довольного собою старичка.

Но вернемся в год 1998-й. Тогда я заблудился в лабиринтах собственной глупости. Впрочем, иные заблудились еще сильнее. Но того не понимали, и упорно пытались построить газету из миражей прошлых лет. Было странное смешение бескорыстной жертвенности и лицемерного жлобства в одном флаконе под названием «Истина». Но при всём при том, явление откровенного новодела. К несчастью никто не хотел этого понимать, потому что эйфория царила в каждом атоме, витавшем в благодушии двух этажей большого дома сталинской постройки почти в центре Москвы. Народу в редакции крутилась тучи. И все были светлы и улыбчивы. В ожидании тучных гонорариев. Мне нужно было войти в этот дом поджавшим хвост псом. Не блудным сыном, а бедным родственником. Но я понимал, что «чего изволите?» они не дождутся. И потому чувствовал себя прилюдно опписавшимся хорошистом. В кармане пятерка, но штаны безнадежно испрочены.

Племянник моего симпатяги-антиквара прикатил на своем видавшем виды скутере, и привез нечто громадное, обернутое в жалкие сайгонские газеты социалистического содержания, и перевязанное некими бечевками из тростниковых нитей. Кучу вьетнамских донгов взамен моих новеньких американских купюры. Обилие местных денег обескуражило, хотя ровно десять лет спустя можно было получить примерно столько «деревянных» в обмен на такие же бумажки с портретом обрюзгшего Франклина.
— Месье, не стоит пересчитывать, — сказал мой поклонник Пикассо.- Мы честны как Виктор Гюго.
Я молча набивал пачками донгов свою спортивную сумку. Еще никогда в своей жизни я не держал столько денег. Но «али-бабой» осознать себя не мог.