Женька совсем не помнил своего украинского прошлого. В Омске они с мамой и отчимом Николаем Григорьевичем жили в большой комнате у тети Нюры и дяди Кости Еренковых по улице Ново-Омской.
Толик Еренков был младше Женьки на год, но чаще верховодил на правах хозяина он. Правда, Евгений тоже бывал первым: его первым бодала хозяйская телка Зорька, он первый падал с полатей, первым зарабатывал «березовую кашу».
Хозяева с нескольких улиц нанимали пастуха, поочередно кормили его и выделяли подпаска, чтобы гонять стадо в березовые колки, которые начинались за окраиной и тянулись вдоль марьяновского большака на Челябу.
Когда вечером слышался пастуший рожок и сытое мычание, они с Толькой, несмотря на запрет, крались по двору и выглядывали в открытую калитку. Зорька появлялась из общей массы колыхающихся туш неожиданно. Сначала огольцов настигал ужас, потом – бурая буря. Иногда они успевали заметить мутные глаза и дрожащий нетерпением рогатый Зорькин ухват. И все неслось впереди пяток и орало, боялось споткнуться и взлетало на крыльцо. И спотыкалось. И кто-то из взрослых спасал в последнюю секунду.
Однажды спасать было некому. Опытный Толик, убежав, обделался легким испугом. А Женьку Зорька таки поддела рогом и, как воробья, бросила в неостывшую стопку коровьих лепешек. Боли и полетного страха хватило лишь на сутки.
Летали они и с полатей, когда подползали к краю посмотреть, как лепят пироги или пельмени, как закручивают перед праздниками сдобные кренделя. Доски опрокидывались (почему-то их не догадывались прибить), и пацаны по одному, а то и вместе «вверх кармашками» падали на головы взрослым. Иногда их успевали подхватить на руки, иногда не успевали…
Мимоездом с Иссык-Куля в Исилькуль появлялись хозяйские знакомые киргизы, распрягали лошадей, заполняли сеновал душистым степным сеном, двор – запахами конской мочи и пота, керосина, паленой щетины, кухню – мясом, грибами, земляникой. До сих пор помнится неповторимый вкус белых соленых груздей, бочки с которыми опускали в погреб.
Играли в прятки, играли в жмурки. Шрам на левой руке между большим и указательным пальцами – это след ожога, когда Женька, водящий, с накинутым на голову полушубком наткнулся на раскаленную дверцу «контрамарки» (почему-то так называли угловую печь с обогревателем из листового железа).
Когда по вечерам отчима (впрочем, он звал его папой) не было дома, Женька перебегал со своего дивана к матери на кровать, за пятки хватала пушистая сибирская котеночиха Мими, а потом они читали, повторяли вслух или просто смотрели картинки в книжках, которых было множество.
Сказки Андерсена, братьев Гримм и русские народные, «Три поросенка», «Чук и Гек», «Акула, Гиена и Волк», «Мойдодыр», «Муха-цокотуха», «Доктор Айболит», «Дядя Степа», стихи Барто…
В детсаде… Целый мир был в детсаде. Мячики и вишенки на шкафчиках и тарелках, грушевый компот, праздничные апельсины в обертках, Буратино из коричнево-цветного диафильма на сшитых простынях, белые халаты, запахи лекарств и собственное мужество в дни прививок, грозные линкоры и танки, сооруженные из ящиков.
Декламировали: «Я аленький цветочек, я юный пионер, я Ле-нина сыночек, Союза ССР!» – и – «Камень на камень, кирпич на кирпич, умер наш Ленин, Владимир Ильич. Дедушка Ленин, мы подрастем, красное знамя тебе принесем!»
А вечером на улице: «Обезьяна Чичичи продавала кирпичи…» – или еще более уличное: «Один американец засунул в ж… палец и думает, что он заводит патефон»; «Встал бы Ленин, лы-сый дедка, нас замучил Пятилетка!»
Памятным событием было первое фотографирование. Повязали галстуки, вместо привычных и любимых «испанок» на головы надели: Тольке – матросскую шапочку без ленточек, Женьке – серую кепку, которую мама потом заставляла носить постоянно, отчего он до сих пор вполне устойчиво такие головные уборы ненавидит.
Толик по такому поводу втихую так ругался, что Женька аж рот до пояса разевал, еще не очень-то понимая попыток словесно обесчестить его маму.
Но уже занимали старшие Толькины сестры близняшки-покажите ляжки Капка и Райка, которые опускали трусики и приседали для того, что огольцы совершали стоя, просто оттопыривая штанину. И когда одна из них закрывалась в деревянной уборной, то они по очереди, подобравшись на локотках, пытались заглянуть в щель над порогом и под растянутыми на коленях штанцами узырить эту розовую пухло сплющенную белыми рубчиками канавку с несообразно бесстыдным названием.
Сестры же шпарили подобными словами, правда, в отсутствие взрослых без стеснения. Привычно и звонко пели:
Я и Буся на полу
Гоним деготь и смолу!..

Рано выучила мать, как под молодцем лежать,
Как под молодцем лежать, да за белый х… держать,
Как за белый х… держать, потолочинки считать.
Потолочинка упала, посеред п… попала… – и т. д.

«Из песни слова не выкинешь, из п… край не выкусишь». Сестры то нещадно лупили Женьку с Толькой, заставая около уборной, то неожиданно сменяли телесные наказания телесными поощрениями.
Укладывались спать валетом на огромной железной кровати и звали малышню. В темноте не стыдно было удовлетворить желание каждой пощупать это друг у подруги и потом с перехватами дыхания ощущать и неожиданно пружинящие волоски, и какие-то под рукой пахуче влажнеющие лепестки, и губчато упругую, но податливую вширь ущелину, и трясинно плямкающие придвиги жарко ускользающей бездонности.
И непостижимое шестилетним умом хриплое горение хищной Раисы или долготекучее – ОООХХХ – как название женского журнала! – обмирание мирной Капитолины, растягивающей удовольствие и собственноручно.
– Чо, зах… захачиваешь? – это, распахивая под Женькиной рукой настежь и снова сжимая трепетные ляхи, – рыжая бесстыжая Райка.
– Не-а, – он, недоумевающий, чего еще можно хотеть.
– А торчит… вот… Почему? – это о его символе естественного инстинкта, поощренном ее нетерпеливыми упражнениями.
– Не знаю! – он, совершенно искренне не зная.
– Давай не так ты, а… залазь на меня… суй… да, нет… туда, ту-уда, ту…
– Ай, ну… Лучше ты… на меня… А-ай…
– Мандала-ай…