Сколько же раз начинать?


Сколько же раз начинать?

Книга есть то место, где писатель отдает свой голос молчанию. Э. Жабе

Он отбрасывает журнал с публикацией архива Константина Воробьева, вскакивает с дивана, бежит на кухню своей однокомнатной берлоги. Готовит еду, мелет в кофемолке яичную скорлупу для ежедневного приема вместе с десятком других витаминов и микроэлементов, подбирает с коврового покрытия седые волосы. Снова лезет под одеяло. Перечитывает.
«Все великое и даже мало-мальски значительное в литературе было создано в протесте… в оппозиции к тому духу времени, в котором оно создавалось…»
«О, как же мучительно хочется связать воедино всех этих «кавалеров золотых звезд», «троих в серых шинелях», «иванов ивановичей» и прочее и прочее и с «первой радостью» – радостью хозяйки, очистившей свою хату от мусора, – по «поднятой целине» русской земли оттащить их «далеко от Москвы», и утопить в самом глубоком и темном месте океана!..»
«Послать всех, – особенно тех, кто тебя «вытащил», к такой матери, ибо «вытащил» себя – ты сам, и написать такое, которое повергнет твоих «друзей» в состояние удивленного, молчаливого, тайного или явного – это их дело – восхищения…»
Приходят сумерки, он лежит в тишине, рассекаемой свистом водопроводных кранов за стеной, пробиваемой дробью каблучков за дверью, думает:
«Правильно. И мне. Вот именно. Я сам бы это…» – и чувствует, как снова наваливается страх. Страх за прожитое. Сколько же он их, дурных легкомыслей-поступков наворочал?
Вспоминает. Вспоминает. Господи! Неужели вся жизнь его – сплошная дорога выбрыков да спотыканий? У других людей – как у людей… Стоп!
Находит выписку из Евгения Замятина: «Жить тихо и спокойно, как другие? Кто это другие? Ерунда. Никто не живет, как другие…» – и успокаивается, освобождаясь от агонизирующего страха.
Потому что понимает: он – не другие. И не был бы он самим собой, если б не надумал и наделал всех тех несуразиц, о которых совестливо и вспомнить страшно.
Как инженер, экономист, администратор,
Я в жизни все спланировать бы мог,
Не распыляться в страсти, силы зря не тратить,
А все вложить в карьеру, как в рывок.
Я мог бы стать… Не все равно ли, кем конкретно?
Вождем, ведущим хитро умный бой…
Величиной ученой в области секретной…
Лишь перестал бы быть самим собой!
Чем, как не правдой о своем негодяйстве, искупить грех? Он снова вскакивает и на чистом листе выводит:
ДОРОГИ НЕЕЗЖЕНОЙ ЗОВ
Поэма
Ниже и правее – эпиграфы: «Если не знаешь, что сказать, говори правду». Вольтер
«Говорить правду легко и приятно». М. Булгаков
Ложится и засыпает. Глубоким сном, пробудившись от которого утром, берет вчерашний лист и кладет в заветную папку. На другой лист, похожий на последний, но с другим текстом:
ДОСТОИНСТВО
Повесть
Ниже и правее – эпиграф: «Мы сваливать не вправе
Вину свою на жизнь.
Кто едет, тот и правит,
Поехал, так держись!» Н. Рубцов
А ниже лежат листы еще и еще. На них заголовки, эпиграфы:
СИДЯЧАЯ РАБОТА
Роман
«Редко поэты имеют биографию и, наоборот, люди с настоящей биографией редко обладают способностью ее написать». С. Цвейг
Вам посвящаю, всех любя,
Слова, сюжеты, рифмы, имя,
Тем завещая всем себя –
Всего и поровну с другими…
––––––––––––––––––––––––––––––––––
ГОРДИЛСЯ Б НАМИ ЮВЕНАЛ
Сатира и юмор
Творить, короче говоря
И зря на зряшное не зря…
––––––––––––––––––––––––––––––––––
Отдельными фрагментами всплывает в памяти приснившийся сон. Кому-то показывает свою новую книгу. Вверху страницы на фоне зарешеченного окна парит прекраснозадая «Мадонна, чистейшей прелести чистейший образец». Какие-то тени гневно выговаривают ему за ее малоодетость. Пытается чем-то оправдаться, но не очень вытанцовывается. В отчаянии говорит, что это же сатира вокруг пушкинского:
Наталья Павловна раздета;
Стоит
Параша перед ней.
Друзья мои!
Параша эта
Наперсница ее затей…»
Взрыв обвинений в непристойности достигает апогея. Онемев от несправедливости, хочет показать возвышенность своего отношения к изображенной Каллипиге неким собственным полетом прочь от этих фарисеев. И чувствует, что – да! – всего в метре от земли, раскинув руки, мягко рассекает воздух и уплывает все дальше и дальше.
Каким-то круговым зрением воспринимает каменистую тропку, перелет через какие-то ржавые рельсы, неспешное следование коридором между рядами дверей. За ними – почему-то известно – копошатся люди, ремонтируя какие-то агрегаты, бегают с бумажками в руках, – люди, которым никогда в ум не въедет, что он – летит!
А он, будто вдыхает облегчающее понимание малости оставшейся позади обиды непонимания. Зачем писать, если то, что он может – может лететь и, может быть, летать! – может, – не знает, как, но может – стать более коротким путем к сердцам других, чем книга?!
Берет еще один чистый лист белой бумаги. И в » в протесте… в оппозиции» к приснившемуся быстро пишет:

Очень многого я не умею –
Ни выращивать хлеб, ни играть,
Ни других сокрушать, а прямее –
То умею лишь сам умирать!

Как? Словами осыплюсь, что колос,
Мрак приму от своих же речей,
Погружаясь по горло, по голос
В книгу-гроб, только мой и ничей..

Добавить комментарий