Не может этого быть

Не может этого быть
(почти чистая правда)

Отец Антоний Златовратский, давно овдовевший настоятель маленькой церквушки в деревне Голопоповке, что находится в Нищедранском районе N-ской епархии, был человеком трезвого направления мысли, то есть деньги считать он умел хорошо, а вот в чудеса верил неохотно, если сказать откровенно, не верил в них вовсе. Поэтому, когда, например, легковерные прихожанки прибегали к алтарю и звали батюшку посмотреть на чудесную радугу, повисшую на куполах храма, тот недовольно ворчал, что не может этого быть, что все чепуха и преломление света. А когда у него спрашивали, происходит ли что во время молитвы, он раздраженно отвечал, что практически ничего не происходит: молитва — это у святых отцов, а у нас — одно блеяние и сотрясение воздуха.
Несчастье, как ему и полагается в таких случаях, произошло в праздник. Был душный августовский вечер. К отцу Антонию, в его маленький уютный домик собрались близкие друзья, так сказать, братья во Христе. К трапезе из близлежащего монастыря прибыли иссохший от времени и забот игумен Вениамин Веригин со своей иерихонской трубой, протодиаконом Галактионом Аналоевым, обладателем пугающих всех врагов веры голоса и живота. А накануне из города приехал диакон Никанор Плоскостопин, духовное чадо Антония — чадо, как две капли воды, походило душой и телом на своего батюшку, разве только роста было меньше, а волос на голове — больше. У отца Никанора был день ангела, но он, по обычаю, был недоволен своей диаконской судьбой и, сидя за столом, с плохо скрываемой завистью косился на позолоченные кресты захмелевших от общения и самогонки священников.
Те, хотя уже изрядно выпили и закусили, видели на диаконском лике нарисованную черным углем «печаль по Бозе» и слегка подшучивали над ним.
— Не быть тебе батюшкой еще ближайшую тысячу лет, — смирял свое чадо строгий отец Антоний.
— Будешь митрофорным протоиереем, даже не сомневайся, — утешал его любвеобильный игумен Вениамин. А отец Галактион ничего не говорил, а только с опаской поглядывал, сколько там еще осталось на каждого брата, может быть, в магазин придется бежать, пока не закрыли.
Но на отца Никанора эти дружеские пророчества, впрочем, и самогонка тоже, положительного впечатления пока не производили. И так все и шло бы само по себе без особого энтузиазма, если бы игумен Вениамин, желая извлечь опечаленного брата из ямы уныния, вдруг не попросил его вспомнить о чем-нибудь радостном и светлом, например, о первом посещении церкви.
— Рассказать, когда я первый раз в храм вошел, что ли? — переспросил в недоумении отец Никанор и, помедлив, добавил ядовито, — Вот этого я не помню. Зато, как я первый раз в храм не вошел, помню очень хорошо.
И рассказал следующую, опять же печальную историю:
— Было это на зимних каникулах после Московской олимпиады. Мы приехали классом в столицу на неделю. Помню, было воскресенье, нас повезли с утра в Третьяковку, а потом почему-то решили показать Новодевичий монастырь. Я до этого не то, чтобы монастырь, вообще даже церковь ни разу не видел. А тут — стены, надгробия какие-то, масса людей куда-то валит. Я и пошел за ними. И храм такой большой и длинный передо мной. Двери настежь, за ними коридор квадратный, то есть притвор, а вдоль стен бабки в черных платках стоят в ряд. Я, когда подошел поближе, на них поначалу внимания не обратил, потому что в глубине, в проеме следующей двери увидел иконостас и священника с большим крестом в руках… и так и замер на месте. А он стоит, смотрит на людей как-то сверху и, как сейчас помню, говорит, что вы шесть дней посвящаете мирским заботам и только один раз в неделю приходите в Божий храм… И здесь раздалось какое-то странное шипение со всех сторон. Я, когда взгляд отвел от священника, вижу, как ко мне костлявые руки бабок со всех сторон тянутся, и сморщенные от ненависти лица их отчетливо вижу, и губы шевелятся и шепчут мне: «Нехххрррисссть окаяннная… шшшапкууу сссниммми, антихххррриссст…» Вот так, я уже и не помню, как оттуда вылетел. Чего же тут радостного, скажите мне?..
Окончив рассказ, отец Никанор чуть не заплакал от жалости к себе, все-таки самогонка подействовала, но сдержался и потянулся за бутылкой.
— Ну, всякое бывает, это тебя Бог не пустил в храм, ведь ты… — заговорил в порыве жалости игумен Вениамин, назидательно подняв указательный палец к небу, и, еще секунда, открыл бы отцу Никанору истинную причину его бедствий, если бы не грохот и звон посуды, раздавшиеся в этот миг.
— Не может этого быть! — прерывая игумена, рявкнул вдруг покрасневший от негодования отец Антоний и со всей силы ударил кулаком по столу, так что братия вздрогнули вместе с посудой, а рюмки попадали, выплескивая спиртное на подрясники.
— Врешь ты все! — почти кричал он. — Я в этом храме рукополагался. Там притвор сбоку — длинный такой, с лестницами. Из него в храм заходишь, а алтарь направо… Поэтому ты на входе ничего не мог видеть — ни иконостас, ни священника. И слышать ты тоже ничего не мог с улицы, потому что храм такой длинный, что там в футбол играть можно…
— Но как же это? Я же видел и слышал. Как же это?.. Это что, чудо было, да? — оторопел от отцовского гнева и внезапной догадки диакон Никанор и даже слегка пригнулся, как от раскатов грома в грозу.
— А я тебе говорю, не может этого быть. Чудо ему, видите ли, было. Врешь ты все! — отец Антоний подскочил и, если бы игумен не схватил его за рукав, то, наверно, сотворил бы со своим лукавым чадом что-нибудь непотребное.
— Давайте выпьем за нашу братскую дружбу! — неожиданно заревела иерихонская труба в образе протодиакона Галактиона и, разрушив построенную падшими духами стену недоверия, решительно повернула вечер в сторону стола, обильно заставленного закуской и выпивкой.
Вскоре все расслабились, и даже отец Антоний, успокоенный несколькими рюмками неведомо откуда взявшегося коньяка, уже благодушно поглядывал в сторону отца Никанора и время от времени помахивал ему ладошкой — дескать, ладно уж, все мы не без греха. Тот в свою очередь послушно кивал головой, но про себя не соглашался с обвинением во лжи и упорно шептал себе в тарелку: «Я же это видел. Как же это? Я же видел…»
Часа через полтора, когда игумен и протодиакон дошли до полного умиления и начали творить друг перед другом земные поклоны, слезно лобызаться и перепираться, кто кого больше любит, отец Антоний понял, что трапеза подходит к концу, и, как самый выносливый в питейных делах, принялся устраивать лежанки ослабевшим от братского общения гостям.
Когда отцы, как переспевшие сливы, попадали на диваны и подушки, отец Антоний решил подышать свежим ночным воздухом и вышел, медленно покачиваясь, словно большой черный колокол после благовеста, во двор к калитке. Несколько минут он равнодушно всматривался в непроглядную темень уснувшей деревни, с улыбкой вспоминая сочиненную Никанором небылицу, потом пару раз вздохнул глубоко и уже собрался вернуться в избу, как вдруг его внимание привлекло светлое пятно на дороге справа. По мере приближения оно увеличивалось, и вскоре стало видно, как к дому быстро идет человек высокого роста, видимо с очень мощным фонарем в руках, ярко освещающим улицу вокруг.
«Кто бы это мог быть? Этот не из наших», — насторожился отец Антоний, пытаясь узнать прохожего, своих деревенских он помнил всех — если не по имени, то в лицо уж точно. И, правда, когда человек подошел достаточно близко, оказалось, что он действительно не здешний. Кроме того, обнаружилось, что и роста он не просто высокого, а чудовищно высокого — деревенские крыши едва доставали ему до плеч; и никакого фонаря у него в руках не было, потому что он весь светился ровным золотистым светом; да и не человек он был вовсе, а самый настоящий ангел с двумя белыми крылами за спиной, в тяжелых воинских доспехах до земли и с большим сверкающим мечом на поясе слева. Меч волочился по земле и чертил канаву на дороге со скрежетом, от которого у батюшки зашевелились по всему телу волосы, и заныло в груди.
— Не может этого… — начал было произносить свое заклинание отец Антоний, но запнулся на полуслове, потому что в этот момент ангел повернул голову, строго взглянул на него и пригрозил кулаком в железной рукавице — смотри, мол, мне тут. От ангельского взгляда батюшку прошибло потом, а в мозгу что-то тенькнуло и разбилось. Он закачался, как подстреленный, и, чтобы не упасть, вцепился в калитку…
Сколько времени он так простоял, отец Антоний не помнил. Придя в себя, он осторожно, хватаясь за стены и дико разболевшуюся голову, заковылял в дом.
— Отцы, проснитесь, я ангела, ангела с мечом только что видел, — запричитал он с порога и принялся всех тормошить, но никто даже не пошевельнулся. — Как же это? Я ангела видел, а вы спите… Как же это?..
Отец Антоний начал озираться вокруг, кому бы рассказать о случившемся, и заметил в красном углу икону Спасителя.
— Господи, а я ангела видел. Вот чудо-то! — с облегчением поведал Спасителю батюшка и истово перекрестился.
Вдруг лик на иконе засветился, обрел объем и задышал.
— Не может этого быть! — произнес тихо Христос, покачал печально головой и… отвернулся. Увидев на иконе спину Спасителя, отец Антоний вскрикнул от боли — в мозгу у него взорвалась атомная бомба. Он, как подкошенный, упал на колени, потом ударился лбом об пол и потерял сознание…
С тех пор отец Антоний в чудеса верит, но рассказать об этом никому не может — инсульт, знаете ли.