Он приходил в это кафе посмотреть на нее.
Те же глаза, более тяжелое лицо и не ее руки… Но все равно оставалось неуловимое ощущение похожести, идентичности, почти абсолютной, этой зрелой и привлекательной женщины той, перепуганной девочке с тоненькими косичками, взрывающимися на кончиках белыми бантами, в таком же белом наглаженном, казалось, хрустящем фартуке и с новеньким скрипящим портфелем в руках.
А вообще-то, насчет рук он врал. Он не помнил ее рук. Просто ему так было удобнее, считать, что руки другие — и, значит, она — это не она. А всего лишь мираж, телесное воплощение ностальгических эмоций. Он сидел и размышлял, заметила ли она его, или нет. Ведь он торчит тут уже не первый вечер. А если посчитать точно — то почти полтора месяца.
Все началось с того, что, проходя мимо этой открытой терраски, совершенно бездумно пробегая взглядом по спинам, профилям, жующим ртам, глазам, сосредоточенным на поглощении пищи, или опущенным векам, выдающим наслаждение хозяина первым глотком свежезаваренного кофе, он наткнулся на открытый и ждущий взгляд. Этот взгляд и какая-то расслабленность позы выдавали в ней завсегдатая, а не случайно залетевшего посетителя, охваченного желанием побыстрее набить желудок, или чуть задержаться, чтобы утолить жажду.
Ничего особенного в этом, вообще-то, и не было. Подумаешь, завсегдатай. Подумаешь, интересная женщина. Сколько их сидит вдоль всего берега…
Он бездумно прошел… и остановился. Щекотало что-то память, не зрительную, а какую-то другую, глубокую, в которой хранились более яркие запахи, еще не потерявшие своей новизны, и цвета, веселые, пышные, чуть тускнеющие к вечеру, а утром вновь вспыхивающие во всей их первобытной открытости.
Незаметно, наползающим туманом, сначала реденьким, а, потом, неожиданно густым, вползло уже почти забытое томление души…
… Замкнутый двор старенькой школы. Перепуганные первоклашки, нарядные, обукеченые заботливыми мамами и сопровождаемые сейчас их грустно-счастливыми взглядами.
Их поставили в одну пару. Что-то непривычное было в этой ладошке. Не такое, как было в ладошках других девочек. Потому что не так сразу же стало в животе. Тепло как-то. И беспокойно. Их посадили за одну парту. Послушно следуя голосу учительницы, он вытащил все нужное из ранца и разложил на парте. Все, что лежало на его половинке парты бугрилось непонятными гранями, карандаши и резинки лезли из пенала наружу, тетрадка и букварь вольготно разлеглись на черной и липкой краске. Он покосился на соседку. У нее все лежало так, как могло лежать только на фотографии в книжке. Он поправил свой расклад. Ничего не изменилось. Стало аккуратнее, конечно, но все равно было как-то не по-книжному угловато и безалаберно. Он вздохнул и признал свое поражение.
Когда называли их имена, и надо было встать, он сделал это быстро и неуклюже, походя, грохнув крышкой парты, а она выросла в проходе совершенно незаметно, не задев ни крышки, ни сидения, проскользнув между ними, поразив его неуловимостью своего движения. Так же неуловимо заняв место и в его сердце…
Немногое осталось во взрослой памяти. Только ее распахнутые глаза, сосредоточенный профиль, когда он посматривал на нее во время урока, и запах мехового воротника её синего пальто…
Их учили быть джентльменами и подавать дамам пальто. И он ждал, весь напружинившись, последнего звонка с уроков, чтобы пулей, перелетая через случайные, валяющиеся на полу портфели, и, перепрыгивая через мешающие ноги, добраться до вешалки в углу класса, забитой детскими курточками и пальто. Вырыть давно присмотренное ее пальтишко из кучи других неинтересных одеяний, а если придется, влезть из-за него в короткий кулачный поединок, сорвать его с вешалки, пусть даже ценой отрыва петельки, на котором оно болталось, и счастливо зарыться лицом в ее рыжий воротник. Лисий? Может быть. Но ему было совсем не важно. Важно было на мгновение ощутить теплый запах сукна, меха и успеть втянуть жадными ноздрями еле слышный оттенок аромата ее волос, запутавшийся в воротнике.
И когда это ему удавалось, он получал еще и приз — возможность распахнуть ее пальто, увидеть, как она, доверчиво повернувшись к нему спиной, забирается в пальто, как в норку, проверив, что варежки на тесемочке не забились в какой-то из рукавов, и ощутить кончиками пальцев тепло ее плеч…
… Он дошел до конца бульвара и медленно вернулся обратно, несколько удивленно прикидывая, что же его так растревожило — действительное сходство этой незнакомой женщины с его первой школьной любовью, или само воспоминание, вызванное ею.
Не разобравшись до конца, он опять дошел до того же кафе, где ещё сидела она. И занял угловой столик. Где, особо не бросаясь в глаза, но мог незаметно, или не очень заметно разглядывать её.
… Она пила свой кофе пять раз в неделю, кроме выходных. И он стал там бывать в то же самое время. Приходил чуть раньше, и, посидев немного, уходил через боковой выход, чтобы не фланировать мимо ее столика.
Мерный шум волн, неспешное прихлебывание пива, ее профиль, фиксируемый краем глаза, создавали ему тепло и уют, когда было так легко скользнуть в свои воспоминания, погулять по беззаботному и такому влекущему сейчас детству, да и просто побыть немного в милом и добром состоянии духа…
Захулиганивший порыв ветерка сорвал со стула ее пакетик, выбросил на пол какое-то письмо и ключи, и потащил, пошуршал им до самого угла. Он встал, поднял с пола улетевший пакетик, подошел к ее столу, и, возвращая беглеца, посмотрел в глаза…
Улыбнулся ответной улыбкой на слова благодарности, обошел удерживающий и удивленный взгляд и вышел из кафе. С намерением уже никогда не возвращаться. Как будто вместе с пакетом он вернул и воспоминания, совсем не принадлежащие ей. И каждый остался со своим — она с никому не нужным пакетиком, а он — с никому, кроме него, не нужными картинками детства …
Которые снова приведут его сюда…
