В подвальной комнате в три на три кроватей оставалось еще место для проходов. По полметра с каждой стороны.
Провисшие сетки шаркали по полу, истерически повизгивая, как будто боялись щекотки или – скорее — боли тех, кто на них лежал. Когда-то эти кровати, наверное, стояли в зоопарке, в загоне для одногорбых верблюдов, и сколиозные дромадеры спали в них строго на спине, закованные в жесткий корсет для исправления искривления позвоночника.
За стеной бачок туалета исправно не работал, и стены потели дерьмом,
сливающимся в желто-зеленые материки на фоне темно-синих масляных морей и океанов, пузырящихся, как лужи во время дождя.
Окон не было. Тошнотворно пахло потом, клопами, свалявшимися, давно немытыми волосами и кровью.
На детских кроватях, свернувшись калачиком, лежали мы. Жертвы. Девять родильниц.
Всю жизнь не могла уразуметь разницу между родильницами и роженицами.
И вот дошло – оказывается, элементарно, как шар: роженица — это та, что рожает, корчась в судорогах схваток, а родильница — это та, которая уже… того… отмучилась, если только не попала сюда, в «заразку» — инфекционное отделение областной, образцово-показательной больницы.
Свет в комнате горел всю ночь. Чтобы видеть часы и не проспать утреннее кормление. Если ровно в пять тридцать они не поднимались наверх, на третий этаж, тяжело преодолевая темные пролеты длинных лестниц, детей уносили и кормили донорским стафилококковым молоком.
В голове постоянно тикал будильник, и тараканы внаглую шуршали по землистому линолеуму при полном свете.
Раз в день приходила старая, усатая стерва-санитарка на восемнадцатом месяце перманентной беременности. Лениво материлась: «Разлеглись тут, коровы гребаные!»
Санитарка с порога высмаркивала ведро воды с хлоркой прямо под кровати. Эту воду мы выгоняли по очереди.
Она стояла и наблюдала. С-сучара!
Под аккомпанемент возни тряпки по зашарканному полу бормотание санитарки становилось все более злобным.
— Как хохлатки под петушков подставлять, небось, не кукожилися. А теперь стонают — т-твою мать — будто цацы великие. Прости меня, Господи!
Каждая баба в жизни, девки, должна иметь хотя бы одного мужика и одного хахаля. Родить должна, хотя бы раз — от мужа, и хотя бы раз — от хахаля. Ну и поскребстися — святое дело (короткий басовитый хохоток): раз — мужнино, раз — хахалево.
Она хватала ведро и царственно удалялась.
«Девки», одуревшие от боли и безделия, матюгались по-сапожному и доились в банки.
Иногда неожиданно вдруг падала цвиркающая в ушах тишина, и тогда было слышно только журчание сцеживаемого молока по стеклянным донышкам поллитровых подойников и блевотное хлюпанье воды в туалетном бачке за стеной.
Два раза в день нас вызывали наверх. К детям.
Это был выход в «свет», и из карманов линялых халатов, зашпиленных английскими булавками, извлекалась губная помада. И хотя это было категорически запрещено больничным уставом во избежание инфекций, ни одна из них не выходила из палаты с синюшными, искусанными, побитыми послеродовой лихорадкой губами. Улыбки клеились ко рту модным в тот год темно-кирпичным перламутром.
Наверху нас ставили к козлам гладильных досок. Гладить недосохшее, серое детское белье.
Каждой — по двадцать восемь ползунков.
28 распашонок.
28 теплых кофточек.
28 чепчиков.
28 тонких пеленок.
28 байковых.
28 тряпок. «Памперсы» и «Лучший друг детей – «Либеро» считались буржуазной роскошью и антисоветской пропагандой.
Потом нас изгоняли.
Порченными девками нас опускали.
Вниз.
В подвал.
В преисподнюю.
В бога, в душу, в ребра, в гроба —
кто знает?
Кто?!
Кто и кто?!! —
как болит устье в двадцать семь разрывов насилия.
Им подгузников не давали совсем, и простыни давным-давно превратились из серых – в густо-розовые, из розовых – в красные, из красных – в бордовые, а из бордовых – в темно-коричневые жесткие заскорузлые знамена. Кровавые наслоения застывали, как клей ПВА, и, если поддеть ногтем, отдирались тонкими узкими пленочками.
В носу тоже были кровавые пленки, которые стягивали и душили, мешали дышать, и потому каждая из них время от времени, стесняясь, ловила себя на том, что указательный палец, широко раздвигая ноздри, придавал лицу вид старой папуаски. Если пленочку оторвать, кровь начинала капать густыми медленными каплями, крапя разодранные исподние рубахи, на которых и без того, и спереди, и сзади червоные восьмерки напоминали о недавно прошедшем Международном женском дне.
В больнице царили константный карантин и великий шмон. Это было выгодно и удобно: все равно, что хранить деньги в сберегательной кассе или летать самолетами «Аэрофлота». Передачи приходили, как недоноски – с катастрофической потерей веса в пути. Больничное было несъедобным. Похоже, что повар находился в хроническом состоянии повышенной влюбленности: соль выкристаллизовывалась на всем, кроме хлеба, тяжелого, непропеченного и мокрого, из которого можно было лепить разные смешные фигурки, а есть было невозможно. Из компотных сухофруктов поспешно и деловито выползали на божий свет червячки, видно, мечтая отдышаться после плавания в мутной жидкости цвета передержанной мочи.
«Солнце» лежала на правой передней, и об стенку ее кровати постоянно стукала дверь, которую каждый проходящий по подвальному коридору считал своим гражданским долгом распахнуть, как бы следуя призыву «не проходить мимо!».
При каждом таком стуке кровать начинала покачиваться, и это напоминало ей поездку в плацкартном вагоне, в последнем купе возле туалета, где каждые три минуты дверь бьет по ногам, а громко щелкающий замок по ушам, словно все пассажиры без исключения, сговорившись, одновременно приняли мочегонное или слабительное.
«Солнцем» назвал ее муж, после того, как она последовательно отвергла «зайку», «золотце» и «звездочку». Она поинтересовалась тогда, есть ли в его репертуаре что-нибудь менее зуммерное, и он предложил общепринятое «Солнышко». Но ей были ненавистны диминутивные суффиксы «шк» и «чк». «Чк» звучало особенно зловеще после отцовских шепотных горячечных рассказов. И, упрямо поджав, насколько могла, пухлые губы, она вынесла приговор: «Ты будешь называть меня «Солнцем». Он не возражал: «Солнце» — так «Солнце»! Ему было по большому счету все равно.
На третьем этаже – поближе к небу – сопела в две маленькие певучие сопилочки ее светлая девочка: 3 кг 250 гр и 53 см, с розовой клееночкой с ее фамилией на тоненькой, без «перевязочек» ручонке.
В те недолгие минуты, когда старушечий ротик влажными губами жевал ее измученный сосок, изо всех своих маленьких силенок пытаясь вытянуть из него густо-белый, сладковато пахнущий эликсир жизни, Солнце старательно вспоминала полузабытую детскую сказку про молочные реки с кисельными берегами. Кисельные берега, впрочем, пока мало ее интересовали. А вот молочными реками она мечтала заполнить свои маленькие круглые груди, да так, чтобы молоко пенилось и само струилось в ротик ее светлой девочки с круглым лунным личиком, на котором уже начали рассасываться родовые синяки, разглаживаться морщинки и стали вырисовываться крышей домика темные бровки, придававшие ей слегка удивленный вид. Японистая желтизна, наконец, отступила.
«Сами вы – макаки, тупицы!» — думала Солнце, выслушивая длинные и нудные лекции о резус-конфликте. «Плюс на плюс всегда будет плюс, а не минус. Математику надо было учить, кретины!».
И она одними губами, беззвучно пела своей светлой девочке незатейливую колыбельную на старый мамин лад:
Баю- баюшки, баю –
Не ложися на краю:
Придет серенький волчок
И ухватит за бочок,
И утащит во лесок,
Под ракитовый кусток.
А там белки живут,
Да орешки все грызут.
А орешки непростые,
Все скорлупки золотые,
Ядра – чистый изумруд.
Слуги белку стерегут…
Солнце тихонько рассмеялась, заметив, что бесхитростная баюльная ее песня как-то незаметно сменилась цитатой из другого «Солнца» — русской поэзии.
Развеселившись, она начала озорничать и петь новую колыбельную – из мультика про «Бременских музыкантов»:
Не могу я спать у стенки –
Упираются коленки…
И грустно улыбнулась, потому что ее коленки от постоянного сгибания, чтобы уместиться на детской кровати, ныли и поскрипывали, как будто бы в них без спроса поселился сверчок.
У светлой девочки уже было имя – ангельское имя Ангелина. Так решила Солнце, потому что незадолго до родов ей приснился сон: она склонилась над маленькой светлой девочкой с ямочками не на щеках, как у всех, а под глазами – под левым больше, под правым чуть меньше – и, целуя эти ямочки, шептала: «Ангел мой, Ангелина». Мужу, как всегда было безразлично. «Хоть горшком назови, только в печку не ставь», — цитировал он свою мать. «Лучше б ты мне сына родила, Солнце!»
Но Солнце точно знала, что у нее будет дочь. Когда акушерка с тридцатилетним стажем, отставив трубку, безапелляционно заявила: «Футболиста рОдишь», Солнце побелевшими губами прошептала: «У меня будет дочь. Светлая девочка с ангельским именем Ангелина».
Против имени Ангелина неожиданно взбунтовались ее родители.
«Господи, и в каком словаре ты его только выкопала! Все соседи смеяться будут. Детей так теперь и не называют вовсе. Если уж хочешь ангела, так назвала б Анжеликой – то же самое, вроде, а все посовременней».
Нет, Анжелику Солнце не хотела. Рыжая, зеленоглазая Маркиза Ангелов переселилась с экрана в каждую третью девчушку с русыми тощими косицами и густыми кляксами веснушек на круглом румяном личике.
У ее светлой девочки было ангельское имя — Ангелина. А еще у девочки был диагноз: наличие добавочной третьей хромосомы к паре гомологов. И не доведи Бог тому, кто не знает, что это значит, когда-либо узнать!
Неизмученная бытовыми удобствами за свою долгую жизнь, пожилая Айболитша в морщинистом, как ее лицо, застиранном, бывшем когда-то белым халате, знала. Она, казалось, знала вообще все на этом свете. И тихо и бесстрастно, усталым бесцветным голосом пыталась объяснить Солнцу.
— Вы понимаете, деточка, какие адские сложности вас ожидают в выращивании (она сказала именно «выращивании», как будто речь шла, к примеру, о поголовье ягнят) ребенка-Дауна? Вы будете навеки прикованы к нему. От вас отвернутся друзья. Вас возненавидит собственный муж, деточка. Мне больно говорить это вам, но мой многолетний опыт показывает, что я, увы, права. Вы так молоды, деточка, у вас еще будут нормальные дети».
Тут докторша запнулась, но потом решительно добавила: «Возможно…»
«А об этом ребенке позаботится государство. За ним, поверьте мне, будет необходимый уход. Вам только нужно расписаться здесь, а вашему мужу – вот тут». Сломанный толстый ноготь указательного пальца («Обточила бы, что ли», — подумала Солнце) чиркнул в нужные клеточки стандартного бланка.
Солнце на негнущихся ногах медленно спускалась в подвал.
Добрый доктор Айболит.
Он под деревом сидит.
… И одно только слово твердит Айболит:
Лим-по-по… (этаж)
Лим-по-по… (еще один)
Лим-по-по… (еще)
Подвал в три на три кроватей.
Два прохода по полметра с каждой стороны.
Правая передняя кровать.
Удар дверью.
Поезд.
Крайнее купе возле туалета.
3 кг 250 гр.
53 см.
Плюс на плюс – плюс.
Третья хромосома к паре гомологов.
Светлая девочка с ангельским именем Ангелина.
Третьи сутки пыток усталой очкастой Айболитши. Сломанный толстый ноготь указательного пальца («Обточила бы, что ли», — вымученно-равнодушно думает Солнце) снова чиркает в нужную клеточку на бланке. Во второй нужной клеточке уже стоит решительно-размашистая подпись мужа.
Солнце никак не может удержать в дрожащей противной мелкой дрожью правой руке пистолет шариковой ручки и, поддерживая ее левой, спускает курок.
И вперёд поскакал Айболит
И одно только слово твердит:
Лим-по-по… (ступенька)
Лим-по-по… (еще одна)
Лим-по-по… (еще)
Жизнь в турбо-режиме.
Протуберанцы.
Ранцы детишек, бегущих в школу 1 сентября со звездами астр в руках.
Раны на крыльях у ее ангела.
Рано?
— Пора! — решает Солнце.
Взмах раскрывшихся парашютом крыльев.
И сел на орла Айболит
И одно только слово твердит:
Лим-по-по… (лестничный пролет)
Лим-по-по… (еще один)
Лим-по-о-о-о…
Чей-то истошный крик.
Ночь.
Холодно.
Солнце зашло.
Рецензия размещена в «Эпикризе»
Людочка! Вряд ли я смогу выразить словами чувства, которые вызвало во мне это произведение. То, что ты талантливая поэтесса, я сразу поняла, зарисовки «Птицы из детства» — тоже великолепны, но этот рассказ, полный любви и трагизма — что-то невероятное! Я просто задохнулась от сопереживаний.
С нежностью,
Юля.
Проза Поэта.
Читай — «поэзия».
Заключительный аккорд рассказа — кульминационный верлибр, чистые стихи.
Молодчина, Люче!
Соглашусь с Солом тока по пункту 1.
Поэзия — это концентрированная литература. Эта «концентрированность» пересена автором и на прозу, возможно — исподволь, т.к. автор — поэт.
Но концентрат в излишестве может не то что родильный до превратить в застенки гестапо, а и храм божий — в преисподнюю.
Действительно неплохо было бы подсократить, оставив самое-самое…
А, вот «стукало!, Люче, — не отдавайте! «Стукало» — самое точное, единственно нужное тут слово! «Стукало» — так скажет Поэт. «Стучало» — так скажет журналист или плохой прозаик, потому что хороший прозаик — всегда чуточку — поэт.
И вообще мне кажется, Люче, что мы (я и Вы) частенько попадаем под влияние некоего магнетического поля, распространяющегося, как известно мгновенно. Иначе как можно объяснить, что похожие творческие задумки к нам приходят практически одновременно? Вот и сейчас, стихотворение о пареньке-дауне, встреченном мною 3 года назад я задумал написать как раз тогда, как я понимаю, когда Вы работали над своим рассказом.
У меня — Ангел, а у Вас — Ангелина… Просто мистика!
Замечательная, чудотворная, восхитительная, творческая… связь?
(покраснел…)
🙂
С любовью,
Хэ-Ник.
P.S. Только что позвонили — я стал трижды-дедом! Девочка, здоровая. Рост и вес — неизвестны — дочка рожала дома. Роды принял муж. Врач уже едет.
УРРРААА!!!
Юленька, спасибо тебе огромное!
Так уж получилось, что этот рассказ написан почти с натуры: часть событий я пережила сама, другую — наблюдала, а домыслила лишь малую толику. Я носила его в себе 20 лет, а выплеснулся теперь. Я вообще всегда очень боялась браться за прозу — так, говоришь, получилось? Стоит продолжать пробы? А как насчет этого рассказа и включения его в книжку? Что скажешь?
Обнимаю,
Люда
Нико, спасибо Вам!
От Вас получить такой отзыв дорогого стоит.
Попробую, исходя из замечаний — ваших и Сола — попытаться переработать этот рассказ, хотя не уверена, что получится — уж больно я неискушенный прозаик. Недаром Вы заметили, что поэт в рассказе так и лезет из меня.
О схожести сюжетов: наверное, идеи и правда в воздухе витают. Вон и еще один рассказ в «Вытрезвителе» (кажется, «Деда Мороза вызывали?») тоже перекликается с нашими творениями.
За прозу я уже давным-давно взяться хотела, да все боялась. Неужели первый блин не таким уж комом вышел?
От всей души поздравляю с рождением внучки — это счастье великое!
С самым искренним теплом,
Люда
Люче [31.10.2006 15:00:19]
Рада, Николай, что столь счастливое событие в Вашей жизни полностью компенсировало Вам тот тяжелый осадок, который мог остаться после чтения моего жизненного рассказа. :-)))
С самыми добрыми чувствами,
Люда
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * **
Ваш рассказ, Люда, несмотря на то, что тяжёлый, оставляет чувство очищения, катарсиса, а не мрачной угнетённости. Да, — слёзы. Но слёзы светлые, очищающие душу.
В конце концов, суицид Солнца — это Божье наказание. Иуда предал Христа и не вынес этой вины — покончил с собой.
Солнце, поставив подпись под отказом от дочки — тоже предала её. Предала Ангела, Ангелинку… И так же, как Иуда не вынесла этой своей вины.
Так что по большому счету — всё в порядке вещей.
И рассказ Ваш только укрепляет в завете от А.Кочеткова: «С любимыми — не расставайтесь!»
Ох, перенесу-ка я этот пост под Ваш рассказ…
Искренне,
Хэ-ник.
Рассказ сильный. Но у меня есть вопрос, или замечание, если позволите.
Описание ужасов роддома идет по нарастающей, чем дальше,тем страшнее, больнее и грязнее. Невольно у меня возникло ощущение, что действие происходит в тюрьме или сифилитическо отделениии. Иначе эпизод с кровавыми простынями выглядит плохо объяснимым: даже в самые бедные времена любая женщина обеспечивала себя сама старенькими рваными простынями, не надеясь на больницу. Даже заключенные ухитрялись это сделать. Даже сифилитичкам семья передает кое=какие передачки. Вряд ли больничное руководство ворует из посылок прокладки из старых тряпок.
Люче, вы извините мне эти замечания. ВЫ написали о чем хотели и как хотели. Сами признав, что соединили несколько историй. Но мое мнение просто читателя — получилась передозировка, перебор. О которое спотыкается сочувствие, сопереживание.
Смотрите, вот сюжетная цепь: жуткие условия роддома — скотина санитарка — тяжкий путь наверх, работа — отвратительное белье и для детей -героиня: муж ее скотина бесчувственная — кровавые простыни и прочая жуть — кошмарное питание = СВЕТ! ребенок = ребенок Даун — врачиха зачем-то с маниакальным упорством убеждающая в необходимости отказа от ребенка — предательство мужа (подразумевается и родители не в восторге) — героиня ломается — отказ от ребенка — самоубийство героини.
ТО есть момент СВЕТА, момент РАЗРЕШЕНИЯ КОНФЛИКТА им не становится. Ваш сюжет строится так : плохо=плохо- плохо… И что ? спрашивает читатель? Развязка — тоже плохо. Все написано чтобы показать , что плохо и будет еще хуже, а противовес — РЕБЕНОК СВЕТЛЫЙ АНГЕЛ в этой сюжетной цепочке слишком слабое звено.
Я не к тому, чтобы хэпи энд забабахать, но смысловые составляющие ИМХО, с перекосом.
Впрочем, не слушайте никого — каждый судит со своей колокольни (или из своего подвала), пишите,как пишется и о чем пишется, пишете Вы хорошо.
Дальнейших успехов. Марина
Спасибо, Николай!
И… я боялась, что недостаточно прописала момент самоубийства Солнца, что это, оставшись за кадром, останется не вполне понятным для читателя. Слава богу, что у меня есть такие читатели, как Вы. :-)))
С теплом,
Люда
Спасибо, Марина, за отзыв!
Дело происходит не в роддоме, а в инфекционном отделении областной больницы. И признаться, все те ужасы, которые мне довелось там испытать, я описать не в состоянии. отношение к больным там было ничуть не лучше, чем к заключенным или сифилитикам. Честно говоря, многие детали событий 20-летней давности уже размыты в памяти, остались лишь ощущения, но почему-то мне хорошо помнятся именно эти окровавленные заскорузлые простыни и рубашки с кровавыми подтеками. именно потому, что отделение было инфекционным, надевать не больничное белье было нельзя, а больничное уж было таким, каким было…
Насчет передозировки совершенно согласно. Я, конечно, хотела использовать черную краску, но, кажется, перестаралась. Вот только, как определить, какие именно детали еще в допуске. а какие — уже чересчур? И как сломать это «плохо+плохо=очень плохо»?
Что Вы, опытный прозаик, можете посоветовать?
С благодарностью,
Люда
Ой, нашли опытного прозайца! Меня вот недавно на Прозе извозюкали, как хотели. А мне-то рассказ кажется неплохим — он же мое детище!
А посоветовать могу отличную книгу, А. Митта, Кино межд адом и раем. Она не только о том, как снимать кино, но и о том, как писать сценарии, как строить сюжет, как избегать перебора и недотяга.
ПОтому что вдохновляемся мы чувтсвом, но потом создаем текст — и он должен быть вевыреным и сбалансированным . Чтобы наш благодарный читатель и сопереживатель не искал, где в сюжете король, а где лошадь (Обожаю эту присказку). Даже в аллегориях и намеках не плавал — а то утонет.
Особено, если произедение сюжетное, а не «рассуждения-размышления».
Я уверена. что гении прошлого так и работали над своими книгами: шлифовали, искали слова и повороты сюжета. А Муза парила рядом :))
По замечанию. Я знаю, что действие проиходит в инф. отделен. Но — ощущене тюрьмы остается. если вы этого добивались, то надо чем-то подчеркнуть, чтобы уточнить. Если это своего рода развернутое сравнение — то опять же, на мое ИМХО чего-то не хватает.
И еще, у вас получается две сюжетные составляющие:
жюткий роддом и трагедия Солнца. Вторая (С) не является прямым следствием первой, ведь сломал ее не роддом все-таки. Тогда зачем так нагнетать первую? Если вы хотели показать, что именно условия в оддоме сломали Солнце, то опять же, эта мысль «провисает».
Я Ваш рассказ прочла раза три, прежде, чем включиться в рецензирование. Глобально — хорошо, понравилось, но что-то «жмет». Тогда-то и начала «копаться».
Вывод:
1. Прислушивайтесь, но не слушайте. И главное, не берите в голову: все судят со своей тополи.
2 Буду благодарна за подобную разборку любого моего опуса. Адекватно воспринимаю любую конструктивную цивилизованную критику. (Это я о том, что рецензии типа «ацтой» не приветствуются :))
МЧ
Вот видите, Люда, Николай увидел свет, очищение. Я же не чувствую его. По моему мнению, Смерть в наказанье за предательство — это бегство от наказанья, это облегчение. Она предала свое дитя, но ушла от наказания, которым стала бы жизнь с сознанием предательства. Кроме того, героиня сама умирает, обретает покой, а дитя — остается жить в муках! Очищением бы стало продолжение жизни и некий поступок (событие…) во искупление предательства.
Ой, Мариночка, спасибо Вам, прям не знаю, какое!!!
Книжку постараюсь разыскать и проработать.
Я тут подумала насчет Ваших комментариев: правы Вы абсолютно. Действительн, зачем все эти страсти-мордасти, если они все же второстепенны? Но в ломку героини они все-таки свою лепту внесли, так что совсем без них не получится. Весь вопрос в том, как найти нужный баланс, чтобы не передавить.
Что касается разборок Ваших опусов, то я, пожалуй, пока не решусь, не чувствую я пока себя на коне в прозе — вот стихи совсем другое дело. А прочитаю с удовольствием. Как только созрею высказаться, так непременно сразу же. Не обидитесь?
Еще раз благодарю.
С уважением,
Люда
Ага! Значит, не зря писала! Стало быть, сумела задеть какие-то душевные струнки, раз два таких сильных автора, как Марина Черномаз и Николай Хлебников увидели в нем каждый свое. Это радует. В остальном, я прекрасно понимаю, как много здесь еще работы.
Спасибо Вам, Марина и Николай!
С искренней признательностью,
Люда
Знаешь, о чём я подумала, Люд? Хорошо, что я не умею писать профессиональные рецензии. Ведь читать твою книгу (я уверена!) будут не рецензенты, а обыкновенные люди, с самыми обычными представлениями о любви, счастье, подлости, трусости и т. п. Вот им, как и мне, не будет заметно никаких «переборов», или «нестыковок». Это как с фильмами — победителями кинофестивалей. В них обязательно находится какой-нибудь сверхтайный подтекст, члены жюри делают по этому поводу глубокомысленные замечания, в конце концов, создателям «шедевров» присваиваются все возможные и невозможные титулы… А зрители любят и смотрят совсем другие фильмы. Вот так. Конечно, я — дилетант, но дилетант, любящий хорошие, умные, тонкие произведения. Твои, Люда, произведения. Я боюсь, что если ты начнёшь «прилизывать» этот рассказ, он потеряет что-нибудь важное.
С нежностью,
Юля.
ЭТОТ , ИМЕННО этот рассказ я бы не стал помещать в вытрезвителе , — он трагический . Вот по причине его трагизма , и не надо помещать . Написан он очень хорошо … Требуется , конечно , некая редакторская рука , так кому она не требуется . Повторюсь , — ОЧЕНЬ ХОРОШИЙ РАССКАЗ!
Но , читайте ниже , я бы выбросил разговоры о СОЛНЦЕ , — это сделать легко . Слово это настроило меня на легкомысленный лад , — может быть я на этом портале один такой испорченный !?. Но я вспомнил «детский» анекдот , — вот он !
Маленькая девочка спращивает у матери :
— Мамочка , а у солнца есть ножки ?
— Нет , доченька .
— Так почему наш папа говорит нашей соседке , солнышко , раздвинь ножки ?..
«Солнцем» назвал ее муж, после того, как она последовательно отвергла «зайку», «золотце» и «звездочку». Она поинтересовалась тогда, есть ли в его репертуаре что-нибудь менее зуммерное, и он предложил общепринятое «Солнышко». Но ей были ненавистны диминутивные суффиксы «шк» и «чк». «Чк» звучало особенно зловеще после отцовских шепотных горячечных рассказов. И, упрямо поджав, насколько могла, пухлые губы, она вынесла приговор: «Ты будешь называть меня «Солнцем». Он не возражал: «Солнце» — так «Солнце»! Ему было по большому счету все равно.»
Для подобного рода рассказов , я бы создал не «ВЫТРЕЗВИТЕЛЬ» а , скажем , навскидку , » ЛИТЕРАТУРНЫЙ ОБМЕН МНЕНИЯМИ «
Юль, спасибо тебе за поддержку!
Я, честно, не знаю, как поступить: с одной стороны, я настолько свежеиспеченный «прозаик», что не могу на себя положиться, а уж тем более объяснить, почему я написала так, а не иначе… С другой стороны, боюсь, если начну заниматься парикмахерским искусством, «причесывая» текст, выхолощу из него что-то главное, даже и не заметив того. Мне бы тут опытного, профессионального и доброжелательного редактора, чтоб со мной посидел с карандашиком.
Вот ведь незадача! Во истину: беда, коль сапоги начнет тачать пирожник… Не стоило мне, наверное, замахиваться на прозу — рано еще.
Обнимаю,
Люда
Спасибо Вам, Михаил, за, в целом, положительную оценку моего первого серьезного прозаического опыта. Не отказалась бы от опытной редакторской руки.
А в «Вытрезвитель» поместила потому, что именно там «протрезвляют» и дают оценку и советы таким, как я. Ну, посудите сами, разместила бы я рассказ просто на своей странице, и кто бы его вообще заметил? А так, было уже 100 прочтений (или, во всяком случае, открываний страницы).
Что касается СОЛНЦА, мне это прозвище показалось наиболее серьезным (как на духу скажу, ассоциации с этим «бородатым» анекдотом» у меня не появилось).
Ну а раздела по ОБМЕНУ ЛИТЕРАТУРНЫМИ МНЕНИЯМИ у нас, вроде бы, нет.
С уважением,
Люда
У каждой женщины есть своя история под названием «роддом». Это момент истины. Когда ты становишься частью Божественного замысла, а реальный мир, на страже которого и стоят санитарки, опускается до подвала. Как хорошо, что Вы затронули эту тему. Последний раз я читала про роддом только у Арбатовой. Женщины стесняются этого. Обязательно напишу свою историю. Спасибо.
Спасибо, Елена!
Дайте, пожалуйста, знать, когда Ваша история будет написана. Очень любопытно почитать.
А стесняться, по-моему, тут абсолютно нечего: пусть знают, пусть все знают, через какие круги ада порой приходится пройти многим женщинам (слава Богу, что не всем!).
(И еще, простите мне мою малограмотность, но где именно у Арбатовой? Подскажите, пожалуйста!)
С уважением,
Люда
Людочка! Ну, какое отношение к таланту имеет опыт? Разве кто-нибудь доказал, что поздние произведения классиков русской прозы талантливее ранних? И ты думаешь, у кого-то из классиков были редакторы? :-)) Полагаю, тебе нужно положиться на интуицую и ОБЯЗАТЕЛЬНО издать этот рассказ, по возможности, без «причёсывания». Ты посмотри, скольких людей заинтересовало твоё «Солнце»! Зачем же лишать, бесспорно, талантливого произведения тех, кому недоступен портал? Кстати, Арбатову я тоже читала, там роддомовских ужасов поболее будет. А в твоём рассказе, «ужасы» всё-таки вторичны, я права?
Юлюшка, по-моему, в твоем лице Бог послал мне доброго ангела.
Спасибо тебе, Светлая!
Действительно, мой рассказ, кажется, многих заинтересовал — это радует и обязывает. Очень.
Думаю, что в моем рассказе ужасы и вправду вторичны, хотя многие из них я испытала на собственной шкуре. Главный ужас — он в другом, только я объяснить это все правильно не умею.
Кинь ссылку на Арбатову, плиз! Буду искать и читать.
А вообще, у меня к тебе будет одна нескромная просьба, только дай сформулировать, и я тебе пришлю по мейлу.
Обнимаю,
Люда
Да… Прочитала рассказ «Солнце» сначала в рукописи, потом на сайте, а потом — рецензии на него. В рукописи сокращённый вариант создаёт впечатление тезисов к рассказу. Всё же полный вариант мне нравится больше. Я тоже не прозаик, не могу советовать что-то по технике, композиции, но мне рассказ показался сильным, натуралистичным, живым, выпуклым. Задело за живое, хотя мне не приходилось оказываться в подобных ситуациях. Мне удалось внутренне пережить боль главной героини. Категорически не согласна с рецензией, где советуется убрать отрывок об имени «Солнце». Он очень важен, на самом деле. Без него не сказано главное.
А вообще-то, как в аду побывала. Безысходность. Но и Свет есть. Свет в том, что ты — автор — показываешь Анормальность и недопустимость такой жизни. Свет — в имени Ангелина, в том, как называет героиню муж.
Думаю, рассказ можно послать в какой-то журнал. Что-то в нём есть… НАСТОЯЩЕЕ, не поддающееся объяснению.
Оля.
Спасибо, Оленька, что нашла время (я ведь знаю, как ты сейчас занята!). И за добрые слова — спасибо!
Слава Богу, что тебе не пришлось оказаться в подобной ситуации. Вот бы никому в ней никогда не бывать!!!
Все собираюсь поработать над рассказом, немножко почистить его, исходя из данных мне советов, но пока у меня совсем нет времени, увы.
Насчет журнала какого-нибудь — боюсь, я таковых и не знаю, да, может, и тема эта не нова и не ко времени.
Обнимаю,
Люда
Наверное, у каждого человека есть воспоминанимя, которые ну никак не хочется вытаскивать на поверхность. Их старательно забывают, наткнувшись на них, стремительно убегают и делают вид, что такого не было в жизни.
Все было, конечно, чуть иначе, чем в Вашем рассказе. Но всю эту картину беспомощности и убогости женского бытия в палате я мог видеть своими глазами, просто потому, что окна палаты, находившейся на первом этаже, выходили на улицу и, постучавшись в окошко, которое с неохотным скрипом раскрывалось, можно было увидеть и серые лица женщин, и убогость стен, и передернуться от выпавшей наружу тоски, запутавшейся в море запахов.
Я прочел Ваш рассказ относительно давно. Уж не помню точно, сколько дней назад. Был настолько потрясен, что просто не нашел в себе сил как-то отреагировать на него, но часто возвращался к нему в мыслях.
А сейчас, чуть отойдя от первого впечатления, наконец-то могу выразить Вам признательность за столь сильный рассказ. Не нахожу сил, чтобы анализировать его, а просто приношу Вам свою искреннюю благодарность за столь жизненную вещь.
С уважением.
Спасибо Вам, Михаил!
Вы даже представить себе не можете, насколько меня порадовала Ваша рецензия — ведь это мой первый более или менее серьезный опыт в прозе.
Особенно приятно было узнать, что мой рассказ не отпускал Вас от себя несколько дней. Для того ведь мы и пишем, чтобы заронить зернышко в душу, не правда ли?
С уважением,
Людмила.
Дорогая Люче! Хороший рассказ. Без бабских пережимов и соплей.
А вот это:»не может удержать в дрожащей противной мелкой дрожью правой руке пистолет шариковой ручки и, поддерживая ее левой, спускает курок», с точки зрения стиля, по моему , просто блестяще.
Спасибо! Спасибо Вам!!!
На Ваше письмо отвечу немного позже.
С теплом,
Люда
Мария Гринберг [ 24.12.2006 ]
Любые слова тут лишние.
Спасибо, Людмила!
Люче [ 24.12.2006 ]
Спасибо, Мария!
Этот рассказ очень для меня важен по многим причинам, так что получить положительный отзыв было очень приятно.
С наступающим Новым Годом Вас,
Людмила