Беспроглядная ингерманландская ночь ползла ознобом за воротник дырявой шинели, кусала судорогами обмотанные тряпьем ноги, обволакивала черными мыслями о скорой и неотвратимой смерти. Трое измученных бессонницей солдат, одетых кто во что, пытаясь хоть как-то согреться, прижались друг к другу на дне сырой воронки. Один из них, молодой, с болезненным обветренным лицом, заворожено пялился выпученными глазами в беззвездное небо, двое других курили махорку и вели тихий разговор, прерываемый долгим натужным кашлем.
— Ну что, Петрович, погоним немцев с Руси-Матушки? – спрашивал тот, у которого пол-лица скрывала огромная лохматая борода.
— Дык ить как… — отвечал чернявый собеседник, пробираемый мелкой дрожью. – Мабуть, погоним, а мабуть, и оне нас.
— Ты, Петрович, эту антиреволюционную пропаганду брось! – возмущался бородатый. – Немец он ведь как? Он ведь тоже рабочего классу. Не будет же с братьями бодаться, да еще на чужой земле. Я немца много повидал, и штыком колол, и брататься ходил. На штык ежели – так обычный человек, как вот мы с тобой, только одежа побогаче, а ежели брататься, то человечишка хлипкий, с одного стакана спирту с копыт валится.
— Эх ма… Щас бы ентого спирту хоть на зуб. Нутро обогреть… — перегнувшись пополам, чернявый зашелся в приступе кашля. — Ты б сползал ба в лазарет, мабуть, достал ба?
— Мабуть – мабуть… — передразнил бородатый. – Ты кто есть? Боец трудовой красной армии! Это нам в семнадцатом было все одно – хоть офицерьёв резать, хоть водку пить за царя и бога, а сегодня мы – за страну советов сражаемся, и должон ты предстать пред красным командиром в трезвом уме и в светлой памяти.
— Тот и оно, в светлую память, да не причастившы. Щас немец попрет и все… Слышь, Леня, — чернявый больно ткнул локтем молодого. – Мабуть, ты сползаешь?
Молодой человек мотнул головой и непонимающе уставился на собеседников.
— Чего толкаешься? – насупившись сказал он. – Щас как по зубам съезжу!
Бородач хрипло загоготал.
— Съезди ему, Ленька, да в ухо еще, а я добавлю. С такой контрой в дозоре сидеть приходится! Сам бы уже давно сползал, а нас подзуживает – мабуть, мабуть…
— Ты, Кирила Игнатьич, сам не знаешь что говоришь. У меня там, в лазарете-то, вражина завевши. Доктор один, сука. Ну как есть контрреволюционный елемент. Я тогда животом маялся, а он мне намешал отравы и пить заставлял. Ну, я ему в евонные стеклышки и харнул. А он Елистратову нажаловался, а товарищ Елистратов мне матерно прописал говно конское из нашего сарая выгребать. А там восемь лошадей – вся наша красная конница месяц гадила. Я теперича лазарет за версту обхожу, от ентих докторов одна маета. Леньк, ну сползал ба?.. Не ровен час под германские пули, дак хоть помрем за рабочий класс согремши.
— А что, пойду, — раздумчиво пробормотал Ленька и громко выругался. – А то с вами тут совсем с ума сойдешь, с вашими разговорами полуночными. Да подвинься ты, скобарь мохнорылый…
Вылезши на бруствер, Ленька долго всматривался в ночь. Далеко за германскими позициями полыхал гигантский пожар, освещая низкие тучи кровавым заревом. Со стороны немцев доносилась тихая музыка и расплывчатый тарабарский говор. В русских окопах, располагавшихся метрах в ста позади того, где сидел Ленька с товарищами, дозорного, царила тишина, изредка нарушаемая вскриком «Не спать!». Закинув трехлинейку за спину, Ленька проворно пополз в сторону своих, но, не успев одолеть и нескольких метров, замер. Небо, черное мутное небо, бесконечное, холодное, вдруг озарилось ярким безжалостным светом. Луна, выскочившая из-за туч, как сказочный чертик из табакерки, осветила искореженную воронками землю, нагромождения бревен и колючей проволоки, тронутые морозцем, раздетые почти донага трупы. И тут же с обеих сторон сухо защелкали винтовочные выстрелы, где-то поодаль зарокотал пулемет, в воздухе протяжно засвистели пули. «Та, которую слышишь, не твоя, не твоя, не твоя…» – шептал Ленька как заклинание солдатскую молитву, вжавшись изо всех сил в землю. Свою он не услышал. Сначала вдребезги разлетелся приклад винтовки, сильный удар подкинул и перевернул Леньку на спину. Оглушенный, он привстал и увидел мертвое, страшное лицо, глядящее на него белесыми глазами. «Не хочу так, не хочу!» – эхом пронеслось в голове. Где-то в середине груди зародилась боль. Она стремительно растеклась по телу, согнула судорогой ноги, скрючила пальцы и ворвалась в мозг горячей волной. Мертвец улыбнулся, показав редкие черные зубы, подмигнул и сказал:
— Здорово, Перепелкин!