БЫТЬ ЛЮБИМЫМ
Глава 1
Бережно держа в руке бокал, наполненный до краев шампанским марки «московское полусладкое», со стула поднялся Аркадий Игоревич Рубин. Ну, для кого, может быть, и Аркадий Игоревич, а то и вообще, Аркадий Израилевич, если по метрике, членкор, доктор химических наук, много раз чего-то лауреат и дипломант, автор шести, нет, даже семи изобретений и трех толстенных монографий, обладатель кучи патентов, и многого еще чего и кого, а для него — Арик, Аркаша… И, между прочим, уже полвека с хвостиком. Со второго класса. Вот так!
Аркадий Игоревич прокашлялся и, внедрившись в обычный, предваряющий любое застолье шум — говорок, хихиканье, бутылочный бульк и вилочный звяк — потребовал тишины: «Ша, граждане!», после чего проникновенно произнес: «Я не умею быть тамадой, но несмотря… разрешите мне на правах давнего друга Владимира и, вообще, всей этой замечательной семьи… нас за этим столом немного, а именно: два… шесть… девять… тринадцать, так сказать, голов… ах, да: себя, как всегда забыл, спасибо, четырнадцать… К чему я?.. Ага, нас собралось здесь всего четырнадцать, но зато это самые-самые близкие и родные… тесная, так сказать, компашка… Поэтому первый тост по праву принадлежит самому из самых, кто наиболее из них… нас… близкий и родной… Который вот уже тридцать три года… вот тут меня поправляют: оказывается, почти тридцать четыре, — с ума сойти, как летит время — все тридцать четыре года, всю, можно сказать, жизнь, вместе и рядом, бок о бок с Володей, который сегодня является… наш всеми любимый и уважаемый юбиляр… Как говорится, в радости и горе, в жару и снег… Короче, давай, Юленька, тебе слово…»
Аркадий Игоревич осторожно поставил бокал на стол в узкое пространство между блюдом с салатом оливье и селедочницей и опустился на стул. За время спича пена в бокале осела, что сделало его наполовину пустым. Зачем, спрашивается, держал?
— Дорогие родственники и друзья! — сказала Юля.
Юбилей решили справлять дома и без особой помпы. Скромно, интеллигентно. Вернее, решил он, Владимир Викторович, а Юля сразу согласилась: как хочешь и где хочешь — юбилей твой. Да, мой, но разве в этом дело? Если рассудить здраво: на кой им нужен какой-то ресторан, многолюдная гульба, убойная музыка, сквозь которую не прокричишься, разве там посидишь нормально? Подумай! Никогда он этого не любил, даже в молодости, а сейчас и подавно начхать… Другое дело — собраться всеми своими, узким кружком, посидеть спокойно, повспоминать… Вот когда десять лет назад на его пятидесятилетие, на субботу-воскресенье, сорвались они, никого не предупредив, в двухдневный круиз по Оке на теплоходе «Антон Чехов», как было здорово! Да? Помнит она круиз? Вдвоем за столиком на палубе посидели, шампанское попили, вальс и танго потанцевали… Помнит она танго и вальс? А закат какой был! Обалдеть!! Помнит она закат? А? Вот-вот, он как раз об этом. О красоте и душевном состоянии. А ночь в каюте? Помнит она ту их потрясающую ночь в каюте? Да-да, верно, это было через три месяца, после его дня рождения, но какая разница! Где они тогда эту путевку достали? Правильно, ей дали на ее работе. В профкоме, за тридцать процентов стоимости. Почти даром получилось. Как ветерану труда и постоянному работнику. Двадцать семь лет на одном месте в своей проектной шараге! А потом еще пять до пенсии! Надо же! Хоть кино про нее снимай под названием «Жизнь, отданная кульману». А Париж? Ее юбилей в Париже шесть лет назад! Это, вообще, особый разговор — ее пятидесятилетие в Париже. Разве можно сравнить с тем весенним вечером в Париже их, к примеру, серебряную свадьбу, которую они гуляли с кучей народа за три года до того в задрипанном полуподвальном кафе?! Или вот, в позапрошлом году, когда отмечали его день рождения в ресторане на пятачке… Запомнилось ей что-нибудь? А? Хоть тогда, в кафе, хоть тогда, в ресторане? Только барабаны — по ушам, и полупьяные рожи вокруг. Да разве можно сравнить то гремящее ресторанное жлобство с потрясающим субботним вечером, да и ночью тоже, которые провели они на речном теплоходе «Антон Чехов»!? Разве можно сравнить все это оглушительное кабацкое убожество с тем, что было у них в Париже, в крошечной романтической кафешке напротив их гостиницы, около площади Республики, где они вдвоем, наедине, можно сказать, друг с другом, отметили ее юбилей!? И в материальном смысле тоже… Конечно, принесут в конвертиках, как положено в таких случаях и таком месте, но дома все одно дешевле. Тошнит его от этих конвертиков!
Да она разве возражает? Она хоть слово против сказала? Кому он доказывает? Помнит она, все прекрасно помнит. И закат, и танго. И ту ночь в каюте. Хотя ночь — слишком сильно сказано. Максимум минут двадцать пять-тридцать. Если считать, что начали, когда еще на корме стояли. Упаси бог, никакого намека — все тогда было просто замечательно! И парижский вечер она помнит. Да, устроить это мероприятие дома, в квартире, безусловно, лучше. И в материальном смысле, и во всех других. Если будет не больше четырнадцати-пятнадцати человек, все отлично разместятся. Как он хочет, так и будет. Все, хватит об этом! Решили — и точка.
— Дорогие родственники и друзья! — сказала Юля, и взяла в руку бокал, — Уважаемые соседи и коллеги по работе! Мы с Володей очень рады, что вы не забыли и пришли на наше скромное торжество! Спасибо всем! Я хочу предложить этот тост… я хочу, чтобы мы все дружно выпили за Володино здоровье и его долгую-долгую жизнь… Верно сказал Аркадий Игоревич: мы вместе уже почти тридцать четыре года, и, честное слово, это были прекрасные годы! Дай бог, чтобы так прожили свою жизнь другие… Мой Володя замечательный человек, это всем известно, добрый и порядочный. Он надежный друг, настоящий мужчина, уж кому как не мне это знать, и я была с ним всегда счастлива. Все годы! Не буду говорить долго, все проголодались, хотят скорей выпить и закусить, так давайте выпьем за Володю! Будь всегда здоров и бодр, мой дорогой, — и Юля расцеловала мужа, неподвижно и растроганно стоящего рядом с ней с чуть окаменевшим от неловкости лицом. Конечно, оно понятно: юбилей, праздник, чествование — положено говорить приятные вещи, лить елей на лысину, но все равно, не каждый день услышишь подобное о себе, да еще таким голосом и с таким чувством… И что несомненно, а поэтому особенно ценно, — все сказанное женой излилось прямиком из души. Искренне. Такое заранее не заготовишь и не отрепетируешь. Будь ты хоть трижды заслуженная-перенародная артистка. Поневоле растрогаешься, не гранитный же… Значит, недаром… жизнь… годы… Эх!..
Поаплодировали, выпили, стали закусывать, обмениваясь по ходу дела хохмочками и прибаутками: ты, Юля, сказала «настоящий мужчина», а не рекламируешь мужа, а, Юля? Может, уступишь? Раз в неделю налево — не считается! Шестьдесят для мужчины — самый смак!.. Только начало! Вдруг, не выдержав межтостовой паузы, законно предназначенной для первого плотного перекусона, шумно отодвинув табуретку, из-за стола поднялась Марина Кортунова. И, как всегда, безапелляционно и громогласно, заявила: а вот — нетушки!.. дудки!.. не буду я ждать милости от Аркадия, меня не заткнешь в щель, как таракана!.. я сама себе даю слово! И она, раскрыв красную дерматиновую папку с бронзовым вензелем «60», принялась читать поздравительные стихи, они же — тост, они же — юбилейная ода-баллада-панегирик, коронный Маринин жанр. Так было всегда, ничего не менялось десятки лет, которые Володя с Юлей ее знали. Конечно, стихами то, что она чеканно декламировала, назвать можно было очень условно, однако, как известно, если хочется, то все как бы рифмованное-ритмическое или к этому стремящееся, можно смело назвать (и называем) стихами: и то, что создала Марина Цветаева, и то, что придумала Марина Кортунова. А уж ей это, можно сказать, по должности положено, сам бог ей велел, хоть теперь и несколько месяцев, как пенсионерке, но до этого всю свою праведную целомудренную жизнь неизменной учительнице русского языка и литературы. В вечерней школе, ПТУ, заочном техникуме, военном училище — где только ей не пришлось в муках непризнания нести в массы элементарную грамотность и отвращение к российской словесности, кажется, даже одно время в колонии для несовершеннолетних.
Маме больно, папа рад!
Ночью, в полвторого
Шесть десятков лет назад,
Появился Вова.
После третьего или четвертого куплета Маринину возвышенную декламацию перебил телефонный звонок, суливший полуголодной публике, в вежливой унылости зависшей над недоступными едой и питьем, хотя бы небольшую передышку, поскольку, как обычно, куплетов ожидалось много. Садовский, сослуживец юбиляра, а если быть точнее, уже год, как его непосредственный начальник, сидевший ближе всех к телефонному аппарату, снял трубку, сказал «добрый вечер, да, конечно, сей момент» и робко, как очень дорогое художественное изделие из горного хрусталя, протянул ее юбиляру — Америка… «Женя!» — прозвучало сразу несколько голосов, и самый громкий — Юлин. Из Сиэтла звонил сын. Он всегда звонил специально ко времени, когда по его предположениям народ был в сборе — так было заведено с той, неблизкой уже, поры, как он уехал от них учиться в другой город, где и остался потом, после окончания института, жить и работать, но тогда это еще было внутри одной страны. Считай, рядом. Меньше суток на скором. В Петербурге. Америка в их жизни, возникла позже. Но все равно, пусть всегда ждали и были уверены в звонке — он неизменно оказывался сюрпризом. «Спасибо, спасибо, сынуля! — кричал юбиляр, — Сколько там у вас, в вашем Сиэтле? Восемь пятнадцать утра?» Хотя прекрасно знал, который час в той местности, откуда звонит сын. Пусть все тоже знают: его сын ни с чем не считается ради папы — ночь не ночь, утро не утро. «Так ты специально проснулся? Мог бы и попозже, воскресенье, поспал бы. Будь здоров, сынок! Мы с мамой тебя тоже целуем! Пока!» Возбужденный Владимир Викторович победно передал Садовскому замолчавшую телефонную трубку, тот уважительно опустил ее на рычаг аппарата, и Марина незамедлительно продолжила свой тост, над которым провела в творческих метаниях весь предыдущий вечер и часть ночи. Точнее, не продолжила, а снова начала с первой строчки: чтение стихов — дело тонкое, деликатное, пауз не терпит, это вам не байки с анекдотами травить, весь эффект запросто может пропасть. А у нее все увязано и продумано. Каждое слово зависит от предыдущего. А то! Считай, сорокалетняя практика стихосложения — не фунт собачьего дерьма! Сколько стихотворных выступлений на пионерских и комсомольских и прочих общественных мероприятиях! Сколько тостов на днях рождений, свадьбах, юбилеях, пенсионных проводах! Сколько сочинено и прочитано в честь выдающихся и текущих событий, а также посвященного конкретным людям! И всегда вызывало только один восторг!
Он был в три года, словно богатырь,
И говорить уже умел отлично,
И наизусть он много сказок знал,
При этом выражаясь неприлично.
Публика, дисциплинированно хихикнув в этом месте, продолжила обречено водить полуголодными глазами по столу… По аппетитно наполненным, почти нетронутым блюдам, чуть початым бутылкам, до краев налитым рюмкам и бокалам, мысленно отсчитывая: так, юбиляру уже пять лет — читать научился по слогам, ага, семь — в школу пошел. А сколько еще предстоит случаев и событий, сколько будет в его долгой жизни всякого хронологического, долгого и нудного, пока доберется он до сегодняшних шестидесяти! Предстояло минут пятнадцать, а то и поболее, немыслимой маяты, как в той, полузабытой давности, на отчетном профсоюзном или партийном собрании. Ну, так тогда переносилось легче и терпелось проще: знали, что свободы нет…
И только юбиляр внимал упоенно: не совершенно по форме? Да. Дежурная Маринина жвачка? Пусть. Но ведь о нем! Про него! И — публично! Вслух! Вся биография! Все жизненные итоги! Как пелось в старой патриотической песне… мотив помнит, а название и все другие слова забыл: этапы большого пути! Или, может быть, это было такое кино еще в сталинские времена?..
К восьми годам уже умел считать до ста.
За час он делал все, что задавали на дом.
Он в пионерку Валю был влюблен,
Что с ним за партою сидела рядом.
— А в пионеры, между прочим, принимали с девяти лет, — вполголоса буркнул Садовский. Больше от отчаяния, чем страдая за историческую истину.
Марина саркастически покосилась на массивного Садовского, с которым познакомилась только сегодня, медленно перевела взгляд, ставший к концу траектории полупрезрительным, на его изящную улыбчивую жену и сказала со снисходительной улыбкой: «Это, господа, кто не знает, так называемая поэтическая вольность, «лицэнциа поэтика» по латыни. Ясно?» Ха! Она им сказала — кто не знает! А кто из них, кто из этой публики, может такое знать? Реплика Садовского пришлась как нельзя кстати. Повезло! Пусть все, а особенно его вобла, оценят эрудицию настоящего гуманитария. И чего приперся в Тулу со своим самоваром? Надо в гости ходить в надежде на неожиданную, шальную, отчаянную встречу! Переворачивающую всю прежнюю серую, никчемную жизнь! Чтобы, как в омут с головой! Н-да, мелкие страстишки, никчемные людишки! Вокруг нее одни пингвины… Поголовно. Буревестники вымерли.
— Не прерывайте! — дружно набросилась аудитория на стушевавшегося Садовского. Все, кроме именинника, изрядно перепугались, что Марина, прервавшись, опять начнет сначала. Однако пронесло: благополучно перешли в шестой класс с похвальной грамотой. Она так и срифмовала, получилось просто сногсшибательно… Для того, кто понимает:
Скажу об этом с прямотой
Наш Вова перешел в шестой С большой похвальной грамотой…
Может быть, у кого-нибудь опять появится желание спросить у автора, или, говоря без ложной скромности, у поэта, почему грамота большая, а не стандартная, утвержденная ГОСТом, и зачем нужна прямота для обнародования этой информации? А? Тот получит достойную отповедь, за ней, Мариной, не заржавеет, а именно: в такие глубокие непознанные человеческим разумом субстанции, которые, образно выражаясь, растут, как ноги из задницы, из сферы духовности и высшей культуры, лучше не соваться тому, кто не приобщен к священной тайне поэзии — к этой, как ее… сакраменто мистери поэтика. Однако ни у кого, к большому Марининому сожалению, желания спрашивать не возникло, и ликующая отповедь, обещавшая стать просто блестящим образцом среди всех даваемых ею когда-либо отповедей, так и не состоялась. О, если бы кто-нибудь задумался, сколько таким образом загублено гениальных замыслов! Еще в эмбриональном состоянии. Не востребованных равнодушным обществом. Не меньше, чем не рожденных из материнской утробы детей. Ладно, проехали. Подпирает следующий, очень удачный, просто блестящий по форме и подтексту катрен про «почти отличный аттестат», отметки в котором «самый лучший в мире блат».
Наконец, покончив с экспозицией, добрались до завязки произведения:
Любовь, конечно, не картошка,
Но на картошке им дана.
Влюбилась Юля, словно кошка,
И стала Юля не одна.
В этом месте от автора и декламатора в одном лице потребовалась прозаическая вставка о том, что, в наше паскудное рыночное время, безвозвратно погубившее понятие «коллективизм» и «взаимопомощь», такие слова, как «картошка», «поехать на картошку, кукурузу, помидоры, силос», а кое-где, с учетом необъятности территорий и климатов, «на арбузы, яблоки, или хлопок» – для нового ничем не озабоченного поколения, что шумерская клинопись. В том смысле, конечно, который употреблен в данном поэтическом контексте. Этому поколению, словосочетание «помощь колхозникам» абсолютно неведомо. К большому сожалению.
Прозаическое Маринино отступление вызвало несколько ностальгических возгласов и вздохов.
Все рано или поздно кончается, закончился и Маринин тост. Закончился мощным заключительным дирижерским жестом — взмахом обеих рук, обозначающим «крещендо, все вместе!» и громким: «Сказать нам всем пришла пора в честь юбиляра громко — что? Ур-ра!» Маринину просьбу с охотой уважили: раздались не очень дружные, но радостные вопли «ура!» «браво!», а кто-то даже крикнул «бис!» Имел ли он представление, что означает это слово? Или таким вот нестандартным способом проявилась у шурина Сережи, технаря-самородка, спрятанная в глубинах подсознания склонность к суициду?
Потом дело пошло побойчей. Кратко, но содержательно сказал Аркадий Игоревич, начав хрестоматийным, только немножко измененным — «друзей и жен не выбирают», потом продолжил, очень удачно перефразировав следующую строчку тоже. Получилось со смешным юмором — «от них, пока не умер, удирают». И пояснил на всякий случай, после того, как закончили смеяться, — шутка. Не относится ни к его замечательному, со школьных еще лет неразлучному другу Володе, ни к его личной супруге, Аркашиной всегдашней симпатии — Юле, ни к собственной, присутствующей за этим столом, жене Шурочке (молодой, относительно Арика, разумеется, сорокалетней кандидатше тех же химических наук). Что еще можно сказать? Нечего! Так что, вперед, все разом, за его ровесника и лучшего друга Володю Шевелева! Вот так, одним глотком, как его научили на юге Португалии — оп-ля!
Несколько толковых и проникновенных слов произнес и Садовский, дав лапидарную производственную характеристику незаменимому в их отделе специалисту, опытному и добросовестному, которому будет почти невозможно, во всяком случае, достаточно трудно, подобрать замену. Которая, к сожалению всего их отдела, должна в скором времени, буквально завтра, стать непреложным фактом в связи с неизбежным уходом юбиляра на заслуженную пенсию.
— А я не тороплюсь! — бодро встрял юбиляр в тонко организованный и в нюансах продуманный монолог своего непосредственного начальника. Непосредственный начальник у Владимира Викторовича — что надо! Хоть и молод. Сорока еще нет. Владимир Викторович его очень и по-настоящему уважал. И по поводу своего ухода на пенсию, а вернее желания временно воздержаться от этого акта, высказался во время его тоста не совсем в шутку. И на самом деле, пока не собирался. Хотя всем не раз говорил — мечтаю!
— Завидую, коллега, — закончил Садовский со вздохом неподдельной радости за подчиненного и глубокой грусти за себя, — Завидую! Завидую и не скрываю! Вы сам себе теперь будете хозяин… Хорошо-то как! Рыбалка, грибы, футбол… хоть по телевизору, хоть на стадионе. Утром вставать не по будильнику, а когда душа и тело захотят. Бег трусцой… Сплошной и вечный кайф. А мне еще пахать и пахать… Так что, дорогой наш Владимир Викторович, будьте нам всем живы-здоровы и бегайте трусцой до ста лет! А потом уже можно и ходьбой. Но быстрой! И не забудьте, что вы в нашем отделе — замечательный для всех пример!
Ляля Гольцева, из отдела, немножечко смущаясь, сказала очень тепло о любимом всеми без исключения в их отделе… Трудяге и наставнике молодых сотрудников. С чем ни обратишься… любой вопрос… никогда не будет отказа… хоть по заказчикам, хоть по сопроводительным… Помнится, когда она сама, молодая, неопытная, только-только после институтской скамьи… И в плане отзывчивости… когда по три месяца не давали зарплату, и не всегда было у детей что на ужин… он, Владимир Викторович, однажды достал свой бумажник… Она говорила бы еще, поскольку в запасе у нее было несколько трогательных эпизодов, да и этот надо было на нужной ноте закончить, но как раз на этом месте, к досаде Владимира Викторовича, готового слушать, слушать и слушать, бесконечно слушать… не важно, что все это было уже многократно слышано, Лялин муж дернул жену за штанину — хватит, все ясно, давай вздрогнем по этому случаю. Тут понятно: какому мужику приятно слышать, что у него, молодого-здорового, с шоферской к тому ж профессией, родные дети без ужина… Чепуха! Вранье! Это чтоб его уесть! Перед людями унизить! Вот так всегда! Конечно, времена были… вспоминать тошно… бардак сплошной, но все равно, не было такого случая, чтобы у него дети голодными на ночь оставались… Сам не допьет, а детям завсегда… «Заткнись, алкаш!» — огрызнулась Ляля и лягнув супруга, быстро закруглилась.
Сережа, брат жены, технарь-самородок, выступил с коротким сообщением об отзывчивом родственнике, умном человеке, политически и культурно подкованной личности, с которой есть, о чем поговорить… Но их, последних ораторов, уже мало кто слушал, как это часто бывает за многолюдным столом после нескольких выпитых рюмок. Гости трепались о своем, разбившись на группки. К концу распивочно-закусочной части, перед десертом, юбиляр, добившись относительной тишины, сам тоже коротко высказался. Но перед этим, когда все замолчали в ожидании заключительных юбиляровых слов, а юбиляр уже раскрыл рот, из которого вот-вот должны были вылететь первые торжественные звуки, вдруг подала голос их собака. Она не залаяла, что было бы естественно и привычно, а заголосила. Вообще-то, так ее выдрессировал Владимир Викторович — это был один из его фокусов: ну поговори со мной, Даша, поговори, дорогая! И Даша, задрав голову, выла с переливами и модуляциями, разбив вой на порции, похожие по долготе звучания на человеческие фразы. Вот и сейчас она «заговорила», но неожиданно, вдруг, и почему-то без команды. Вроде бы тоже тост произносила, поздравляла обожаемого хозяина. Получилось очень к месту — все засмеялись. Владимир Викторович тоже засмеялся, погладил собаку, потеребил ее за ушами, однако съестного ничего не дал: давать собаке со стола было в доме запрещено, и это правило соблюдалось строго. Был на этот предмет у Владимира Викторовича еще один, главный, коронный, можно сказать, образец дрессуры, или как его он называл, «смертельный номер». Заключался он в том, что Владимир Викторович клал на пол перед собакой кусочек чего-нибудь особо вкусненького, одуряюще пахнувшего — колбаски, ветчины или жареной курицы, после чего четко и достаточно громко произносил: «Нельзя!» Потом отворачивался к телевизору, раскрывал газету или принимался за что-нибудь другое, демонстративно не обращая внимания на собаку. Та, истекая слюной, застывала в мучительном ожидании над лакомством, не сводя с него страдающих глаз. «Возьми», — через несколько минут прекращал хозяин собачью пытку, она жадно хватала вожделенный кусок и моментально его проглатывала. На этот раз смертельный номер Владимир Викторович демонстрировать не стал, поскольку целиком сосредоточился на другом, а именно: на своей заключительной речи.
В ней он сказал о том, что только сегодня, более того, только в эти минуты понял: настоящее счастье — это когда, подойдя к определенному рубежу своей жизни, понимаешь, что прожил ее честно и достойно, что ты уважаем и любим близкими тебе людьми — родственниками, друзьями, товарищами по работе. Что еще нужно человеку? Вот, к примеру он, Владимир Викторович Шевелев… Добра не нажил, да… Никогда за ним не гонялся. Зато есть у него то, что может быть только у счастливого человека, что ценнее любого, самого большого богатства: верная любящая жена, красавица и прекрасная хозяйка, а также достойный сын, в которого вложено отцом все самое лучшее, что только может вложить отец в единственного сына, и, как оказалось, не зря, хотя без генов тоже не обошлось… И еще есть замечательные родственники, задушевные друзья, дорогие сослуживцы-коллеги… За всех за них и предлагается в данный момент выпить. За тех, кто его сейчас окружает, кто с ним идет бок о бок по этой серой и разноцветной, мгновенной и долгой, полной несправедливости и доброты, жестокости и любви, паскудной и замечательной — такой разной жизни… Многих уже нет с ними, да… Ну, да ладно, зачем такой момент о печальном… Он поднимает этот бокал за них, за тех, кто его любит, уважает и ценит. За всех, кто собрался здесь, за этим скромным столом. Значит он, Владимир Викторович Шевелев, да, если сказать без лишней скромности, заслужил их любовь и уважение. Значит, не напрасно он полвека и еще десять лет небо коптил… А если еще точнее… что у нас на часах? Ага! Ровно полвека, десять лет и семь с половиной часов. Покойная мама, пусть земля будет ей пухом, записала точное время на такой специальной бирочке. Ее в роддоме к ноге новорожденного привязывают, чтоб не перепутать. Пардон, отвлекся… Да. Так пусть все, кто сегодня, здесь, образно выражаясь, вместе с ним и физически, и душевно, тоже будут здоровы и счастливы!
Глава 2
Красиво было сказано, в самую точку, хотя специально не готовился. Почти… Так только — набросал предварительно, вчерне, кое-какие тезисы, буквально несколько строчек. Всех проняло. Несмотря, что мужики, и половина женщин были уже поддатые. Но не сильно, слегка, можно сказать, даже совсем чуть-чуть: люди солидные и интеллигентные — каждый свою меру знает. И вообще, все прошло просто отлично. Не зря он настоял, чтобы дома отмечали. Пообщались в нормальной интеллигентной обстановке, поговорили, повспоминали…
Ничего не болело, настроение было отличное, мысли приятные… Уже больше часа, как гости разошлись. Юля возилась в спальне, наверное, вытирала пыль с мебели и подоконника, «чтоб не дышать во время сна всякой гадостью» — это было в течение вот уже многих лет ритуальным действом, неукоснительным и неизменным, как ежевечерняя молитва у фанатично верующих. Или, может быть, покончив с пылью, расстилала постель. А Владимир Викторович задумчиво мыл посуду.
«Замечательные родственники, задушевные друзья, дорогие сослуживцы-коллеги…» Все правильно сказал, не покривил… «Поднимаю этот бокал за тех, кто меня любит, уважает и ценит!» Рюмка с водкой, правда, была, а не бокал, но так прозвучало торжественней. Поднимаю эту рюмку… — разве так лучше? Нет, совсем не то. И вообще, дело не в форме, а в содержании смысла. Вот взять Сережу, шурина. Сейчас — Володя у него и «отзывчивый», и «умный». А ведь как тридцать четыре года назад был против ихней женитьбы! Активно против! Наотрез! Больше молчал, но и так было хорошо видно. Все Владимир Викторович помнит. Все! На свадьбу даже не пришел, сморчок, студентик задрипанный… Неотложное у него, видите ли, дело было, жизнь его решалась! И не только поначалу, а потом тоже — после ЗАГСа и свадьбы, не очень-то мужа своей старшей сестры жаловал… Сам не знает, почему взъелся, до сих пор объяснить не может. А что объяснять, и так ясно: взбрыки молодости, юношеская дурь, максимализм… Правильно Юля говорила. Боялся, что не тем человеком Вова Шевелев окажется, что его любимой сестре плохо с ним будет. А потом? Месяц, другой третий — узнал он Вову Шевелева поближе, понял, что он за человек, и — совершенно другие отношения! Всю жизнь потом был рад и счастлив за свою любимую сестру. И за племянника тоже, когда Женька у них родился. А Володя для него стал просто кумиром! Кто ему, разбирающемуся только в проводах, железках и компьютерах, да еще в этих… байдарках, кто ему так толково все разжует про политические и общественные явления? Про культурные события? Кто доходчиво растолкует про современные экономические понятия и процессы? Как локальные, так и глобальные… Поэтому и тост такой сказал: «Так давайте ж, други мои, тяпнем за моего родственника, хорошего человека, подкованного, так сказать, во всех отношениях!»
Приятно было хорошие слова и от Ляли Гольцевой услышать. Он, конечно, и без нее прекрасно знает, как к нему в отделе относятся. Еще бы! Всегда посоветует и выручит. Но принципиален. Правда, немножко мягкотел и излишне добр. Есть такой грешок! Никого зря начальству не заложит — только за дело, заслуженно. Хоть половина их коллектива бездельники, а остальные тупицы. Компьютеры понаставили: бумажки, видите ли, им не нужны, все теперь — в файлах, в базах данных… Интернет вот еще… Сведения от поставщиков и клиентов удобней им по электронной почте… и вообще, связь, переговоры — все, мол, по-современному. В гробу он видел такую ихнюю современность, и осваивать ничего не собирается! Из сугубо принципиальных соображений. Да, именно! Прекрасно картотекой обходится и книгами учета. А также обычной почтой и телефоном — слава богу, есть связь со всей страной, а если надо, и сам подъедет, куда нужно. По городу — на метро или трамвайчике, а если возникает необходимость, то и в командировку: хоть на Урал, хоть на Север, хоть в Приморье. Каким угодно способом: поездом, самолетом, пароходом. Если понадобится — на оленьей упряжке. Это у них, сопляков, фасон и амбиции… Сколько лет так работал, и все всегда было отлично. И сейчас свою группу ведет — комар носа, как говорится, не подточит… Садовский прекрасно знает, ху из них, так сказать, ху. Как кто работает и чего стоит. И с кем он останется, если Шевелев, не дай бог, завтра уйдет на пенсию. Садовского понять можно: с него за всех спрашивают. Так что, думать о пенсии, Владимир Викторович, еще рановато. Получится как бы дезертирство. Придется пока погодить. Надо будет дать понять Садовскому, намекнуть при случае, да что темнить — открытым текстом сказать, что хоть и вел он разговоры насчет мечты о пенсии, но пару лет как минимум спокойно еще может поработать. Пусть не переживает Садовский: он его не подведет. Выручит…
Владимир Викторович завершил мытье-полоскание тарелок, блюд и блюдец и пошел в комнату собирать рюмки-бокалы. Что перед собой-то скромничать? Личность он не мелкого масштаба, человек с прописной, как кто-то сегодня правильно выразился, буквы… Но простых дел не чурается. И не то, что посуду, а если потребуется, то и полы в квартире может перемыть, а в придачу к ним окна и лестничную площадку. Не зазнается, не такой…
Владимир Викторович осознавал, что чуточку плывет после выпитого сегодня, и поэтому подчеркнуто себя контролировал. Рюмки-бокалы — дело деликатное, осторожное и недешевое. Потому что, в основном, хрустальное… Отвлекаться нельзя. Полная концентрация организма! Тотальная мобилизация сознания! Он старался совершенно ни о чем не думать, пока собирал и относил, по две-три штуки за раз, всю эту хрупкость на кухню. И только потом, поставив ее аккуратненько на кухонную столешницу и принявшись насухо вытирать и тут же раскладывать по своим местам вымытые ранее тарелки, блюда и блюдца, смог вновь предаться приятному.
Ну, а Марина… Здесь случай особый. Она, конечно, особа со странностями, весьма экзальтированная она у них дамочка… Вот те же стихи взять, которые у нее на все случаи жизни и смерти… К месту и невпопад. Или телефонные звонки в три ночи. Для нее это знак дружеских отношений. Все у нее на запредельных тонусах. «Ах, божья коровка, я прямо задохнулась, когда увидела, это же невозможная прелесть!! Просто божественная раскраска!.. Ах, весенний дождь!! Это что-то невообразимое! Очищающее душу, как божье благословение! Никогда еще в жизни такое не чувствовала!.. Ах, долина тюльпанов в Крыму!! Восхитительно! Непостижимая красота! Будто все влюбленные сердца мира высыпались на эту благословенную землю! Ах, какой был потрясающий закат!! Невозможно передать словами! Стихи и музыка бессильны! Какой ужас этот кинофильм!! Невообразимый ужас! Я такого в жизни не видела! Как можно такое снимать и смотреть? Еще и восхищаться! Как можно быть поголовно такими тупицами! Оскара получил? А мне плевать! Это мое личное мнение! Вивальди — не музыка, а просто дурман! Малер — не музыка, а дурман! Шнитке — не музыка, а дурман! Видела кинохронику с Павловой. И это великая балерина? Корова! Кошмар какой, дышать нечем! Такой жары в моей жизни еще никогда не было!.. Как люди дышат и молчат?.. Какие-то все нечувствительные, как носороги! Двадцать два градуса? Комфортная температура? Может, для кого и комфортная, но не для меня… Это мои индивидуальные ощущения! Ужасно! Изумительно! Отвратительно! Потрясающе!» И так обо всем, на что натыкаются ее глаза, уши, пальцы… А любимая тема — о сдержанности в еде. Эту музыку она заводит при каждом подходящем и абсолютно не подходящем случае! Только для того, чтобы завязался разговор о ее сохранившейся фигуре. Чтобы все вокруг непременно, дружно и надолго замкнулось бы на этом необыкновенном, потрясающемфакте… «В голове у меня не укладывается, как можно жрать все без разбору — жирное, соленое, жареное! До какой же степени надо не уважать свою душу и презирать свое тело! Не понимаю этих безвольных животных! Где элементарная сила воли? Покажите мне хоть одну женщину моего возраста, не в кино, и не по телевизору, с такими же пропорциями, как у меня! Я что — какая-то особенная? Нет! Просто я себя уважаю!» Это она лепит при всех — толстых, тонких, молодых и старых, чуть ли не тыча пальцем в женские телеса, выпирающие из одежных ухищрений. Он ведь тоже в отличной форме. Где живот? Нету почти живота. Совсем чуточку. Поищите такую форму у мужика его возраста! А особенно три года назад бросившего курить. Бросившего курить и не нарастившего после этого десяток килограммов жира! Но ведь не трубит об этом на всех углах и перекрестках! Спросят — ответит, поделится своей собственной методикой. И все… Сам эту оригинальную методику изобрел на основе внимательного и многолетнего изучения физиологии своего организма путем проб и ошибок. Основной принцип: никакого насилия над собой. Бросаем курить и получаем от этого удовольствие. Другой бы на этом хорошие бабки сделал: вон, сколько объявлений в газетах — отучим за один сеанс… наверняка, гребут капусту лопатой, шарлатаны, а он, пожалуйста, поделится с любым желающим даром, из одного чистого альтруизма. Значит так… Покупаем пачку специальных никотиновых жвачек. В любой аптеке… После завтрака жуем одну… И так далее. Короче, Марина в больших порциях — это почти смертельно. Но выручала их с Юлей, надо признаться, не раз, да… Особенно, когда Женька был маленький и часто болел, а Юля уже с ног валилась, Марина всегда была тут, рядом: на молочную кухню сбегать, пеленки простирнуть — тогда еще слова «памперсы» никто слыхом не слыхивал, погулять с колясочкой, то да се… Из ясель, к примеру, ребенка забрать, когда у них вдруг не получалось, или посидеть с мальчишкой вечерок, а они — в кино или просто в парке погулять. Сколько он ее знает? Почти столько же, сколько и Юлю. Подруги. Но влюблена в него все эти тридцать три года, ну, просто бешено. И редко найти на свете мужика, чтоб такой ситуацией не воспользовался. Всех трудов — только руку протянуть. А он нет. Ни разу! Только отшучивался… Речь о днях давно прошедших, разумеется. В настоящее время вопрос потерял актуальность. Правда, один разок чуть было… но ничего, бог спас. Не тот она человек, чтоб раз-другой-третий — и разбежались. Чтоб потом шито-крыто. Не красавица, да. Как сказал когда-то Арик, в молодости еще, — в Марина, как затонувшая субмарина с боезапасом. Ну, это он явно перегнул. Субмарина, да еще с боезапасом! Надо же такое сказать! Хохмач-самоучка. Никогда не скажешь, если в компании встретишь, что членкор. Бухгалтер максимум. Субмарина не субмарина, но зато фигура, грудь, бедра — высший класс. Даже сейчас, в пятьдесят шесть. Конечно, влюблена в него, как мартовская кошка, но параллельно липла к каждому новому мужику. Цеплялась, как репей на каждые встречные штаны. Правда, безуспешно… А вот Володя у нее, как она все время вроде бы полушутя говорит, вечная платоническая любовь. Все это знают, посмеиваются, оно — как бы семейный анекдот, прибауточка. А если всерьез… вообще-то, бабе в жизни здорово не повезло: одиночество — не заварной крем в эклере. Каждую ночь скулит, наверное… Тем бабам, кто в ее шкуре не побывал, кажется, что все напасти только у них одних, самых-рассамых несчастных. Под ихним одеялом и на их кухне. Ах, муж не то сказал, не так посмотрел, не столько заработал, не ценит, не холит, мимо мусора-пыли проходит, в упор их не видит — просто ужас какой-то!.. И третий день перегоревшая лампочка не ввернута — конец света! Им бы для разнообразия Маринину судьбу. И физиономию… А такая, как Марина, конкретно на него, например, молилась бы по утрам вместо иконы, а перед сном, как говаривала покойная мама в этих случаях, мыла бы ему ноги и воду пила… Он не то, что тарелку под кран никогда не подставил бы, а не знал бы, где мусорное ведро стоит и с какой стороны в булочную заходят…
А тогда… тот случай… Безобидный, детский, можно сказать, случай, сущая мелочь. Но известно каждому: в жизни все беды и неприятности с мелочей как правило и начинаются. Было это, когда Юля Женьку рожала и была на сохранении в роддоме. Больше месяца там проторчала. Последствия давней застуженности органов, предназначенных природой для получения потомства. Или, как еще по научному иногда говорят, — для репродуктивной функции. Вот так, а то и похлеще, женской части их поколения все эти «картошки», «кукурузы» и прочие колхозные радости аукнулись.
Марина несколько раз за это время заходила прибрать, приготовить ему поесть нормального, домашнего. Он и впрямь на эти дела в молодости не мастак был. Прибрать мог, конечно, и не плохо, даже вылизать жилище не хуже женщины, но, как и большинство молодых мужчин, по вдохновению, которое приходило лишь после того, как в квартире образовывалось нечто вроде незарегистрированной городской свалки. А поесть — дело обычное: сплошные перекусоны из бутербродов и консервов. А что? Нормально. Организм молодой, работает, как новенький, только с конвейера, хорошо смазанный и отрегулированный механизм — стружки переварит и спасибо скажет. Ну, кто в девятнадцать, двадцать пять или даже в тридцать три думает о будущих колитах и язвах?
Так вот, то ли Юля ее попросила, то ли сама Марина вызвалась — заходила она раз-другой в неделю, чтобы, как выражалась, «жизнь молодая не загасла в сраче и сухомятке «. Однажды, поев, приготовленное и выпив красного сухого вина, как сейчас помнит -грузинское «Мукузани» по рублю восемьдесят шесть копеек ноль семьдесят пять литра, они присели на диван перед телевизором, и неожиданно он положил ей руку на плечо. Подержал так немного, а потом молча приобнял за плечи. Разное было у них до этого: по-компанейски с ней дурачились на пляже в числе друзей-приятелей, на руках, визжащую носил, в воду с лодки сбрасывал, валялись- кувыркались в свежем пушистом снегу — он то снизу, то сверху: щенячьи, в общем, шалости, лишенные какой-либо двусмысленности. Но в тот раз диспозиция его руки имела рельефный и предельно ясный смысл. Марина замерла. Чуть-чуть кружилась голова от выпитого, накатывало возбуждение — ужасно хотелось женщину. Уже больше месяца, почти полтора он был без. Наверняка не нужно никому объяснять, что это значит для энергичного двадцатисемилетнего парня, который никогда не занимался самообслуживанием… Потому что — омерзительно! Сейчас эта мерзость считается совершенно нормальным делом, даже если твой половой партнер рядом, вот он, руку протянуть! Вроде, как часть процесса. Хоть для женщины, хоть для мужчины. Жуть! Дожили! И приспособления всякие рекламируют и продают: вибраторы, фаллосы гуттаперчевые, куклы в натуральную величину со всеми выпуклостями и углублениями, как у настоящих женщин… Полнейший идиотизм! А тогда стыдно было и перед собой, и чтоб кто-то даже заподозрил… В общем, тогда, наедине с Мариной, он в был на пределе. Но сквозь возбуждение пробивалась боязливое понимание того, что с Мариной эти штучки даром не пройдут. Боком могут выйти с ней такие игрушки. Была бы кто другая… Во всяком случае, риск немалый, а-гро-мадный, можно сказать риск! Да! Но поди втемяшь что-нибудь разумное своей взбесившейся плоти, когда ей невмоготу — вынь, как говорится, да немедленно положь, в сей же момент!.. — а рядом, совсем, считай, вплотную, прижатое к тебе шикарное податливое женское тело. Марину начало трясти. Она взяла его руку, сунула ее под блузку и прижала своей ладонью к груди, не обремененной, как было тогда распространено среди молодых-грудастых, никаким лифчиком. Грудь была большая, плотная, а крупный острый сосок словно закаменел. Он уже ничего не мог с собой поделать… Вторую его руку Марина, быстро расстегнув молнию на юбке и оттянув резинку трусиков, потянула туда, вглубь… Все! Режь, Володька, последний огурец! И тут зазвонил телефон! Он моментально вскочил и схватился за телефонную трубку, как упавший за борт пловец-неумеха за первое попавшееся под руку худо-бедно держащееся на воде. Спасался он, правда, не от водяной пучины, а от себя. Звонили по пустяковому делу. Когда через несколько минут он положил трубку на телефонный аппарат, Марина полулежала на диване в том виде же виде, в котором он ее оставил: в приспущенной юбке и с расстегнутой блузкой, из которой круглым коричневым пятном соска укоризненно смотрела на него большая красивая грудь. Женщина ждала. «Кофе будешь?» -скучно спросил он и ушел на кухню ставить чайник на плиту. Уфф! Слава богу, обошлось. С кем угодно, да, но только не с Мариной — непредсказуема. Неизвестно, что может отчебучить. Через десять минут после происшествия, спокойно, с нее бы сталось, могла поехать к Юле в роддом и заявить: мы с Володей только что имели близость, мы друг друга любим, давай думать, что делать дальше. А что касается… Ничего, он как-нибудь перетерпит. Правда, Юля его заранее предупредила: еще некоторое время после родов — не рекомендуется. Ни-ни, значит. Не беда, что-нибудь придумают, приспособятся, это уже дело техническое. Зато никаких склочных последствий. Когда он, специально поканителившись немного у раковины и плиты, вышел из кухни, Марина, уже полностью экипированная, в плаще, сапогах, с сумкой через плечо, стояла в прихожей у открытой входной двери. Попрощалась и неожиданно добавила, виновато глядя в пол: только Юле ничего не говори, ладно? Очень тебя прошу!.. Ну, что ты, стал он ее успокаивать, да никогда в жизни, я же понимаю… А что было-то? А ничего, Мэри, и не было! Вот так оно все благополучно обернулось тогда: она пыталась, а он не поддался… Разве не так? Конечно, инстинкты, рефлексы, биология одним словом, — зверская, что называется, сила, но если с другой стороны посмотреть, есть же на свете высокие моральные ценности, есть же, черт возьми, такие понятия, как мужская верность, благородство, порядочность… Другое дело, что — не каждому дано! Не все же такие, как он…
И Владимир Викторович, повторив себе мысленную инструкцию по поводу осторожности и аккуратности, сосредоточенно принялся за самую точную и нежную часть посудомоечного дела — рюмочно-бокальную.
А с Ариком они, вообще, не разлей вода с восьми лет, на одной парте до седьмого класса. Круглым отличником был Арик, круглей не бывает, башка, гордость школы! Победитель математических, физических, химических и всех прочих, связанных с цифирью и таблицами конкурсов, а потом и медалист! И никто не мог его зарубить, как ни старались, какие установки из ГорОНО не получали. В смысле — даешь своих собственных гениев! Рожай, российская земля, не чужих, а своих быстрых разумом Ньютонов! Да он уже тогда соображал в десять раз лучше всех учителей и комиссий вместе взятых. Не жадина был, не ябеда и верный друг. Хоть и хлюпик, очкарик и мамин сынок. Всякое промеж ними случалось: очки он Арику бил, нос ему расквашивал — обычные мальчишеские дела, у всех в детстве так… Но и защищал его тоже. Не раз. А потом, когда Арик большим ученым стал, никогда ему в помощи не отказывал. Потому что его, своего старинного дружка-приятеля, всегда любил-уважал, да и сейчас не меньше. Редко, правда, видятся, хорошо, если раз в полгода. Что поделаешь: работа, быт — сумасшедшая, блин, жизнь. На эту, его теперешнюю работу, кстати, Арик его рекомендовал, практически устроил. Да ведь что ему стоило — снять только телефонную трубку… Везде у него друзья, везде ученики и почитатели, для всех он авторитет, о нем и статьи в газетах, по телевизору показывали — кто ему откажет? И вот уже шесть лет и четыре месяца добросовестно оттрубил Владимир Викторович в своем отделе, все нормально, все чин чином, не уронил репутацию членкора, не подвел друга, да! Правда, затирали, ходу, что называется, не давали: не повышали, не поощряли. Все шесть лет на одной должности, в одном чине. Что ж, обычное дело — зависть, протекционизм. Непотизм по научному. Все своих тянут. Не он первый, не он последний. Сколько раз за эти годы вакансии появлялись! Губарев ушел, Абрамович помер… В прежние бы времена, партийно-советские, только заикнись Арик, только шепни наверху, и его бы, Владимира Викторовича, сразу, через сутки буквально — замзавом. А то и завом. Все у него в ажуре тогда было, а анкета, так та, вообще, как совесть младенца, хоть портрет образцового советского человека с него пиши: и семейное положение, и образование, и стаж, и что главное, что самым главным считалось в ту простую, понятную эпоху — партийность. Да! Именно! И ни одного по этой линии взыскания за все двадцать с лишним лет членства. Кто помнит, тот знает! Но пришли другие время, иные порядки. Теперь и Арик со своими знакомствами и блатами не все может. Не могу, говорит, тебя ни в замы, ни в завы. Основной теперь критерий — рентабельность, и к подбору кадров совсем другие требования, не такие, как раньше, особенно в компании, в которой тридцать семь процентов частного капитала… Все нынче так говорят. А на деле — красивые слова. По-настоящему, первейший критерий у них у всех — чтоб свои при тебе были. Поближе своих пододвинуть к самому жирному куску. Может быть, только одно исключение и есть — Садовский. Вот его — за способности. Но и Владимир Викторович — не без оных. Он бы тоже не хуже Садовского на его месте справился. Но сейчас… Сейчас отгремели литавры и звучит последнее танго… Законы жизни…
Владимир Викторович закончил с посудой, поставил на огонь чайник и позвал жену: «Юля, иди чай пить!»
Другой бы ни к чему не прикоснулся, завалился бы в постель — его праздник. Какой мужчина-юбиляр посуду моет после того, как гости разошлись? Да, что считаться! Юля ведь тоже на свои дни рождения пашет. До и после. Женщины все так, а мужик далеко не каждый. Но это у других. В их семье иначе. Они привыкли все вместе, все пополам. С первых дней. Недаром ведь Юля сказала: «Это были прекрасные годы! Мой Володя замечательный человек!»
Додумывал свою жизнь Владимир Викторович уже в постели, прерывисто засыпая. То, окунаясь на несколько минут в ватную эйфорию начинающегося сна, то, опять выныривая в явь — в мутно освещенную уличным фонарем спальню, за распахнутым окном которой плавали обычные звуки летней городской ночи: шелест листвы, шорохи редких машин, дальние звоны поздних трамваев, молодые приглушенные голоса и смех. Все, как и тогда, тридцать лет назад, когда кто-то, засыпая в свои шестьдесят, слышал прилетающий с улицы их, Юли и Володи, приглушенные молодые голоса, их ночной игривый ничем не сдерживаемый смех.
В углу спальни, положив голову на лапы, лежала собака, задумчиво и преданно глядя на любимого хозяина.
Они и на самом деле, как это описала в своей поздравительной поэме Марина, познакомились на «картошке». Он, тогда молодой специалист — два года, как после института, работал на заводе в отделе главного технолога. И, как большинство молодых работников советских учреждений и предприятий, как все студенты советских учебных заведений, проводил часть осени на обязательных сельхозработах. Помощь города селу — так это тогда называлось. В том октябре погоды выдались замечательные: дождей не было, деревенская природа увядала благородно и изумительно красиво. По утрам, почти сразу после рассвета, их, не выспавшихся, натанцевавшихся допоздна в колхозном клубе, нагулявшихся с деревенскими девчатами по речному берегу, — дело молодое, обычное — везли на картофельное поле. Везли в открытых кузовах пожилых ревматозных трехтонок и полуторок, некоторые из которых имели заслуженное военное прошлое. Свежий, настоянный на ночных луговых травах ветер обдувал их небритые лица, полупрозрачная утренняя дымка пласталась над бронзовым леском, над тусклой речной рябью, над грустной желтизной скошенных, но еще не перепаханных полей с разбросанными на их пространствах сиротскими холмиками стогов. Правда, им эти природные красоты-радости были до лампочки — очередной день монотонно текущей посреди полей и деревенских улиц «картофельной» жизни. Работа в поле, возвращение в свой барак, после чего — непременное питие дешевых алкогольных суррогатов: портвейнов, вермутов, плохой водки, омерзительного на вкус, но тоже, как и большинства питейного ассортимента тех времен, до смешного дешевого кубинского рома… И уже заполночь — стычки с местными деревенскими парнями, ревнующими городских к своим дояркам, телятницам и работницам умственного сельского труда. Стычки, к счастью, обычно ограничивались только изощренными угрозами на расстоянии нескольких десятков метров, устрашающими взмахами разных удлиненных предметов — палок, дубин, хворостин, гораздо реже доходило до синяков, поскольку поодиночке не ходили, а для коллективных драк не было ни у кого ни смелости, ни куража. Вокруг влачился убогий деревенский быт. С очередями в сельмаг, куда раз в неделю завозили выпивку, хлеб, консервы и слипшиеся карамельки в картонных ящиках… С журавлями над колодцами, извилистыми проселочными дорогами, на которых натужно пыхтели колхозные грузовики… С тусклым электрическим светом вокруг засиженных мухами лампочек… С запахом навоза, прелого сена, камыша, простеньких духов и тройного одеколона… С протяжным и разнобойным мычаньем возвращающихся на закате по своим хлевам коров, мечтающих о вечерней дойке… С одуряющей бездонностью звездного неба… Все это казалось нормальным, каждодневным, вечным — тот быт, нравы и порядки, те запахи и звуки, та природа и погода…
В одних из таких близнецов-дней узнали: в соседнюю деревню, километрах в трех, прибыла большая бригада из проектного института, человек пятнадцать, сплошь женский контингент. «Вечером — в гости к девочкам из проектного!» — пронесся клич. После ужина повалили гурьбой в соседнюю деревню. Женский контингент и вправду был в наличие, но полноценного вечера не получилось — девочки принадлежали к культурной прослойке социалистического общества: они работали в учреждении интеллектуального труда, многие были студентками-вечерницами и заочницами, а кое-кто даже закончил институт. И потом: значительная часть из них была из семей служащих — учителей, врачей, научных работников. А ихние ребята — кто? Работяги, в основном. После армии или выпускники профтехучилищ. Только трое-четверо более менее соответствовали… Из них, более менее соответствующих, номер один, и даже больше, чем номер один, поскольку явно не подлежал на их непритязательном фоне никакой нумерации, был Саша Гринман из заводского КБ. Бард, альпинист, худой и высокий, горбоносый и рыжий — девчонки, да и зрелые женщины, от него таяли, как мороженное на солнцепеке: только набросай в пакет и уноси. Но Саша не обращал ни на кого из них и крохотного внимания: он беспамятно обожал свою двухлетнюю дочку-кукленка и жену Илю, насмешливую остроязычную красавицу, работающую в заводоуправлении юрисконсультом. Ее еврейско-татарское происхождение, а, следовательно, предполагаемый супертемперамент, был предметом мужских шуток и подначек — сколько, где, как? Саша не обижался, не огрызался, молчал, будто не слышал. И только один раз на Володиной памяти, здесь, на «картошке», вероятно, в момент отчаянной тоски по жене, после стакана польской водки, — ни к рому, ни к портвейну с вермутом он не прикасался, называя их пойлом для быдла — выдохнул: «Сколько? Столько, сколько надо, валенки! Где? Как? Вам там и так даже не приснится! Понятно, рыбье ваше племя?»
Девушек расселили по две-три в отдельных избах, и так как общего вместительного места, где бы собраться, как, например, у них в бараке, здесь не было, погуляли-пообщались на площадке у сельсовета. Шумно посидели с шуточками-прибауточками на поваленных у забора бревнах, послушали Сашу, потом попели вместе, кто, как мог, под его гитару, немножко потанцевали под транзисторную музыку. Все было бы хорошо, но через некоторое время ребята-работяги, наприкладывались в сторонке к прихваченным с собой бутылкам, и слегка распоясались в смысле рук… Что поделаешь — пэтэушно-армейское и фабрично-заводское воспитание! Да и гены победившего пролетариата… Запахло инцидентиками, и девушки, решив избежать ненужных им проблем, стали расходиться по домам. Тем более, что Саша, центр, душа и сдерживающий элемент посиделок, неожиданно попрощался и, забросив гитару на худое плечо, удалился. Ушел домой, в барак. Как всегда в одиночестве. Ни кого не позвал, ни к кому не присоединился. А Володя предложил Юле проводить ее до места временного жительства, поскольку ее сожительница по хате, а значит и возможная попутчица, Светлана, крупная задастая девка с бюстом незаурядных размеров, куда-то исчезла. Юля пооглядывалась, поискала глазами пропажу и, чуть поколебавшись, согласилась. Идти-то было — рукой подать, метров пятьдесят всего-то: за угол сельсовета и наискосок через улицу, но одной боязно — девушка все же, а ребята-работяги балуют. Они остановились у калитки — изба, не подавая признаков человеческой, да и никакой другой жизни, равнодушно белела в кромешной тьме. Не светились окна, безжизненно было и во дворе: скотина молчала в хлеву, куры не шебутились в сарае. Хозяйка уже спала, а Светлана явно еще не вернулась. Юля вдруг сказала, что не хочется ей идти в дом, неуютно ей быть в комнате одной, да и что-то ко сну не тянет, а вокруг такая чудесная ночь — просто прелесть, и предложила прогуляться по речному бережку. Володя обрадовался и быстро, чтобы Юля не передумала, одобрил предложение. Ночь была темнющая, безлунная. Может быть, поэтому прогулка получилась не очень впечатляющая. Местности они не знали, спустились почти на ощупь по еле-еле угадываемой тропинке к воде. Вокруг были камыши, прибрежная топь, дальше идти было некуда. Они присели у самой воды на поваленное дерево, посидели-поболтали немного о том, о сем, тут к берегу подошла парочка и остановилась неподалеку, буквально в нескольких метрах от них. Кто это — легко было узнать по голосам: мужскую часть представлял руководитель бригады из проектного, солидный, уже седоватый мужик лет тридцати пяти-шести, а второй была Светлана. Они не стали тратить время на разговоры-уговоры и тары-бары, а повалились на кучу сухого камыша у самой тропинки, и без излишней раскачки, которую все теперь называют прелюдией, с пыхтеньем, сопеньем и повизгиванием начали заниматься любовью. Сейчас сказали бы — начали «трахаться», но он никак не может привыкнут к этому слову, не в состоянии произнести его вслух, если окружение не чисто мужское. Не может даже при Юле, хотя употребляют его теперь запросто, как раньше употребляли «любовная связь» или » половой акт», все и везде: женщины, подростки, дети, в кино, на сцене, в семье, в служебном коллективе и при любовных изъяснениях.
Юля была в шоке. Неожиданно и резко, аж отлетела верхняя пуговица, она ухватилась за отвороты его рубашки, судорожно сжала их кулачках и уткнулась горячим лицом в его оголившуюся грудь. Все было понятно и объяснимо: увидеть такое порядочной девочке! Хотя нет, ничего они толком не видели — темнота кромешная, да и не смотрели в ту сторону, точнее будет сказать — услышать такое порядочной домашней девочке! Вплотную, можно сказать, при таком присутствовать! Почти, можно сказать, участвовать! Разве что свечку не держать! Самый настоящий стресс для интеллигентной девушки! Да еще, когда парень рядом! На первом романтическом, целомудренном свидании… И уйти незаметно нельзя: тропинка практически перегорожена двумя телами, движущимися в режиме работающей водяной помпы, вокруг камыши, сзади вода. Ни вперед, ни назад, ни вбок. Идиоты, другого места не нашли! Полпланеты вокруг пустует! Пришлось, не выдавая своего присутствия, неслышно-недвижимо пережидать. А что было еще делать!? Конечно, стоило, наверное, что-нибудь отчебучить веселенькое, созорничать, заорать, скажем такое: «Всем оставаться на местах! Комсомольский патруль!» Или лучше — «Не двигаться! Отдел социалистической нравственности КГБ!» Было бы что рассказывать потом в компаниях и на вечеринках под общий хохот… Но тогда как-то не до того было… Особенно Юле. Совсем не в подходящем для таких шуток состоянии была она в тот момент. Да и он, честно, говоря, тоже. Ждать, однако, пришлось не слишком долго: руководитель женской сельхозбригады был, видимо, большой в таких делах умелец — минут за пятнадцать он довел девчонку до исступления, и на ее последнем истошном «Ой-ей-ёй!! О-о-о! Ай-а-а!…» все благополучно закончилось. Еще некоторое время размякшая парочка посидела, пошепталась, похихикала… Потом они встали, их силуэты смутно вырисовались на фоне качающегося под легким ветром камыша, Светлана быстрыми ловкими движениями одела трусы, натянула брюки, и они ушли. За все время соития своих коллег Юля почти не шелохнулась, так и просидела, будто сведенная судорогой, прижавшись к нему и уткнувшись лицом в его оголенную грудь. Она беззвучно всхлипывала и покусывала его кожу повыше соска. Он только чуть-чуть возбудился, и не от действа, происходящего в пяти метрах от них — от этого было просто неловко, и больше ничего. А оттого, что такая девушка — она понравилась ему сразу и очень — проявила к нему чувство. И к тому же первой. Если бы совсем не нравился, не стала бы делать так. Правильно? Да? Какие вопросы! Естественно! И он так думал, и Юля потом говорила. Вернее, головой кивала. Ох, как не любила она вспоминать тот вечер! Да и сейчас тоже не особенно… Хотя, что тут такого? Даже забавно теперь вспомнить. Маленький фрагментик из истории их семьи — с этого у них и началось… Все дальнейшее произошло стремительно. То самое, чему они были невольными, оторопевшими свидетелями на ночном берегу, случилось с ними назавтра, на том же самом месте, на той же сухой камышовой куче. Правда, в отличие от руководителя бригады из проектного института, ничего толком у него не получилось, только измазались, а через несколько дней после возвращения домой подали заявление в ЗАГС.
Было в их совместной жизни еще много других интересных, а то и замечательных моментов и случаев. Есть, как говорится, что вспомнить. Да! Следующим после свадьбы знаменательным событием было рождение ребенка, их Женьки. Правда, родился он семимесячным. Так вышло. Резус тот, не тот, плацента такая, не такая — Володя и тогда ничего не понял, и сейчас не больше понимает. Было ему ясно одно: его мальчишка весит чуть больше двух кило, два двести, кажется, а это очень плохо, потому что это ниже природной нормы. Он тогда здорово переживал, но оказалось зря — парень вымахал крепким, красавцем вырос парень, выше него на полголовы, в юности занимался классической борьбой и баловался «железом», как называл штангу и гири. И, кроме того, уродился головастым, от природы очень способным. Можно не стесняясь, так прямо и сказать — в отца. Только Владимир Викторович не до конца в себе развил то, что природа дала, — времена другие были: самообразованием не занимались, специальные книжки не читали, иностранные языки не учили — зачем?.. Чему учат в школе и институте — и ладно: старшим товарищам, которые в этих делах специалисты, видней, чему учить. А вот их Женя сумел в себе развить. Другие времена, другие требования, иные перспективы. За папиной спиной не отсидишься. Нюх у нее, у теперешней молодежи. Знают сызмальства, что теперь требуется для нормальной жизни и карьеры. С детства чуют, где лучше и где больше. Но и папина заслуга в сыновних успехах тоже кое-какая имеется… Книжки ему читал в детстве разные, когда Женька букв еще не знал, и довольно часто: если не каждый день, то пару раз в неделю — точно. Альбомы ему еще, были такие — «раскрась сам», подсовывал, чтоб сидел тихо в своем уголке, никому не мешал, не путался под ногами… Краски акварельные купил, когда мальцу и трех лет не было — может, с этого у него и началось, в зоопарк водил раза два или даже три: зверей показывал, про их повадки и образ жизни рассказывал, дневник проверить, отметки какие, объяснить что к чему, наказать по делу, не без этого, ну и там всякое… Все повлияло, каждая мелочь в воспитании важна. Короче, все знают: сын у него — талант! Школу закончил с медалью, институт — с красным дипломом. И уже пятый год работает в Америке в одной очень солидной фирме, всемирно известной, каким-то важным консультантом по особому дизайну и оформлению. И ни в какую не хочет возвращаться обратно. И никогда, говорит, не вернусь, не мечтайте, мама с папой, разве что на недельку, при случае, навестить родителей и старых друзей. Невестой-американкой обзавелся. Это по-нашему — невеста, а по ихнему называется герл-френд. Ничего на внешность, если судить по фотографии: вполне симпатичная и хорошая фигурка. Темновата, правда, немного, потому что колумбийка по национальности. Смугляночка. Но какая разница: в Америке родилась, американский паспорт имеет — значит, американка. Вместе живут, хоть и не расписанные. Как бы сожители. У них это нормально. Даже как бы положено — пожить вместе, притереться, узнать друг о друге побольше: сошлись ли характерами, темпераментами, взглядами на жизнь, и все такое… Для гарантии крепкого будущего супружества. Не получилось, не совпали, не притерлись — ну, что ж: извини, дорогая-дорогой, расстанемся друзьями, без мордобоя и драмы, как цивилизованные люди. Там — так. Да и здесь теперь у многих так же. Все перемешалось, все уравнивается потихоньку… А насчет расы и национальности — он человек широких взглядов, современных. Ему без разницы — хоть американец, хоть еврей или араб, хоть индус или даже азербайджанец с чеченцем. С ними, кавказцами и азиатами разными, он, правда, дел никогда не имел, за одним столом не сидел, и не собирается, видит их только на рынках и в телевизионных новостях, но прекрасно понимает, что люди разные бывают. Не в национальности дело. У каждого народа есть своя элита, такая тоненькая культурная прослойка, которая двигает технический, гуманитарный и всякий другой прогресс. Ученые, писатели, артисты, музыканты, изобретатели и просто хорошие и порядочные люди, как вот его, к примеру, друзья, родственники и некоторые из сослуживцев, о жене и сыне даже говорить нечего, ну, и о нем самом тоже, разумеется. А остальные, в каждом народе их процентов девяносто, а то и все девяносто пять — быдло. Пьют, тащат, что плохо лежит, бездельничают, развратничают, убивают… Не он придумал — есть такое серьезное мнение. Не раз читал. И полностью с этим согласен. Он всегда так думал. Будто его мысли кто-то подсмотрел. Так вот, о сыне. Лучше было бы, конечно, чтобы наша девочка была, русская, и чтоб расписались, как положено, но раз так вышло, он не ханжа, он понимает, пусть будет, как есть, по-современному, бог с ними, лишь бы любились. У сына хороший пример всегда перед глазами, далеко ходить не надо: его мама с папой. Зовет в гости. А что — соберутся и поедут! В отпуск. Или лучше, когда он на пенсию выйдет — через пару лет. Если, конечно, Садовский отпустит. Он такой, он может уговорить — еще годик, Владимир Викторович, поработайте, еще два… Может, внука или внучку подгадают им молодые к тому времени, вот и приедут помочь. Американки, они не сидят с детьми дома. Через неделю после родов — няньке ребенка в охапку, кашки-шмашки из магазина из всякой искусственной дряни, а сами — прыг в машину и на работу. Ну, как доверить их крошку чужому человеку? Мало ли, какие попадаются. Полгода, а то и все три, с внучком или внучкой они повозятся, и Америку заодно увидят. Посмотрят, что это за чудо-юдо такое — Америка, пуп Земли. Сколько он себя помнит, столько и разговоров — Америка. Враги-империалисты — друзья задушевные, ад кромешный — рай земной, повальный меркантилизм и бездуховность — сплошной альтруизм, тупик цивилизации — мозг прогресса и центр культуры… Да и сейчас — кто помоями поливает, а кто ахает восторженно. А для них главное, что сыну там хорошо. С чем черт не шутит — вдруг и на самом деле удастся съездить! Правда, чем их теперь удивишь? За последние десять лет и в Париже побывали, и в Болгарии на Золотых песках недельку в прошлом году отдохнули, к родственникам в Калининград съездили. И все благодаря ему, их сынуле. Кое-что родителям подбрасывает… Не скупится. А то бы туговато им пришлось на его не шикарную, прямо сказать, зарплату и Юлину совсем уж миниатюрную пенсию. Он у них всегда был парень самостоятельный: после школы в Питер уехал в институт поступать — не хотел оставаться под родительским крылом-надзором. Поездку им в Париж устроил, когда еще здесь жил, только-только работать после института стал, а вот сумел, все «от» и «до» обеспечил, полный туристский сервис — это был его подарок матери на юбилей. Пятьдесят ей тогда стукнуло. Париж! Шесть лет прошло, а будто месяц назад было… Приехали они с группой днем, расположили их в гостиничке на площади Республики, там посередине площади знаменитая женская статуя установлена, оттого и такое название; вечером автобус с экскурсоводом за их группой пришел, город повез смотреть, после чего они на катере по Сене покатались, речка такая главная в Париже. А в промежутке между приездом и экскурсией сходили они в кафе, их там на каждом шагу, как у них в городе деревьев, посидели, винца взяли, короче говоря, отметили… А потом, когда вернулись из экскурсии и речной поездки, гуляли, почти уже ночью, по пахнущим стариной узким парижским улочкам, вьющимся вокруг их гостиницы. В обнимочку, как молодые. Под апрельским дождем… А потом ночью… Жуть как скрипела полутораспальная кровать в той простенькой крошечной гостинице. Тогда, шесть лет назад, у них иногда еще были такие ночи… Не так и не столько, конечно, как раньше, в молодости, и даже попозже, в зрелости, но еще случалось… Он, вообще, в молодости любил это дело потянуть… Когда потерпишь, сколько можешь, изрядно соскучишься, тогда — самый кайф и есть. Проходит неделя, вроде хочется… И Юля не прочь. Без очков видно… Еще терпишь — вторая неделя проходит. Юля уже намекает. Как бы ненароком, полушутя скажет: не соскучился ли ты, милый муженек, по моему телу и моим ласкам? И еще в том духе, что сама, мол, да, и щекой о его плечо потрется… или руку погладит. А он еще потянет чуть-чуть, пару дней, ну, три максимум — и тогда уже сплошное тебе потрясающее удовольствие. По полной, как говорится, программе. А Юля, соскучившись, — прямо, как сумасшедшая. Да, было… Это сейчас уже, как напевает Арик, последний вагон скрылся за последним поворотом… Вечно молодым не будешь. Но кое-что еще сохранилось. Особенно у Юли. Чувства в женщинах, они и в начале посильнее, и вообще, дольше сохраняются. Общеизвестный научный факт. Психология полов. Бывает и сейчас: задумается, посмотрит на него… долго так… То ли заботливо, то ли печально…
В Крым они поехали через два года после рождения Жени. Первый раз вырвались на отдых вместе. Тогда еще Юлина мама была жива, оставили ей пацана и — вперед! Его родители, вообще, в их дела вмешиваться не хотели. Плацкартный вагон, вторые полки — другого им не надо было!.. Когда молод, везде комфорт. Сняли два места в заповедном, потрясающей красоты Воронцовском парке, это где знаменитое Ласточкино гнездо, в одном из его хозяйственных уголков. Жили там в финских домиках служители и подсобный персонал. У одного из них, кажется, самого главного дворника парка, они и разместились в непонятном сооружении вроде маленькой палатки или шатра, за что платили полтора рубля в сутки. Непонятность сооружения состояла в том, что было оно из прозрачного полиэтилена. Все на обозрение! Но их это мало волновало: ночью ничего не видно, а днем — что и от кого прятать? Молодость! И не думали тогда о ваннах-душах, унитазах-биде, горячей воде и туалетной бумаге. Обходились. Главное, что были молоды, жизнерадостны и вместе… Рядом, на той же полянке возле домиков, стояло еще несколько таких же прозрачных халабуд. И жили в них другие молодые пары. Брезент — дело недешевое, особенно по тем дефицитным временам, а полиэтилен, вероятно, достался хозяевам бесплатно — какой-нибудь использованный упаковочный материал для импортного оборудования. В Советском Союзе он встречался в ту пору нечасто…
Они откидывали полог, и гулял над их головами, и обдувал всю ночь их раскрытые плечи влажный ночной ветер, и накатывал на них всю ночь отчетливый шум прибоя. Допоздна сидели они у моря или гуляли по берегу, бордовыми отблесками мерцала на закатах лунная дорожка, продолжаясь на их лицах… он помнит, как Юля, молча, подолгу вглядывалась своими большими грустными глазами в закатный горизонт… О чем-то мечтала. Как она его любила! Да, по-настоящему она его любила! Да и сейчас грех жаловаться… По-другому, конечно, — возраст, привычка, но все же…
С этими приятными мыслями Владимир Викторович заснул окончательно. Но самой последней и самой приятной, вроде задушевного заключительного слова в конце торжественного праздничного собрания, была…
Глава 3
Сережа, младший Юлин брат, и на самом деле, с самого момента знакомства не очень симпатизировал своему новому родственнику. Даже на свадьбу не пошел, психанул тогда и махнул на неделю на Домбай, придумав для всех особые, не поддающиеся оглашению жизненные обстоятельства. Да, наверное, юношеский максимализм, взбрыки молодости, как говорила Юля, но не нравился ему Владимир Викторович Шевелев, и баста! Может, свою роль сыграло то, что он обожал старшую сестру и желал ей партию несколько получше. Нет, не в специальности дело, не в материальной или карьерной перспективности, даже не во внешности — просто хотелось для нее человека поприятней. Потом привык, куда денешься, но неприязнь осталась навсегда. С этим занудой час в одной комнате провести — легче байдарочный переход через Амурские пороги в одиночку совершить. Но даже не это основная причина такого Сережиного чувства к шурину. А в том, что шурин и близко не соответствует одному из главных Сережиных критериев, которыми он пользуется для определения истинного мужчины. Очень Сереже не нравятся домашние захребетники. Ну, что это за мужик, который ничего в доме не умеет делать!? У которого руки не из того места торчат, где им положено у нормального мужика быть. Разве может называться мужчиной то, кто не в состоянии ни мелкий ремонт — к примеру, пол покрасить, линолеум настелить — ни перегоревшую электрическую пробку поменять, ни какую другую домашнюю мелочь сделать?! Не говоря уже о починке прибора посложнее, типа утюга или кухонного смесителя. Максимум, на что этот способен, — криво гвоздь вбить, да и то не в то место, где он нужен. Сережа у него на подхвате по каждой мелочи. Второе у Сережи домашнее хозяйство. Своего будто мало! Конечно, семье сестры нужно помогать, какой базар!.. разве он отказывается?.. ему совсем не трудно, но дело ведь в другом: просто противно, что он должен при живом мужчине в квартире быть при нем вроде подсобной мастерской. А вот тому — абсолютно по барабану, ему не стыдно, для него это привычно и совершенно естественно. Он может преспокойненько сидеть в кресле, читать газету или смотреть по телевизору футбольный матч, пока Сережа возится с его разъехавшимися стульями или ползает на коленках, наклеивая на кухонный пол хлорвиниловую плитку. А еще хуже, если не читает газету и не смотрит матч, а заводит умные и поучительные разговоры об экономике, политике, литературе, о современной нравственности или новейших научных достижениях… Или в сотый раз учит его, как бросить курить по его оригинальной методике. А потом, как по другой, еще более оригинальной и тоже его, не растолстеть при этом. Туши свет, сливай воду. Тут и глухого стошнит. Он, Сергей, у себя дома, не говоря уже о всяческих технических и ремонтных домашних делах, всегда и во всем помогал Ире, с первого дня их совместной жизни. Посуду моет даже чаще, чем она, пылесосить по выходным и все прочее по мелочам — его обязанность, он и обед может приготовить, когда Ира не в состоянии — плохо чувствует или срочность какая по работе, и пыль тогда тоже не погнушается вытереть, и полы протереть, со всем справляется, ежели обстоятельства заставляют. А по магазинам, а детей, когда маленькие были, — из сада-ясель, а погулять, повозится с ними, а родительские собрания, дневники, внушения, наказания, поощрения — его святое дело. А этот — разве что по большим праздникам, как говорят, руки в холодную воду окунет. Ну, как же можно! Ему не пристало! Он же мужчина! Сестру жаль: всю жизнь дома сама пахала, пока этот ублюдок разговоры о судьбах мира разводил. Жаль ее и одновременно раздражение против нее иногда накатывает. Чего терпела, чего молчала? Чего терпит и молчит сейчас? Любовь у нее такая была ослепляющая-оглушающая? И теперь тоже? До сих пор продолжается? Чепуха, с трудом верится! Очень ведь симпатичная была в молодости. Могла бы кого и получше выбрать. Торчали под окнами, телефон не замолкал… Да и сейчас — интересная и неглупая… Хозяйка — поискать таких. Недаром Ирка злится, когда он сравнивает. Глупо, конечно, делает, что сравнивает. Дипломат из него никакой… А этот — сморщенный, как печеное яблоко, и лысый. И большой дурак к тому же. Характер у нее просто такой, у сестры… Наследственный. Бабушка была такая и мама тоже. Наверное, есть, в человеке особый ген такой — ген обреченности. Или безответности. Видимо, в ихнем роду он у всех женщин… И не только в ихнем. Наверное, за то во всем мире и любят русских жен…
«Так давайте ж, други мои, тяпнем за моего родственника, хорошего человека, подкованного, так сказать, во всех отношениях!»
Ляля Гольцева пришла сюда не потому, что ей очень уж хотелось поздравить сослуживца, не потому, что ее устно, а потом и письменно на специальной открытке, пригласил юбиляр — отмоталась бы как-нибудь: очень ее попросил об этом Садовский. Вероятно, Садовскому не очень улыбалось единолично представлять на торжестве весь служебный коллектив. Как начальству откажешь?! Тем более, что Садовский так хорошо к ней относится и, конечно, поставит ее на место Владимира Викторовича, когда тот на пенсию уйдет. Можно считать, уже ушел. Дело дней. А кого еще другого? Некого больше. А Садовскому, честно говоря, она не только в том, чтобы сюда придти, она ему ни в чем другом тоже бы не отказала… С большим бы ее удовольствием. Но он ни о чем не просит, ни на что не намекает, виду не подает. Стесняется, наверное. А зря! Жена у него ху-уденькая такая. Кости одни. Хоть и психолог. А Ляля — в хорошем теле. Самый смак для мужчины, кто понимает! Хотя бы для разнообразия… Садовский попросил, и пришлось Ляле придти и тоже поучаствовать на уровне своей семьи: неприлично одной, не какая-то ведь одинокая, никому не нужная, вроде этой малахольной Марины, так что пришлось придти и своего охламона прихватить, а тому только дай повод: ему хоть юбилей, хоть похороны, хоть в забегаловке с дружками, такими же шоферюгами-пропойцами. Какой ни есть юбиляр человек, а в этом Юлии Витальевне поневоле позавидуешь — не пьет. В смысле — да, но в нормальных дозах, не по каждому первому поводу и не любое, что под руку попадется… А так, в другом — и работать с ним не скажешь, чтоб очень уж приятно, и дома, наверное, не сахар. Впрочем, пусть это жену волнует, какой он дома, а в отделе уши уже от него у всех повысохли. Зануда. И жмот к тому же первостатейный. Когда ее прижало — без зарплаты третий месяц, пусто дома, хоть шаром покати, Садовского тогда с ними еще было, Садовский обязательно что-нибудь придумал бы, а тогда картошку в дом купить не на что было, не говоря уже о куске мяса, сосисках или твороге, а этот из Парижа только вернулся, наговориться не мог о своем Париже, хвастался, что сынок ему кучу баксов отвалил, что для него зарплата — тьфу, год может без нее теперь обойтись; кажется, даже рад был, что зарплату не дают: он на их фоне, несчастных и пришибленных, пофуфыриться мог, павлиний хвост свой веером распустить, прям звездный час его наступил, мечта жизни свершилась… И вот тогда Ляля попросила одолжить ей на неделю, максимум на десять дней, хоть чего-нибудь, объяснила — детей нечем кормить, мужу тоже больше двух месяцев ничего в автоколонне не платят… Так он с таким видом, будто целый миллион жертвовал на спасение детского дома, нет больше, — будто миллиард отстегивал на избавление человечества от чумы двадцатого века, так СПИД тогда журналисты называли, торжественно вытащил из бумажника и протянул ей… что, вы думаете, он ей в позе великого благодетеля протянул на виду у всего отдела? Один доллар! Подавился бы лучше своим долларом… А что ей оставалось? Взяла. С паршивой овцы… Хоть что-то домой в тот вечер принесла: двести грамм вареной колбасы, пачку вермишели и еще маленькую турецкую шоколадку. Сейчас на доллар столько уже не купишь. Через два дня отец с матерью пенсию получили, и она отдала ему его паршивый доллар. Слава богу! Ночь не спала… И противно было, и что делать не знала. А он еще потом об том случае раз десять за эти годы вспоминал… И ей, и всем, с кем разговоры заводил о своих уме и доброте, неоцененных неблагодарным населением планеты. Такой, мол, он — всегда проникнется и выручит. Последним поделится. И пользуются все его добротой, и страдает он из-за своей мягкости и отзывчивости… Послушай, Лялечка, совет умного и опытного человека: если не хочешь ни с кем испортить отношения, не делай добрые дела… Будто эта хохма тысячу раз в газетах, в разделах юмора, не напечатана… И всех, кто у них в отделе курящий, а их большинство, донимает своими гарантированными методиками по бросанию курения… Всех достал, курящих и некурящих. Как бросить курить, чтобы при этом получить удовольствие, а потом еще и похудеть. Как кто собирается выйти в коридор покурить, так и заводит свой будильник. Никто еще не завязал. Как дымили, так и продолжают. Наверное, ему назло.
«Вот почему я хочу произнести этот тост за большой ум, за умение работать с людьми, за отзывчивость и доброту дорогого нашего Владимира Викторовича! Разрешите, Владимир Викторович, я вас от души поцелую!»
Садовский сегодня был счастлив не меньше, а возможно, и больше, самого юбиляра: дожил! дождался! дотерпел!.. Событие достойно того, чтобы его хорошенько отметить. Поэтому не стал игнорировать приглашение. Не увильнул, не отговорился. Праздник!
Наконец, наступил он, этот долгожданный день, и теперь этого незаменимого работничка, — вот, где он у него сидит! — можно будет на законном основании выпереть на пенсию… Больше бестолкового шума от него, чем дела. Дышать в отделе станет легче, и работать будет веселее. А на его место… Прекрасные специалисты есть — грамотные, молодые, энергичные и уже с опытом. Только позови! Можно было бы, конечно, не дожидаться пенсии и раньше выгнать — уже целый год, как он с ним мается, сколько угодно за это время было поводов: только знай, что его проколы штопай, ляпы исправляй, конфликты с сослуживцами улаживай да постоянно перед заказчиками за него извиняйся. Он ведь жить без них, мелких склок и скандальчиков, не в состоянии. Это у него в такой манере так называемые принципиальность и человеческое достоинство проявляются, которыми он при каждом удобном случае всем под нос тычет. Галя, жена, говорит — вполне стандартная, с точки зрения психологии, ситуация. Типичное проявление, комплекса «школьной стенки» или «последней скамейки». Характерного, между прочим, для широкой категории, как женщин, так и мужчин. Причем, всех возрастов. Начиная, буквально, с детсадовского. «Фи! — говорит своей подруге девочка, «подпирающая» стенку на школьном балу, — Я бы никогда не стала танцевать под эту ужасную музыку. И потом — в нашей школе нет ни одного подходящего мальчика, с которым стоило бы потанцевать». А ночью обливает подушку слезами: она же такая симпатичная, на ней было такое шикарное платье, ну почему, почему её никто не заметил!? Галя! Причем тут девочка! Причем школьный бал! Тут же старый пень, хмырь предпенсионный! Ну, хорошо, раз ты, милый мой, не в состоянии самостоятельно провести нужную аналогию, вот тебе пример понятней, поближе к твоей ситуации. Человек, которого, по его мнению, обошли по службе, или «не вывесили» на доску почёта, или не посадили в президиум, или не дали премии и прочее (возможны варианты), возмущается в курилке: «Я не за себя говорю! Мне не нужно! Мне наплевать! Но почему обошли Сергея Петровича?! Разве можно мириться с таким принципом отбора? Кумовство! Непотизм! Блат! Своих тянут! Возмутительно! Я это так не оставлю!» Но вот если бы он сам был отмечен и удостоен, то с принципом отбора тогда было бы всё в полном порядке. Ему Сергей Петрович до лампочки! Это его не оценили — вот где драма и вселенская несправедливость! Тебе ясно? Грамотный руководитель обязан такое понимать. И изредка поощрять. Это элементарно. В наше время каждый руководитель должен быть немножко психологом и психотерапевтом. Не так ли? Возможно, что и так. Все правильно, все похоже. Но — из сферы психологических теорий… Чистая, так сказать, абстракция. А поработай с таким вот персонажем на практике, рядом и вместе, ежедневно, ежечасно! Взвоешь! И без него проблем и на работе и вообще — во! Не хватает для комплекта только твоей психологии и психотерапии! Да, конечно, можно было бы запросто и давно уволить по пункту о несоответствии занимаемой должности, причем, явному, и ни один бы проныра-юрист не подкопался бы. Можно было бы, да как-то не по людски: возраст у человека все-таки… пенсия на носу… не изверг же он какой, в конце концов. Ладно, как бы там ни было, теперь все позади! Парам-парам-парам!.. Пусть будет жив и здоров, пусть до ста лет передвигается трусцой, потом еще хоть двадцать — быстрой ходьбой, но рядом с другими. Без своего бывшего начальника в зоне ближайшей видимости. Тра-ля… тра-ля… ля-ля… ля-ля!
«Так что, дорогой наш Владимир Викторович, будьте нам всем живы-здоровы! И не забудьте, что вы для всех нас в нашем отделе — замечательный пример!»
В Марине Кортуновой чувства к Володе Шевелеву гнездились чрезвычайной сложности и противоречивости. С одной стороны — давний приятель, муж самой лучшей, и вообще, единственной со школьных лет подруги… А она, Марина, цельный, всецело преданный дружбе человек. Для нее это самое святое. Единственные люди, Юля и Володя, с которыми за все эти долгие годы она не рассорилась, которые ее по предательски не бросили… Позвонить, заскочить, не предупреждая, с новостью или просто так, без повода, поболтать, поделиться удачей или неприятностями — больше ей не с кем. И их дела близко к сердцу она принимает, будто свои. Да, какие у нее могут быть свои!? Нет у нее ничего своего, особенно с той поры, как на пенсию, сволочи, вытолкали из того последнего вшивенького ПТУ, пристанища юных дебилов. А они, Юлька и Володька, даже не подозревают, думают — у нее своя жизнь, свои заботы и дела… А чтоб не посчитали назойливой, приходится паузу держать. Лимит установить — два раза в неделю с ними пообщаться, не чаще. Раз звякнуть, раз забежать. А это трудно выдержать, это бывает даже мучительно выдержать. А с другой стороны, хоть и друзья-приятели, а Володька все же мужчина. И как мужчина, если уж быть откровенной, а что себя-то стесняться? — вот уже на протяжении трех с лишних десятков лет, постоянный и единственный герой ее единственного в этой жизни удовольствия — сексуальных, как называют эту гадость, фантазий. А началось все с того вечера, когда Юля лежала с Женькой на сохранении в роддоме, а она зашла к Володьке прибраться и что-нибудь ему приготовить. Он ведь даже яичницу делать не умеет, так бы и питался с утра до вечера «завтраком туриста», консервы были такие тогда, самые дешевые, да килькой под сладкий чай — любимая его пища. Поели, выпили сухого вина, сели на диван перед телевизором, и чуть-чуть у них тогда не произошло… Телефонный звонок помешал. Может, и хорошо, что так вышло. А то, что бы получилось? Получилось бы, что мужа своей лучшей и единственной подруги соблазнила! Как самая последняя дрянь! Этот секрет обычно, что шило в мешке. Или сам Юльке в пароксизме раскаяния все бы выложил, или в пылу какой-нибудь семейной разборки покаялся бы: мужикам-то что — извини-прости, моя любимая, не выдержал по пьяной лавочке, она меня, стерва, сама уложила, ширинку сама расстегнула… коленки жене, или все, что выше их, исцелует-обслюнявит-вылижет, и полный ажур в семье, медовая ночь… Обычно, так это и бывает, особенно, когда уже дети есть и деваться обоим некуда… Слезы, клятвы, постель, страсть, мир… До следующего раза. Они-то помирились бы, а вот она могла последнего своего душевного уголка запросто лишиться. Пришла после этого домой, возбуждение не отпускало: как вспомнит, так и накатывает — явственно, как вживую, чувствует его руки на всех своих разных местах, и его мужские прелести тоже ощущает там, где положено; внезапно легла на кушетку, сбросила с себя все, до последней нитки, и стала яростно мастурбировать. Впервые после десяти лет перерыва. Сама не ожидала, так получилось… Она бросила это стыдное дело в шестнадцать: ничего у нее тогда не выходило, мучилась ужасно, корчилась и орала, но — всегда мимо… Такой вот у нее организм дурной, не как у большинства баб. А тут, как только Володьку себе представила, и все штучки, что он с ней как бы проделывает, так и… Господи, что было!!! Думала, концы отдаст от этого невообразимого кайфа! Назавтра — то же самое, а потом почти каждый день. После того первого раза она почти месяц не появлялась у Шевелевых: стыдно было на него глядеть, и на Юлю тоже, казалось, что, как только ее увидят, обо всем тут же догадаются. Пробовала представлять в эти моменты других мужчин — знакомых и незнакомых, молодых и пожилых, симпатичных и не очень, худых и полных, да и просто всяких: директора школы, например, где тогда работала, председателя их горисполкома, космонавтов, знаменитых киноартистов и даже один раз суперзвезду мирового уровня — иностранного певца. Ни с кем не получалось. Только с Володькой. И до сих пор так. И ревет она, и клянет себя — чокнутая ты баба, извращенка несчастная, и материт себя почем зря — на пенсии уже, дура старая, и менопауза давно, и все уже седое под краской… Каждый раз твердо обещает себе, что этот — точно последний, железно!.. и ничего не может с собой поделать! Сама себя в эти райско-адовые минуты презирает… А к нему у нее, несмотря ни на что, и непонятно, за что, а в принципе — вопреки всему, давнишнее, устоявшееся, но не тускнеющее и не притупляющееся, каждый раз по-новому возбуждающее чувство… Ненависть.
«Ур-ра!»
Рубина изрядно коробило демонстративное, растянувшееся практически на всю жизнь, панибратство. Раздражали все эти — «Арка», «Арик», «Аркашка»… Ладно, когда в детстве… Ну, пусть в старших классах, куда ни шло — в студенчестве… А вот в сорок и пятьдесят, а тем более в шестьдесят, когда давно лысина и геморрой, а старший внук, прыщавый балбес, на девочек-одноклассниц уже заглядывается… Это он-то — «Аркашка»! Он, которому в восемьдесят восьмом сама королева Бельгии на дворцовом приеме… когда в составе делегации советских деятелей науки… Он, которого семь лет назад наш экс-вице-премьер самолично на втором расширенном заседании Российской… Тот еще ворюга оказался, экс-вице… Он, с которым в позапрошлом году во Французской Академии помощник Генерального секретаря ЮНЕСКО после вручения специального диплома за достижения в… Да, что говорить, он бы мог привести своему, так называемому другу детства, этому четвертому заместителю младшего счетовода, десятки подобных примеров и случаев!.. Примеров и случаев об отношении к нему не самых последних на планете людей! К нему, Аркадию Рубину, автору исследований новых свойств почти десятка полимерных соединений, ученому, если не с мировым, то уж точно — европейским именем, одному из крупнейших специалистов в своей области. А ведь он сам нарочно и давно уже, как бы с намеком — Владимир. Не Володя, и даже не Вова, а именно — Владимир. Но подобные тонкости не для этого дуболома. Разве что по имени-отчеству к нему обращаться, чтобы дошло, наконец… Но главное, если честно, не в том. Это еще можно было бы как-нибудь перетерпеть. Плюнуть. Главное то, что началось в пятом классе и осталось по сей день. Не заросло. По сколько им тогда было — по двенадцать? Да. Разница у них в три месяца. Он уже намекает: мол, через три месяца и твои шесть десятков будем обмывать. Миленькая, ничего не скажешь, перспектива! Только его не хватало на будущем юбилее! Все уже запланировано. В ресторане. Человек на сто пятьдесят. Будут из-за границы, из Москвы… Ага, там он, дружок его разлюбезный, эта чурка осиновая, как раз к месту и ко времени… Ладно, придет время, что-нибудь придумаем. Чего заранее мозги вывихивать… Возможно, придется сделать ему дружеский презент — сунуть в зубы, как десять лет назад, горящий двух или трехдневный тур. По той же Оке. Повторить на бис. Жест! Пусть подавится!
Тот врезавшийся незаживающим рубцом в его уникальную память давний, казалось бы, мелкий эпизод детства… Очень скоро и начисто забытый всеми, кроме него. Ноющая с той поры царапина, проведенная ржавым гвоздем по его девственной отроческой совести, незатягивающаяся царапина в форме кровоточащего экслибриса: букв С и П — Стыд и Позор!..
А дело было так. К тому времени щуплому очкарику Аркаше надоело быть ежедневным субъектом мальчишеских амбиций и самоутверждений: то битым-обижаемым, то снисходительно опекаемым. И он записался в секцию самбо. Занимался он там уже почти два месяца, занимался старательно, после возвращения из спортзала отрабатывал приемы дома, доводя их до автоматизма в широком коридоре их коммунальной, а когда-то совершенно отдельной квартиры, перед большим, в нескольких местах треснувшим венецианским зеркалом. Оно, по словам дворничихи Ксении, осталось еще от прежнего жильца, — у него-то и была квартира отдельной — председателя Горсовета, героя Гражданской, врага народа, расстрелянного перед самой войной. А тот в свою очередь реквизировал его из особняка бывшего городского головы, которого самолично прикончил из маузера на площади у церковной стены после ухода белых. Ксения видела своими глазами. Короче, реликвия… Зря не забрал, когда выезжал в кооператив. Нынче такое в изрядной цене… Очень бы смотрелось сейчас в его кабинете над старым итальянским диванчиком в стиле поздний ампир. В общем, занимался к тому времени самбо и в кое в чем преуспел, во всяком случае, тренер, который сопровождал тренировки байками из своего диверсантского прошлого в глубоком тылу врага, чуть ли не в приемной самого Гиммлера, чем делал их захватывающе увлекательными, неоднократно его хвалил за реакцию и старательность. В будущем эти тренировки в спортзале общества «Трудовые резервы» и кое-какие навыки, надолго оставшиеся в мышечной памяти, здорово Аркадию пригодились. Пригодились всего один единственный раз, но самым решающим, образом. Решающим, возможно, для всей его судьбы.
Произошло это во времена студенчества, когда чудесным нежарким летним днем прогуливались они с Адой, его первой женой, а тогда очень нравящейся ему девушкой, в живописной рощице неподалеку от дачного поселка, куда приехали на пригородной электричке. Остановились на полянке и застыли в долгом поцелуе. В своем первом, неумелом, а потому потрясающем, неповторимом поцелуе… А когда, наконец, оторвались друг от друга, находясь еще почти в полусознании, в мятном дурмане никогда прежде не ощущаемой ими диковинной эйфории, то увидели перед собой двоих. Один, худой, среднего роста, в обвислой грязно-сиреневой майке, криво ухмылялся, другой, здоровенный амбал, с обнаженным чугуноподобным торсом, — рубашку он держал в руке — смотрел выжидающе и угрюмо. «Не дюже тощая, а?» — вопросительно сказал худой. «Ниче, сойдет, » — прогудел в ответ амбал. По их мутноватым глазам и возбужденному прерывистому дыханию Аркадий понял, что перспектив у него на будущее — ноль. Ноль перспектив на все, что должно быть потом у его одного метра и шестидесяти девяти никчемных сантиметров вместе с плоскостопием и линзами очков минус три с половиной диоптрии… Ноль перспектив у этой его любви со свадебным финалом в кафе при Дворце бракосочетаний, у их с Адой ребенка, то есть Сони, а потом и внуков, Гарика и Аньки… Ноль перспектив у окончания института и блестящих защит двух диссертаций, нескольких монографий, диплома Британского научного королевского общества, исследования свойств полимерных соединений, триумфального приема у бельгийской королевы, речи экс-вице премьера на втором расширенном заседании, встречи с помощником секретаря ЮНЕСКО во французской Академии — всего этого не никогда будет. Потому, что через несколько минут он должен умереть. Нет, эти два обормота совсем не хотят его пришить. Они явно не уголовники. Обыкновенные подпитые скоты. Им его смерть не нужна. Они этого не хотят. Им нужно другое. Вот именно поэтому ему придется умереть. Но умереть он должен так, чтобы ни один волос, ни один волнистый волосок не упал с бесконечно любимой головы. Он обязан их покалечить — двоих. Невзирая на неправдоподобие этой цели, вопреки несоизмеримой разнице в силе и массе — сверх возможного, сверх смысла. Ну, если не покалечить, то хотя бы что-нибудь поломать, вывихнуть, разодрать. Руками, ногтями, зубами. Чтобы она могла уйти. Грациозно, как и подобает земному ангелу, почти не касаясь травы. Эта был тупик, в которую уперлась его жизнь на двадцать первом ее году… Это была бетонная стенка, в которой он был обязан хоть лбом, хоть кулаками пробить пролом, куда бы нетронутой, не заляпанной отвратными нечистотами могла уйти одна в свое прекрасное будущее его первая и последняя любовь. Сейчас он не Аркадий Рубин. Не студент химфака, не чей-то сын и внук, приятель, сосед… Сейчас он зверь! Только! У него не ногти, а когти, не зубы, а клыки! И весь он — сплошная звериная ярость! Сквозь листву молодых березок просвечивало мягкое солнце, безмятежно гудели шмели, негромко шелестела листва… Но вся эта земная благодать — уже не для него. Амбал подошел к ним, просунул между ними мускулистую руку и легко, почти без усилия, отодвинул Аркадия от Ады. Отодвинул небрежно, как вещь, даже не взглянув. Потом положил одну руку на плечо застывшей в столбнячном ступоре девушку, а другой рванул ее блузку. До этого момента Аде было просто неловко. Очень стыдно, что посторонние люди были свидетелями их поцелуя. Это так непристойно! Это с ее стороны ужасно неприлично! Треснула тонкая материя, отлетели пуговицы, дефицитный венгерский лифчик оказался на оголенном животе. Открылись показавшиеся удивительно белыми на фоне успевшего уже загореть тела, небольшие груди. Амбал взял одну из них в свою пятерню… Взял в свою гнусную, омерзительную пятерню грудь его Ады! Этот почти фетиш, эту неприкосновенную, можно сказать, священную часть любимого тела, предмет целомудренного полуобморочного поклонения, недостижимый субъект благоговейных и стыдных аркашиных мечтаний! Ада инстинктивно вцепилась своими тонкими руками в амбаловы бицепсы, но куда там! Подержав так пару секунд девичью грудь, амбал слегка сжал ее. Ада вскрикнула от боли. И тогда спокойно, как на тренировке, — какие когти! какие еще клыки! какая, к чертям, звериная ярость! — Аркадий принял стойку, сконцентрировался, сделал жесткий захват, и тут же, почти одновременно, — резкую подсечку. Амбал громко шмякнулся о землю, издав сдавленный, резко оборвавшийся кряк. Наверное, Аркадий и в самом деле что-то ему повредил, поскольку он негромко и натужно застонал, не пытаясь не то, чтобы вскочить, но даже приподняться. Аркадий крепко двинул ему носком туфля под ребра — было это чем-то вроде контрольного выстрела у теперешних киллеров, и брезгливо обернулся ко второму участнику эпизода — «брысь!» Тот послушно нырнул в кусты, а они направились в сторону железнодорожной станции. Испугался он уже, в электричке, увидев из окна начавшего движение вагона рыскающих по перрону перекошенного амбала, худого и еще двоих — страшно забилось сердце, и стошнило. А вот Ада — хоть бы что! Откачивали его сердобольные попутчики, среди которых оказался возвращающийся с дачи пожилой запасливый гражданин с пузырьком нашатыря в крепко потертом дореволюционного вида портфеле. Ада же все двадцать восемь лет, до самой своей кончины от рака грудной железы, считала своего Аркадия большим храбрецом. Поводов усомниться или, наоборот, еще раз убедиться в этом, у них, к счастью, никогда больше не возникало.
Но этот феерически победный эпизод произошел через девять лет. А тогда, на большой переменке, в школьном туалете, Вовка бил его в окружении полдюжины озадаченно молчащих зрителей-одноклассников. Бил ни за что, просто так, демонстрируя физическое превосходство. Которого, если честно, с учетом занятий в секции самбо, не было. Почему он стоял неподвижно, даже не пытаясь удрать, даже не закрываясь руками от Вовкиных кулаков? Почему!? Стоял и ревел, растирал по лицу обильные слезы, обзывая Вовку в знак горделивой непокоренности всякими нехорошими, вряд ли понятными тому словами, и поэтому лишь подогревая его ими: «Садист несчастный! Быдло! Подлый изувер!» И почему-то: «Не смей больше у меня списывать!.. Отдай обратно мою шариковую ручку!..» Шариковые ручки были тогда еще диковинкой. Зачем бесчисленное количество раз повторял на тренировках и перед коридорным зеркалом свои коронные приемы? Зачем научился применять их почти автоматически? Мог ведь преспокойно, как на тренировке, уложить стервеца Вовку, но что-то сковывало… Да что толку искать скрытые причины, — навязчиво прокручивалось во взрослых уже мозгах — что сваливать на неясные мотивы, воспитание и подсознание: просто струсил, и все!.. Как вспоминает, так пот прошибает, хотя полвека почти прошло, сорок восемь лет, если точно, целая жизнь. Владимир Шевелев — вечный ему укор. Владимир Шевелев — коэффициент, выражаемый десятичной дробью ко всему, что в его жизни достигнуто. Коэффициент его неполноценности… Нет, не физической, а сугубо моральной. Именно. И не могут перевесить этого скорбно-тяжелого груза его вечной вины перед самим собой ни государственные и заграничные премии, ни солидные звания, ни королева Бельгии, ни Французская академия, ни диплом Королевского общества вместе с ворюгой экс-вице-премьером. Ни все устные и печатные признания его большого научного таланта. Ни тот звездный эпизод в рощице возле дачного поселка, триумф самца, бросившегося, не раздумывая, умирать за свое будущее потомство. И даже совсем уж невообразимый аргумент — Юля! Кажется, на одну только ночь, вернее на несколько часов после той ночи, весы злорадно уравновесились… Но только на несколько часов. Потом стало еще хуже. Конечно, он дает себе отчет — это патология! Пунктик! Сдвиг по фазе! Шизоидное наваждение! Ну, чего не бывает в детстве между мальчишками! А потом они — не разлей вода… Но ничего с этим поделать не может! Как только вспомнится ему школьный, резко пахнущий человеческими испражнениями и хлоркой туалет предхрущевской поры, как только перед глазами всплывут исписанные похабными словами стены и мокрые метлахские плитки пола, так сразу же набухает красным — С и П. И ничего он поделать с собой не может. Вовка лупил по его физиономии наотмашь, с оттяжечкой, как в кино или на показательных выступлениях по киксбоксингу, бил по зареванному лицу, не очень больно, но картинно и как-то иронично. Казалось, вот-вот наступит предел. Казалось, вот-вот оборвется последняя тоненькая ниточка, вот-вот взорвется, наконец, внутри то постыдное, сдерживающее… Ну, вот-вот, еще чуть-чуть, еще миг, еще один выдох — и он распрямится, размахнется и врежет… А потом проведет самый простой прием, и Вовка Шевелев, эта упивающаяся своим безнаказанным ражем сволочь, окажется плашмя на обоссаном полу…
Ржавым гвоздем торчит в его уникальной памяти тот случай в школьном туалете. Краснеет незаживающим саднящим рубцом на не заматеревшим за долгие годы самолюбии… Поэтому нет на Земле никого, кроме Володи Шевелева, кого он хотел бы, как дурную бредовую болезнь, напрочь забыть и никогда больше не видеть… Поэтому нет и не было никогда в его жизни такого человека, кроме Володи Шевелева, к кому он с детства испытывал бы такую острую неприязнь. И если периодически лицезреет его физиономию, значительным усилием воли терпя объятия и похлопывания, так только ради Юли и Жени. Только ради них выслушивает, сжимая скулы, как пытаемый в надежде перетерпеть муку, его трюизмы и благоглупости на все темы — от мокроты воды до угасания мироздания. Только ради них с отвращением внимает его школьным воспоминаниям, хихикает, презирая себя, на его плоские газетные шутки… Только ради них устраивает его на очередную работу, выслушивает потом жалобы его начальников, откликается, лишь слегка поморщившись, на Арку, Арика, Аркашку…
«Так что, леди и джентльмены, вперед, все разом, за моего ровесника и лучшего друга — Володю Шевелева!»
Юля сидела на кухне, пила чай и курила. Володя уже лег. Наверное, спит. Порядок навел: со стола прибрал, посуду помыл, да еще и мусор вынес. И все сам. Молодец! А все потому, что сегодня он счастлив. И она тоже довольна: все прошло нормально, все было хорошо. Никто не перепил, никто ничего не ляпнул, никто ни на кого не обиделся — и, слава богу. Правильно они сделали, что дома отмечали. Она никогда не любила общепитовские гулянки. В пропахших гуляшными подливами и борщами арендованных по этому случаю залах столовок и кафе, как это было принято раньше у них в городе, или за сдвинутыми столиками в ресторанных углах. А если откровенно, по-настоящему честно, — перед собой даже неловко признаться… — ей любые в тягость. Особенно последние лет пять-семь. И такие, когда у всех на виду, и дома. Хоть и считается она среди знакомых-родственников умелой и приветливой хозяйкой, счастливой до верхних ободков своей хлебосольной души, когда в ее доме собираются люди. Одной бы побыть, особенно на свои даты… Пойти бы в парк, побродить бы по дальним прохладным аллейкам, посидеть бы на скрытой от людских глаз скамеечке под апрельскими спокойными кленами… Но никогда не получалось. Всегда ее пытались осчастливить: посетить-поздравить, устроить ей веселье, обрадовать букетами цветов и подарками… И крутилась-суетилась: покупки-доставания, заготовка-нарезка, жарка-варка, а потом шум-гам, откупоривание бутылок, шипение шампанского, шутливые или глубокомысленные элегические тосты, глупо-радостные выражения лиц… Кажется, вот уж — поездка в Париж на пятидесятый день рождения. Разве могла она когда-то, лет двадцать назад, например, даже втихомолку помечтать об этом? В самом радужном сне не могло присниться — она в Париже! Сочи, Ленинград, Москва — и умойтесь… А уж Прибалтика — шик. А если болгарские Золотые пески, то восторгу на ближайшее десятилетие! И везде гонка по магазинам — достать, поспеть, отстоять… Для ребенка, для мужа, для себя, по заказам сослуживцев, родственников, соседей… Кто это помнит? А сейчас… Женя, чудо у нее, а не сын, все оплатил, деньги с собой дал — ни на что не жалей, мама. Я тебя очень прошу! Никому ничего, не привози, ни на чем не экономь, все на себя истрать! На себя! Как же!.. Даст он! Половину обратно привез. Давай, Юлик, здраво рассуждать: жратва в Париже охренительно дорогая — общеизвестный факт. Пижонская дурость тратить громадные бабки на рестораны-кафе… Значит, так: берем с собой электрический кипятильник, чаи-кофеи в пачках, завтрак входит в сервис, а ужинать будем в номере, днем можно и обойтись. В их возрасте полезно. Приготовим все непортящееся — консервы, печенье, палку сухой колбасы, и еще плавленые сырки. Голландские появились в магазинах — вкуснятина! Много ли двоим на девять дней, включая дорогу, надо? Посмотри, как классно все уместилось в чемодане. И трети не заняло. Мы в Европу едем не обжираться, а культуру, искусство, архитектуру всякую и, вообще, ихнюю цивилизацию посмотреть, так, да? Не хватало нам кидаться, как сорокам, на всякое блестящее барахло — тряпки, бижутерию, косметику… Мы ведь знаем, все умные люди это знают: это только лохам впаривают — парижское качество!.. не пропустите!.. сейл!.. полная распродажа!.. ниже себестоимости!.. последний день!.. Растопырьте, мосье и мадамы, уши, чтоб на них нашей лапши больше поместилось! Им что нужно? Чтобы мосье и мадамы за деньгами в карман полезли. У нас в городе то же самое на лотках, но в три раза дешевле. Кто теперь лейблы рассматривает на подкладках? Кто принюхивается, какими духами от кого пахнет? Согласна, Юлик? Конечно, согласна, Володя… Поступай, как знаешь. Она, в свою очередь, знает, что препираться с ним — себе дороже. И ведь прав он часто. Но как-то так прав, что… воротит… Господи! Думала, ну хоть разок в жизни — не квочкой только-только с насеста, не фанерой над Парижем, а как нормальная женщина… Женщина с кое-каким шармом. Вернее, с остатками… Были с ними в группе пары такие, как они по возрасту, но большинство — моложе… Из Москвы, Петербурга, Минска, Кишинева, двое молодоженов из Полтавы. Было несколько одиночек. Нет, не «новые» — те не ездят с туристскими группами. И почти все женщины из их группы выглядели в Париже больше парижанками, чем сами парижанки. О себе она такое не сказала бы… Зато получила больше всех комплиментов. От официантов, портье, попутчиков в поезде и даже от своих, из группы, не только мужчин, но и женщин. А французы показывали жестами — хороша!.. и для большей выразительности закатывали глаза. Володя млел и снисходительно ухмылялся — другое не держим! Европейское качество! Вы своих хоть в соболя от ступней до ушей закутайте — слабо вам! А вот его жене не нужны модные тряпки, золотые побрякушки и слой дорогущей косметики, чтоб шикарно выглядеть. Наш стиль — простота и естественность. Высший пилотаж, кто понимает! Вот так! Хотя сам каждую неделю скрупулезно подкрашивал хной пушистый седой венчик, обрамлявший лысину над затылком. Она замечала, как смотрят на нее мужчины в музеях, в метро, на улице, даже те, кто гораздо моложе нее. Такое бывало с ней часто, и в молодости, и попозже, но она к этому привыкла и поближе к пятидесяти уже не обращала внимания. Мало ли что было, а сейчас она кто? — стареющая выдра. Другое дело — в Париже. Там иной воздух. Давай, сказала она ему, отметим мой день рождения в ресторане… Юбилей все же. Вон видишь, на той стороне площади, какой симпатичный… Стеклянный и весь в голубых огнях. Деньги у нас есть. Посидим скромно. Сколько это нам будет стоит, ну сто долларов, максимум, или в пересчете около трехсот пятидесяти франков! Зато память до конца жизни… Придется ли еще когда… Он чуть в обморок не упал: ты представляешь, золотце, что такое сто баксов! Наша с тобой месячная зарплата! Год квартирной платы вместе с электричеством и газом! Посидели в кафе — два кофе, два пирожных, два бокала вина… А потом после поездки с группой на катере по Сене, он таскал ее под дождем, обнимая за талию и плечи, по безлюдным улочкам вокруг площади, беспрерывно тараторя об ихней неугасимой любви. Неподвластной бытовым неурядицам, политическим и экономическим катаклизмам, стужам, ветрам и промозглым осенним дождям… Нет, она не против, она счастлива погулять по ночным парижских улицам, побыть как бы внутри своей сбывшейся мечты, пусть даже под дождем. Лучше всего — под дождем. Весенним и теплым… И чтобы — одна… И людей с машинами не надо вокруг, и звуков от них не надо, чтобы вокруг — только мокрые стены старых парижских домов и оград, чтобы — шум капель по капюшону куртки да лужицы на асфальте… И шелест свежей листвы, мокро и грустно пахнущей когда-то обещанным, но не ставшим, не сбывшимся, не прожитым… А лишь запоздало случившимся. Мимолетно и мимоходом. Сейчас…
А потом в крошечном номере гостиницы под ними ужасно скрипела узкая развалюха-кровать, на ней, наверное, еще д’Артаньян спал, слышно было, как за перегородками ворочались и похрапывали соседи, щелкали дверные замки, шумно сливалась в унитазах вода… Кажется, противней ей не было еще никогда. Ни в каюте теплохода во время того, уже давнего волжского круиза, организованного Аркадием, который Володя страсть, как любит вспоминать. Ни даже тогда, безумно много лет назад, в июле, на крымском берегу в Воронцовском парке в идиотской палатке из прозрачного полиэтилена. Он-то любит вспоминать, а ее просто тошнит… В тот первый день в Париже он был на седьмом небе, да и до сей поры успокоится не может: сколько удовольствия вне программы жене доставил — парижское кафе, старинные парижские улочки, весенний парижский дождь, его рука на ее плече и талии на полночном парижском фоне, и, наконец, как роскошное обрамление его бесценного юбилейного подарка — бурная ночь любви в Париже! Все, как у людей… Но не у всех, у некоторых!
Лучше бы не ездила!
Ох, как не любит она вспоминать, и как часто, будто по чьей-то зловредной воле, вспоминается ей тот безлунный вечер, растекшийся плотной, странной, словно роковой, теменью, над заросшим густым камышом речным берегом. Один из бесконечной череды вечеров ее издерганной резкими чувствами, нерасчетливой и бестолковой молодости… Вечер, определивший ее, и не только ее, судьбу, наобум выбравший ей для старта в жизнь, как выбирает суматошный рулеточный шарик случайный сектор, — убогую колхозную деревню, где они, девчонки из проектного убирали картошку, половина которой потом все равно сгнила в чухлых казенных полуподвалах. Все началось с предвечерних посиделок, единственного молодежного развлечения среди пыльной деревенской скукоты. Пришли заводские ребята, которые работали на уборке картошки в соседнем селе. Посидели на бревнышках у сельсовета — попели, потанцевали, послушали песни Саши Гринмана. Замечательные песни. Единственно ради них можно было участвовать в совместном мероприятии с подпитыми гостями, заводским хамьем. А когда расходились, она не нашла рядом с собой Светы, подружки, с которой жила в одной избе и в одной комнате, из которой, если не считать крылечка и сеней, эта изба состояла. Света незаметно исчезла. Куда она подевалась, не сказав и полслова Юле?! Было это непонятно и даже подозрительно. Не видно было и Самвела. Внутри дома Светы тоже не оказалось — в избе свет не горел. На душе было тревожно и липко. Душу томило, а зубы отчего-то стягивало невесть откуда взявшейся оскоминой. Однако надеялась — совпадение. И пошла с Володей, который проводил ее до калитки, а потом на речной бережок. Не принц был, конечно, Володя, другой раз и внимания не обратила бы, глазом бы на него не скосила — мало ли таких вокруг, сливающихся с окружающей средой, почти неразличимых, двуцветных, но тогда ничего другого под рукой не оказалось. Тем более, никаких других мыслей и чувств — лишь бы не оставаться одной. Почему бы не прогуляться, не поболтать, не заглушить противное чувство… Видно сразу, что молодой человек, не профессорский, конечно, отпрыск, но и не нахал, как те, что с ним пришли, более того — деликатен и даже немножко застенчив. Не от станка, короче.
И вот там, на берегу… Если просто быть свидетелем человеческого соития, полового акта двух приматов, сексуальной связи разнополых особей… Что при этом может почувствовать нормальная девушка? Неловкость, стыд… Ей может стать неприятно, противно, мерзко, особенно, если рядом практически незнакомый парень. Но эти — они были не просто двое. Это была ее подруга Света и Самвел. С Самвелом у Юли уже почти четыре месяца продолжалась большая любовь. Настоящая и красивая. А на будущее в четких контурах рисовалась у них общая, до самой их смерти одна на двоих, необыкновенная и счастливая судьба. У него были жена, изрядно уже поблекшая тридцатидвухлетняя мымра, и ребенок — довольно взрослая девочка одиннадцати лет. Он обещал развестись. И тогда они поженятся. Она никогда не будет препятствовать его отцовскому чувству. А совсем даже наоборот. Но их отношения были тайной, о них в институте, и вообще, во всем мире, не знала ни одна живая душа, и они, оказавшись вместе в деревне, уговорились не афишировать их, даже вида не показывать… Кроме того, она была беременна. И собиралась ему об этом при первой же оказии шепнуть…
Банальнейшая, в принципе, история.
Она почти ничего не соображала: кусала Володю в грудь, плотно прижималась к нему — лишь бы не закричать, не разрыдаться, вытерпеть, а потом как-то сразу, внезапно, минут через десять после начала самвелосветкиной случки, через десяти тысячелетней протяженности минут, она успокоилась, совершенно остыла, почти заледенела… И чуть погодя, уже под хорошо ей знакомый гортанный рык Самвела и Светкин истошный ор, трезво, даже с неким налетом бесшабашного циничного сарказма сказала себе: «Какая, к черту, любовь, идиотка! Дерьмо все это! Хватит! Нечего дурью маяться! Двадцать три уже… Родить надо! И замуж выйти. Вот хоть за этого. Серенький, ну и что с того? Зато будет спокойно. Красавчика ты уже попробовала…»
Женя родился слабеньким. Нет, не тогда — через три года. Тогда у нее был тяжелый выкидыш, с трудом откачали. Еле остановили кровотечение. Морозной декабрьской ночью Аркадий вытащил из тепленькой постели своего родственника-профессора, светилу гинекологии всесоюзного масштаба, и приволок к операционному столу. Володя долго после этого, месяца, наверное, два, пока еще впечатления от дыхнувшей на них бездны оставались свежими, а страхи не успело растворить в каждодневной житейской сутолоке, чувствовал себя жутко виноватым: прятал глаза и по каждому поводу забегал ей дорогу. Он считал, что тогда, на следующую ночь их знакомства, в ночь первой близости, все из-за его неумелости и получилось: не туда попало, не за то зацепилось, не так, как положено, вызрело. Его прямая вина. Только его. Потому что Юля почти не двигалась. Это он суетился, забыл про осторожность — извивался и дрыгался, как угорь на горячей сковородке. Досуетился! Эх, Володя! Чепуха! Ничего никуда не попало! А если попало, что толку при семи неделях беременности… Но не могла же она ему это сказать ради того, чтобы таким образом его успокоить!
Самвел очень скоро после возвращения с сельхозработ, из института бесследно исчез. Светка-таки устроила ему веселую жизнь! На весь институт да еще с окрестностями! С вовлечением в сферу визгливых разборок своей мамы и жены Самвела. Думать надо было головой, а не тем, что в штанах! Нарвался! А она, Юля, молодчина: ни тогда, в колхозе, ни после приезда, в институте, и бровью не повела. Себя не выдала ничем. Ни взглядом, ни словом, ни интонацией. Будто вообще ничего не знает, ни о чем не догадывается… Дурочка, одним словом. Будто та, как и раньше, — подруга, а с ним — по-прежнему в действии уговор: никто не должен даже заподозрить… Он — завсектором, непосредственный начальник, она — его подчиненная. Все! Ничего между ними другого. Сама понимает: для женщины такое — подвиг. Но смогла. Тут еще понять надо: смогла она удержаться не от обмороков, не от стенаний обманутой и покинутой, не от обвинений в измене, предательстве и коварстве. И не от истерик — вернись, любимый, я все прощу! Нет! Не показала она им, не дала она увидеть никому из них того, что на самом деле чувствовала к обоим: абсолютное безразличие. Может быть, с легкой примесью брезгливости. Это было потрудней.
Господи! Как давно это было!
Юля вытащила из пачки еще одну сигарету и закурила. Что-то многовато она сегодня курит. Да и не только сегодня, вообще последнее время. Это плохо: незаметно, сигаретка за сигареткой, стала она превышать свой давний, многолетний лимит — полпачки в день. Здоровье здоровьем, с этим нужно, конечно, считаться, но гораздо больше выкуренных сверх нормы сигарет будет об этом разговоров. Укоризненено-заботливых, долгих, а главное, ежедневных. Еще неизвестно, что вредней…
В спальню идти не хотелось. Хотя устала, пора бы лечь. Но пусть сначала уснет он. А то от доставшегося ему сегодня счастья начнет прижиматься, обниматься и лезть под рубашку. Выражая тем самым свои неувядающие чувства и доставляя ей, как будет думать, необыкновенно приятные ощущения. Он-то через пять минут захрапит, а ей потом час ворочаться. Сколько раз такое было! Не счесть. А сколько раз приходилось ей просто напросто, самым банальным образом притворяться, имитируя роскошный оргазм… Если не сделать этого, он долго будет пыхтеть в неуемном натужном старании довести, так сказать, побочными приемами свой мужской долг до благополучного финала. Лучше уж так. И он доволен, и ей не мучиться. Наказал же бог темпераментом!
Молодец Женя, что позвонил и поздравил. И вообще, умница он у нее. За десять лет и виду ему ни разу не подал. А ведь мог сорваться, сколько угодно было поводов… Он был тогда на четвертом курсе, почти каждое воскресенье приезжал — восемнадцать часов туда, восемнадцать обратно. Глаза светились, не ходил — летал, не говорил — пел, трясла его любовь, буйная и температурная, как малярия. Да и какая бывает другая в двадцать лет? Они собрались пожениться, и допустить этого она не имела права. Слава богу, что, кажется, еще переспать не успели, но этого она точно не знала. Хоть Соня и клялась… Но это было не столь важно. Важно было другое. И совсем даже не то, что Соня была на два с половиной года старше, что успела побывать замужем и что ее Гарику было почти три: по-разному у всех складывается, никто не знает, что лучше, что хуже, не угадаешь, как надо… Соня хорошая девочка, симпатичная и хозяйственная, сейчас удачно замужем, второй ребенок, пусть будет счастлива, она всегда Соню любила…
Пришлось рассказать — что оставалось делать? Володя был в командировке, они собрались вчетвером на даче у Рубиных: она с Аркадием, Женя и Соня… Поговорили. И после все вчетвером, обнявшись, ревели… Женя очухался первым, даже попытался что-то схохмить, поцеловал каждого, помахал рукой — пока, мама… пока, сестренка… пока, папочка… И ушел на станцию один, пешком. И пропал — около трех недель она не могла его разыскать. Ни через друзей, ни через деканат, ни через милицию. Извелась. Едва не чокнулась. Мысленно уже похоронила. А когда он объявился, похудевший и спокойный, первое, что сказал ей, было: «Знаешь, мама, есть определенная прелесть в этой истории. Мне очень нравится, что этот опенок, не мой отец!» Она округлила глаза — что!!? И со всего размаху влепила сыну крепкую оплеуху. Впервые в жизни. Он усмехнулся, и даже не притронувшись к моментально покрасневшей щеке, сказал: «Прости, мама, я кретин», потом, помедлив, добавил: «Живем дальше. Какие новости?»
Бедные дети! Как им было тяжко! Но — переболели. Молодость! Она не могла иначе…
До сих пор чувствует, когда вспомнит, хоть прошло уже почти десять лет, как горит у нее левая щека. Себе она дала ту оплеуху…
Почему именно «опенок»?
С Сашей Гринманом она познакомилась на их свадьбе, которая вполне стандартно, а потому ничем особо не запомнившись, произошла в арендованном по этому случаю просторном зале пельменной. Он был одним из приглашенных, пришел без жены, объяснив, что не с кем сегодня оставить ребенка, побыл недолго, и, извинившись, исчез, когда еще не подали сладкое. Его жену, хоть и не раз о ней слышала от Володи, Юле так никогда и не пришлось увидеть. Через несколько месяцев после их свадьбы у Гринманов случилось страшное: они потеряли свою трехлетнюю дочь. Девочку отвезли на пару недель пожить с дедушкой и бабушкой в маленький провинциальный городишко. Ночью ее забрала скорая с высокой, за сорок, температурой и отвезла в первую попавшуюся по дороге больничку. Дежурный врач или спьяну или по неопытности неверно поставил диагноз — определил то ли тяжелую форму гриппа, то ли воспаление легких, а оказался дифтерит. Крошка сгорела за два дня. Говорили — была просто куколка. Да какая разница! Куколка или дурнушка… Если бы такое случилось у нее, с ее Женей, она не знает, что бы с ней было… Жила бы сейчас или нет… Но тогда, хоть ни кого у нее еще не было, и Сашиного ребенка она никогда в глаза не видела, до последней жилочки прониклась ужасом произошедшего: долго не могла успокоится, и на похороны не пошла. Не сумела себя заставить участвовать в пытке. Но этим кошмаром разгром семьи Гринманов не закончился. Через полгода от Саши ушла жена. Сошлась с иностранцем, представителем крупной шведской фирмы, поставляющей заводу станки с модным в ту пору программным управлением. Все заводские, как Володя говорил, тогда на ушах стояли: еще бы — настоящие, живые иностранцы на заводской территории! Хотя половина станков так и не была установлена и они, изуродованные и раскуроченные, уже через год-другой валялись на заднем дворе за штабелями ржавых труб, погнутых металлических конструкций и полусгнивших деревянных шпал. Шведы действительно частенько наезжали на завод, по два-три, в окружении смазливых переводчиц и полдюжины востроглазых «специалистов», поджарых и с отличной выправкой. Занимались шведы установкой и наладкой оборудования и программной начинки, а этот, видимо, канцелярский спец, подолгу просиживал за бумагами в юридическом отделе, где трудилась Сашина жена. Загадка — как они могли сварганить любовь сквозь плотное кагэбэшное кольцо? А еще большей загадкой для Юли было: какая еще такая любовь через полгода после ужаса, который на нее обрушился!!.. какой, вообще, может быть швед!.. какой мужчина!.. какие поцелуи-ласки, страсти-оргазмы, когда внутри раздирает немыслимой болью, кровоточит, нестерпимо жжет! Высохнуть, почернеть, ничего не видеть — только это!..
Встретилась она с Сашей случайно, можно сказать, натолкнулась на него в безлюдном октябрьском сквере, где он бессмысленно мок под дождем на облезлой скамейке. Вот он, действительно, был почерневший, полувысохший, абсолютно трезвый и столь же абсолютно ко всему безразличный. Она привела его к себе домой, положила на час отмокать в хвойной ванне, потом впихнула в него наваристый бульон и пару бутербродов, напоила коньяком, кофе и уложила спать. Он проснулся через двадцать часов. Володя был опять в колхозе, на заготовке, правда, не картошки, а уже силоса. Вечно его куда-нибудь посылали… Видимо, проку от его присутствия в отделе главного технолога завода было немного. И выгнать не выгонишь, и в цех на настоящее дело не отправишь — молодой специалист. По тогдашнему закону три года с ним, хочешь не хочешь, а валандаться надо. И он вечно где-нибудь торчал на выездах, на подхвате у специалистов. То на непонятно кому нужных хронометражах и наблюдениях за работой новой заводской продукции, установленной в какой-нибудь заполярной дыре, то на всяких выставках-демонстрациях или учебах — бесконечных курсах по повышению квалификации, еще возил заводские образцы во все концы страны, доставлял, вместо почты пакеты, чертежи, акты, протоколы и другие бумажки к черту на рога: от Кзыл-Орды до Петропавловска-на-Камчатке. И, само собой разумеется, по полтора-два месяца в году, пока советскую лавочку не прикрыли, предметно осуществлял помощь городских бездельников сельским разгильдяям. Что Юлю вполне устраивало.
Саша сказал ей — ты меня спасла. Похоже, это была правда. Потом ушел и больше она его не видела. Уже после, через несколько месяцев, она узнала от Володи, что он с родителями уехал в Израиль. Получалось — на следующий день, после того, как она закрыла за ним дверь. То были одни из первых, единичные, можно сказать, еще диковинные по тем временам иммигранты самого начала семидесятых. Пробивались они сквозь железный занавес с большими усилиями, почти в буквальном смысле этого слова — торпедировали его. Торчали с плакатами в Москве у зданий ОВИРа и ЦК, сидели на мостовых у западных посольств, устраивали голодовки и молчаливые демонстрации… Их арестовывали, сажали, били в подворотнях, и после петиций и обращений иностранных общественных организаций и парламентов, потихоньку, семья за семьей, выпускали. Но узнала она об этом через несколько месяцев, а тогда было ей невесело. Хорошо хоть Володи не было. Он почти каждый день ей звонил, пробираясь после работы сквозь пять километров непролазной российской грязи от поля до сельской почты, где находился пункт междугородней телефонной связи. А за два дня до его возвращения ей позвонил Аркадий — как дела, может, чем помочь? Еще одна загадка: ну, что его, Аркадия, удерживало возле Володи? Что было у них общего? Сейчас понятно, что — Женя, а тогда? Талантливый и успешный, только-только кандидатскую защитил. И гарантировано светило ему блестящее научное будущее. Но не в том даже дело: знаменитые писатели, бывает, дружат с сантехниками, а театральные звезды с сержантами милиции. Но Аркадий, ей это было ясно, как божий день, — Володю терпеть не мог, так же, как и ее Сережка, брат. Но тому деваться было некуда — родственник. А Аркадий? Что его тяготило? Что не давало уйти и забыть? Что-то было… Она сказала ему — приди, хочу тебя видеть. Он пришел. Под утро, в половине четвертого, ошалевшего от коньяка и музыки, полувменяемого, почти захлебнувшегося от неожиданных впечатлений этой ночи, она усадила его в вызванное по телефону такси. Как уж он оправдывался перед Адой, что плел ей, она никогда не узнала. На следующий день позвонила ему на работу и сказала: «Все, забыли! Договорились?» «Хорошо, » — ответил он с видимым облегчением. Аркадий терпеть не мог любые, даже самые сладостные перипетии, грозившие усложнить ему размеренную жизнь, могущие хоть как-то, хоть чуть-чуть, отвлечь его от полимеров.
Лежа с Аркашей на тахте совершенно голая, а потом еще раз, почему-то страшно возбудившись, в кресле, изогнувшись в какой-то дурацкой позе, она с едва ощутимым отвращением к себе сознавала, что этим они оба мстят Володе. Мелко, глупо и пошло, но мстят. Каждый за свое. Так, Аркаша, еще раз… а теперь так… давай здесь… давай теперь я… ой, Аркаша, как хорошо — назло ему, в пику ему! Получи! За что?! В чем он, спящий сейчас в каком-то бараке, бывшем хлеву, на несвежем постельном белье, а то и просто — мешковине, дышащий спертым, пропитанным мужским потом воздухом, неделю немытый, с черными ободками под ногтями, в чем он перед ними виноват? В чем? Хотя бы в том, что он есть…
А когда после рождения Жени, Аркадий спросил ее — «да?», она молча кивнула — да. Зачем? Она поступила так, не обдумывая, внезапно, подчинившись импульсу, но, наверное, это был материнский инстинкт. Кто знает, как жизнь обернется. Аркадий — надежный человек. И порядочный… Так что — только ради сына…
Эту новость Володя принес с завода через три месяца после того, как она последний раз видела Сашу. Кто-то из прежних Сашиных сослуживцев по КБ имел со своими израильскими родственниками закодированный телефонный разговор. Саша, вроде бы, служил в особом армейском подразделении и погиб во время какой-то операции на границе с Ливаном. В это подразделение он попал сразу, чуть ли не через пару недель после приезда. Возможно, потому что в нашей армии был десантником и умел прыгать с парашютом. Возможно, потому что был опытным альпинистом, сильным и ловким. А, может быть, потому что там шла война, и не слишком привередничали — привык человек уже к новой жизни или нет, сильный у него акцент или не очень. Такое могло быть — сразу в ихнюю армию? Правдоподобно ли? Она этого не знала — слухи, они и есть слухи. Возможно, так, а, возможно, совсем наоборот. Может быть, и сейчас жив. Она, услышав от Володи версию о Сашиной гибели, побелела, зашаталась, почувствовала легкую тошноту, и еле-еле, громадным физическим усилием, удержалась на ногах. Володя перепугался. Заохал — зачем, дурак, рассказал! Не думал, что ты так расстроишься! Нет, Володя, я не из-за этого. Я, кажется, беременна. «Сколько? — обрадовался он, — Какой срок?» «Думаю, недели три,» — ответила она, хотя было уже добрых три месяца. Сказать иначе она никак не могла, поскольку три месяца назад Володя усердно заготавливал колхозный силос.
Осталась песня. Никто ее не знал, никогда и нигде, кроме них, не слышал и не пел. Он написал ее только для них двоих. «Степные твои глаза, словно старые образа, моя-не моя, чужая-ничья, чайноволосая женщина». У нее и в самом деле чуть раскосые глаза. И густые волосы с оттенком спелой ржи. Были, если точнее. Можно и так сказать, почему бы нет — цвета крепкого чая. Лицэнциа поэтика, как гордо говорит Марина.
Не могла она тогда иначе… с Женей и Соней, хоть, по правде, ничего страшного насчет «братик-сестричка»: никакого родства у них нет и в помине. Вот почему ее тогда мало волновало: спали, не спали. Хотя… Если Соня соврала, если — да, то можно себе представить, какой был для детей стресс! Но разве имела она право впустить в жизнь Аркадия, давно уже привыкшего, двадцать лет с этим прожившего, могла ли впустить в его жизнь новую, другую правду? Что скрывать, немножко в этом сыграло и… разве что, чуть-чуть… Мать она все-таки… Соня девочка, конечно, милая, порядочная, и аккуратистка, но… все же замужем уже была, старше на два с половиной, и ребенок… Да, верно, никто не знает, что хуже, что лучше… Но…
У каждого теперь своя правда: у Володи, у Аркадия, у Жени… И у нее. А в кого ее сын — высокий, курчавый, и нос с горбинкой — только она одна знает…
Как давно это было! Как далеко! Даже дальше, чем детство с его пионерлагерными кострами и играми в классики на тенистом тротуаре… Дальше, чем юность с ее первой любовью в седьмом классе к хулигану и второгоднику Валерке, с ее школьным выпускным балом и первомайскими угарами… Дальше, чем танго и вальсы в институтском вестибюле на факультетских вечерах. Когда-то все это пенилось и искрилось в ней, словно только что налитое в бокал шампанское, а потом дошло до черты, разделяющей «до» и «после», и навсегда замерло по ту строну сумасшедшей безлунной ночи. Отзвенело, отсмеялось, отплясало… Так и должно быть. Все, в конце концов, даже самое плохое, в свое время отзвучит, отожжет и отболит, а потом затянется и отвалится, как засохшая болячка. Останутся только шрамики, даже не шрамики, а так, едва заметные следы — почти не разглядеть, почти не вспомнить.
И это хорошо, это правильно. Жизнь — то, что происходит сейчас, сегодня… А остальное очень скоро, если повезет, затянется и отвалится. Почти не разглядишь, не вспомнишь… Вот, как ту песню, например.
Моя-не моя, чужая-ничья, чайноволосая…
Сегодня, слава богу, все прошло хорошо. И стол, видно, гостям очень понравился. Разнообразный, вкусный и красивый. Все подчистую смели. Хлеб только и остался. Она постаралась. Она это умеет.
«Мой Володя замечательный человек, это всем известно, добрый и порядочный. Он надежный друг, настоящий мужчина, уж кому как не мне это знать, и я была с ним всегда счастлива».
Владимир Викторович засыпал. И вместе с ним засыпали его приятнейшие мысли и чувства, тая с обеих сторон — с начала и конца, превращаясь в постепенно угасающие обрывки: …не нажил богатства, нет громкой славы — не главное… …ах, молодость: ночь… …берег речки… …Крым… Париж… …друг задушевный Арик… …погодит с пенсией — выручит Садовского… ….он — первей…ший автори…тет для сына… …как Юля его любила!.. На этом Владимир Викторович заснул почти окончательно. Почти, потому что самой последней и самой приятной мыслью, вроде задушевного заключительного слова в конце торжественного праздничного собрания, была: ах, как это здорово, когда множество людей тебя уважает! А кое-кто и… Да, именно! Как это прекрасно — быть любимым!
Собака, положив голову на лапы, задумчиво смотрела из угла спальни на спящего хозяина и думала по-своему, по-собачьи: » Тебя бы так: посадить перед кружкой пива с воблой часа на два, и руки связать… Сволочь!»
Александр, это же буквально плевок в душу Владимирам Викторовичам. Нехорошо как-то получилось…
Пришлось прочитать все, ожидая монолог жены. (не люблю перескакивать)
Неожиданно, что сын оказался от Саши! (респект за интригу)
«И лишь майор десантских войск Н.Н.Зятьев,
Лежит прострелянный под городом Герат.» (с) Визбор
Блистательно подтверждены предположения «блаженны нищие духом» и «меньше знаешь — спокойно спишь».
P.S. А как же до боли я похож на Владимира Викторовича… И думать даже не хочу кто, как и за что меня ненавидит, вот!
я тебя умоляю! он похож на ВлВик! Кто бы говорил! 🙂
Вл Вик никогда не хулиганил виртуально, как ты, накогда ни с кем шпаги не скрещивал!
Быть порядочным и при этом НЕ незначительным — можно.
порядочный тихий мужчина не обязательно безвольное существо или «тряпка»
у таких героев своя праведность.
так что нефиг тут.
а над толкованием «»блаженны нищие духом» бьются теологи уже сколько веков, и все не ухватят суть. Так что прямая проекция бессмысленна.
Как здорово написано! Правдиво, цельно, психологически точно и завершающий мазок прекрасный! Хотелось бы познакомиться с другими произведениями автора.