Гром и Молния.

Солнце опустилось за кроны могучих сосен, последний луч, пробежав по стволам деревьев, покинул лесную поляну, позволяя выросшим теням слиться в быстро сгущающийся сумрак. Небо ещё светлело в лучах заката, а в лесу уже на смену короткому осеннему вечеру из густых зарослей выползала ночь. Становилось прохладнее, дневные запахи вытеснялись ночными. Лес, притихнув ненадолго, затягивал ночную песнь. Посреди поляны, постреливая в вечернее небо светлячками искр, разгорался небольшой костерок. Мерцающие отблески огня едва достигали ближайших деревьев, окружая призрачным колышущимся барьером видимое пространство поляны. У костра на бревне сидел старик, плечи его укрывал плотный брезентовый плащ. У ног его на рыжем ковре из опавших листьев почти недвижно лежала большая восточно-европейская овчарка, изредка кося взглядом и поводя ушами. Старик неспешно перебирал консервные банки, доставая, разглядывая и снова убирая их в рюкзак. Напротив старика опустился на корточки мужчина, лет тридцати, палкой он вяло шевелил в костре угли. Над огнём в дыму тихонько шумел закопченный чайник. Наконец старик отобрал три банки и ловко вскрыл их охотничьим ножом.
— Давай-ка, Витёк, ложки-кружки неси, вода закипает.
— Сейчас, Палыч… — мужчина прижал руки к закрытым глазам, тихо матеря попавший в них дым.
— Ладно, сам принесу, — Палыч скрылся в палатке, стоявшей неподалёку от костра.
Через несколько минут все трое, включая собаку, с аппетитом уплетали тушенку. Палыч, разломив четверть буханки хлеба, протянул половину мужчине. Затем от своей части отломил корочку и протянул овчарке. Та, повернувшись, понюхала и вежливо взяла кусок хлеба, но есть не стала, а положила рядом со своей походной миской.
— Ничего, попозже съест, — сказал Палыч в ответ на вопросительный взгляд Витька, — сначала с тушенкой разделается, потом уж и корочку. Это она любит, — Палыч, улыбнувшись, легонько потрепал собаку по холке. Взгляд старика лучился такими нежностью и гордостью, какие бывает у родителей, любующихся подросшим статным ребёнком.
Костерок уже почти не дымил, Палыч изредка подбрасывал сухие сучья. Овчарка, закрыв глаза, положила морду на лапы и только чутко поводила ушами, вслушиваясь в ночные шорохи. Допив вторую кружку чая, Витёк прикурил сигарету от тлеющей ветки.
— Слушай, Палыч, а чего ты собаку назвал Молли? Странная кличка, ненашенская, — обхватив колени руками, он поудобнее устроился на сложенной куртке.
Услышав своё имя, собака насторожилась, но глаз не открыла.
— Вообще-то её зовут Молния, — старик тоже прикурил от ветки, — но длинно как-то получается, вот и сократилось до Молли, а она привыкла — на обе клички отзывается.
— А, понятно, — Витёк почесал в затылке, — но Молния тоже не очень-то по-собачьи звучит.
Старик ухмыльнулся, некоторое время он неподвижным взглядом смотрел в огонь, словно о чем-то вспоминая.
— Ну, на это причина есть, — сказал он, сделав неопределённый жест рукой, будто отгоняя назойливую муху.
— Расскажи, Палыч, — глаза Витька загорелись неподдельным интересом.
— Спать пора, — отмахнулся старик, — рано вставать, далеко идти…
— Да ладно тебе, успеется спать. Не томи… А? — Витёк чуть не подпрыгивал от любопытства.
Палыч покачал головой, скорее для виду, покряхтел, и сдался.
— Жил у меня до Молли другой пёс, кличка у него была Гром. Тоже восточный европеец, только побольше Молнии будет, хотя она и похожа на него во всём, даже пятном на правой лапе. Достался мне Гром случайно, хотя кто ж его знает, случай-то, случайный он, или нет… Короче, как-то по осени непогода разыгралась не на шутку. Всю ночь ураган — не ураган, но ветер свирепствовал, и ливень хлестал — ну точно из бочки. Молния полыхала то тут, то там, а уж от ударов грома просто уши закладывало. Я всё ждал и боялся, что молния снова в вышку ЛЭП угодит, опять на неделю без света останемся. Но ничего, пронесло, правда, несколько сосен сгорело… М-да, ну так вот — ближе к утру слышу — скребётся кто-то в дверь. Поскребет-поскребет и затихнет. Я топорик взял и к двери: «Кто?» спрашиваю. Тишина, только ветер воет. Я дверь приоткрыл, а там, на крыльце он, Гром. Ну, то есть Громом он потом стал, а тогда щенком безымянным ко мне приблудился. Мокрый, смотрит на меня такими глазищами, но не просит, а как бы спрашивает, изучает. Я дверь открыл, он стоит и смотрит. Тогда говорю ему: «Входи, пожалуйста». Он вошел, да так и остался у меня жить.
— Ух, ты! А откуда же он взялся-то? — Витёк откровенно подстёгивал Палыча на продолжение рассказа.
— Так кто ж его знает? Приблудился и всё. Я в округе спрашивал — ни у кого овчарка не щенилась… Да…
— А чего Громом назвал? Из-за урагана, что ли?
— Не только. Щенок подрастать начал, а я всё никак не мог ему кличку придумать. Тут опять гроза разразилась. Так вот, обычно собаки боятся грома, а этот наоборот — к окну подбежит и давай ему аккомпанировать. Гром бабахнет, а щенок ему в ответ голос подаёт. Вот тогда и назвал его Громом. И он признал кличку, сразу отзываться начал, так и повелось… Жили мы с ним ладно, друг дружку с полуслова понимали. Он ростом вымахал — чуть не с телёнка. Соседи диву давались и пса уважали. Он молчаливый был, не рыкнет ни на кого, а тут Василий, сосед как-то спьяну попёр на меня с дрыном за то, что я пожурил его за пьянство беспробудное. Так Гром соседа на столб загнал. Василий прочухался, орёт благим матом, слезть боится. А я Грома с места сдвинуть не могу, как прирос к земле лапами. Ну, всё же сдвинул, увёл домой, а Ваську больше у своего дома не видел. Говорят — даже пьяный обходил мой дом огородами.
Ну вот, прожили мы с Громом почти двенадцать лет. Везде вместе, я ему и душу изливал иногда вечерами, больше некому, ведь, вдовый я. Он слушал, да так внимательно — ну точно понимал всё. А иногда сядет напротив и поскулит о своём немного, тогда я его по холке потреплю, нам и легче обоим… Да… Эх, время, время… Не щадит никого. Состарился Гром, слабеть начал. Глаза слезятся, лапы дрожат, а сам-то гордый, видно, всё больше скрываться стал. За сараем место себе нашел, будки-то не было никогда, он со мной в доме жил. Я уж его особо не тревожил, за сараем место ему обустроил, а на ночь всё одно домой заводил, хоть и лето на дворе стояло… Да… Однажды в город пришлось ехать. С утра вывел Грома, убедился, что у него за сараем всё есть, ну, еда, там, вода. И уехал. К вечеру возвращаюсь, а никто не встречает. Я за сарай — Грома нету. Еда и вода не тронуты, собаки нет. Я туда — сюда, по огородам, в лес. Ищу его, зову… Всё без толку, пропал пёс, — старик тяжело вздохнул и умолк. Было видно, что он до сих пор переживает пропажу Грома.
— Так и не нашёлся? — вздохнул Витёк.
— Нашелся — не нашелся, но больше домой не приходил…
— Что значит, нашелся — не нашелся? — удивился Витёк.
— То и значит, что пропал он, но история на этом не закончилась…
— Да ну? — Витёк округлил глаза.
— Вот тебе и ну… Горевал я, скучал по псу, он же мне другом — товарищем был. А то и больше, всё равно, что часть меня самого с Громом исчезла. Соседи говорят — возьми щенка, а я не могу никого на месте Грома представить. Ну не могу и всё… Ладно… Прошло где-то чуть больше года. Ушел я по осени в лес на охоту. Палатку поставил на ночлег, тут меня по нужде скрутило. Ну, я в кусты. Выхожу, значит, и вижу — у палатки двое беглых с этапа. Как раз участковый за день до того говорил, только я, дурень старый, значения не придал. Мужики голодные, оборванные, один в руку раненый. Смотрят люто, зверьми скалятся. Куда ж мне? Что делать? Добром не отпустят — до жилья недалеко, побоятся, что с подмогой ворочусь. Ружьишко в палатке осталось, с ножом мне, старому, с двоими не совладать. Но, думаю, за так всё одно не дамся. Один как понял, шасть в палатку и с ружьём назад. Скалится, гад, рожу кривит… Я мысленно перекрестился, а пальцами незаметно рукоять ножа освобождаю. Они на меня, я от них пячусь. И тут спиной в ствол дерева упёрся. Ну, думаю, была — не была. Ножи-то с детства метаю, рука, бог миловал, не дрожит пока. Хоть одного, но прищучу. Выхватил я нож, только зэк быстрее оказался — шмальнул дуплетом. Хорошо ружьишко старенькое, я-то прицел знаю, а он в ствол саданул, но плечо зацепил-таки, подлюка. Руку не поднять, всё, думаю, каюк подобрался, здесь и останусь. И только было помирать собрался, как вижу — остановились урки. Рожи вытянули, повернулись и в лес ломанулись. Я по стволу сполз, ничего не понимаю. И тут вижу — из-за моей спины волк сиганул за зэками. Пригляделся — не волк, овчарка огромная. И так на Грома похожа, аж жуть пробрала. Но видел долю секунды всего, не разглядеть толком. Может и не Гром, конечно, только откуда там другой овчарке взяться?.. Да…
— Ничего себе, Палыч! — у Витька перехватило дыхание, — а зэков-то нашли?
— Нашли… то, что от них осталось… Только там явно медведь поработал, не собака.
— Вот это да! И больше ты Грома не видел?
— Грома — не Грома, я и сам не знаю, что видел… Но для себя решил, что это Гром… Да… Так вот он мне ещё раз жизнь спас.
— Да ну! — В свете костра на лице Витька чередовались сомнение взрослого мужчины и жуткое любопытство доверчивого подростка, слушающего в летнем лагере невероятную историю, — расскажи, Палыч.
— Ну, тут и рассказывать не слишком долго… Получил я телеграмму от племянника, что будет он в наших краях проездом и хочет передать гостинец от брата. Племянника я не видел лет, этак, двадцать. До того приезжал он с отцовскими корнями познакомиться, со мной, стало быть, да с матушкой нашей, она жива ещё была, царствие ей небесное… А братца и все сорок лет не видел с тех пор, как он за длинным рублём уехал, да на чужбине осел. Ну так вот, в телеграмме написано, что поезд прибывает на городской вокзал в два часа ночи. Я к вечеру в доме прибрал, ужин приготовил и собрался уже выехать на Уазике в город, как тут только заметил, что баллон спущен. Пока камеру клеил, да баллон монтировал, время прошло, вижу — опаздываю к сроку. Езжу я на «козлике» редко, ну и особенно не разгонишься по нашим дорогам, а тут куда деться, газую. Трясёт так, что думаю только о том, что хорошо ужин дома остался, а то бы… В общем, еду. И уже до перекрёстка с трассой осталось всего — ничего, а за ней до города рукой подать… Да… Темень, конечно, свет от фар так и скачет. И, вдруг, вижу — перед перекрёстком на дороге что-то есть. Или кто-то. Я скорость сбросил, машину кидать перестало. Смотрю — посреди дороги сидит огромная собака. Сидит, как вкопанная, не шелохнётся. Я на клаксон давлю, она и ухом не ведёт. Сидит и всё тут. И, главное, не объехать никак. Начну объезжать — машину в кювет опрокину, там дорога на насыпь поднимается, чтобы с трассой сравняться. Я Уазик остановил, думаю — что мне делать. И тут, представляешь, по трассе без шума и света проносится на бешеной скорости огромная фура. А ещё через несколько минут два джипа, с огнями, как на сафари. У меня сердце в пятки, думаю, как раз бы под фуру угодил. А собака просто встала и нырнула в темноту с обочины дороги, и на долю секунды мне снова показалось, что это Гром… Да…
— А дальше?
— А что дальше? Дальше я приехал на вокзал, поезд на моё счастье тоже опоздал на полчаса. Племянник у меня погостил пару дней и уехал. Так вот.
— Надо же, бывает такое…
— Всяко бывает, пошли спать уже, — старик убрал в пакет пустые банки.
— Погоди, Палыч, а про Молнию-то не рассказал, — запротестовал Витёк.
— Про неё завтра, — старик решительно встал с бревна.
— Хоть скажи — почему назвал так?
— Вот ведь прицепился репей, — беззлобно возмутился Палыч, — ну, если в двух словах… Прошло три года, как пропал Гром. Приехал я в город за продуктами. Машину у рынка поставил и за покупками ушел. Возвращаюсь к Уазику, покупки сгрузил. Только ехать собрался, что-то меня дёрнуло под машину глянуть. Смотрю — щенок сидит и на меня смотрит. Я его вытащил, у людей спрашиваю — чей, все только плечами пожимают. Тут думаю — не спроста, значит, ко мне снова щенок приблудился. Я её домой привёз, девочкой оказалась, и что ты думаешь?
— Что?
— Она так же на грозу гавкать начала, вот я её Молнией и назвал… Всё, теперь спать, — Палыч взял рюкзак и направился в палатку. Огонь почти погас, в тусклом свете тлеющих углей уже ничего нельзя было разглядеть. Стена леса нависла над поляной, словно собираясь поглотить её. Беззвёздное небо, плотно затянутое облаками, почти сливалось с верхушками деревьев, и было что-то пугающее в этом черном безбрежии. Что-то сродни темным водам океанской пучины, без начала и конца, будто мир вокруг растворился во вселенской пустоте… Витёк поёжился от холодного касания страха перед бесконечностью, древнего страха перед неизведанным. Он повернулся к палатке, когда на секунду бледный луч луны выглянул из-за плотной завесы облаков. И он совершенно ясно увидел невдалеке на поляне, у самой кромки леса, неподвижные фигуры двух сидящих рядом собак, одна большая, почти огромная, другая поменьше. А может быть, ему это только почудилось…