Солнце опускалось так, словно кто-то большой медленно затягивал за сопочку красный воздушный шар. А Иван Петрович Брагин все это видел и вздыхал: «вот времечко-то, а! Только, казалось, восход, а не успел оглянуться, сумерки уж. Закат, мать твою».
Он зашторил небольшое кухонное оконце и включил свет. Кряхтя, уселся на широкую темную лавку и не спеша расслабил тугие протезные ремни. Чуть дернул деревянную ногу вниз, тихонечко охнул и негромко вслух выругался: «Вот, едрит твою в душу, когда ж это кончится?».
— Что кончится-то? – услышал он молодецкий басок и вздрогнул. В дверях кухонки стоял рыжий здоровый парень. И улыбался во весь рот, аж усы встопорщились.
— Ну, Андрюха, — дед хлопнул себя по культе, — так и в штаны наложить можно. С перепугу-то. Двери что ль открыты?
— Открыты, — пожал плечами Андрей.
— Ну вот, совсем потускнел дед, — вот и память совсем отшибло. Беда. – Он поскреб ладонью небритую впалую щеку. – Беда. Видишь как, — продолжил он неоконченную жалобу, — уж полста лет с этой ногой хожу, а все не привыкну никак. Зудит к концу дня и зудит, гадина такая. А помнешь ее хорошенько, отходит. Да, — махнул он рукой, чо жалиться-то? Недолго уж и осталось-то, всего ничего. Ты, эта, пока не сел еще, чай вон поставь. – Дед показал на пузатый зеленый чайник, а сам чего-то забеспокоился: «Не зря ведь Андрюха пришел. Чего на ночь глядя-то?».
Он сморщил и без того избитый морщинами лоб, размял и раскурил дешевую сигарету. Покрутил в больших ладонях красную пачку и бросил ее на стол.
— Что к чему? – щелкнул по пачке дед, — Сталина нарисовали, надо же. «Ностальгия» называется. Андрюха! Ностальгия- это что? – крикнул он.
В дверях с чайником в руках показался Андрей. Он тоже достал из пачки сигарету.
— Ностальгия – это печаль. Тоска по прошлому. Например, когда ты эту солому куришь, то обязательно тосковать должен.
— Прямо уж и обязательно, да? – с язвинкой спросил дед. – Чо тосковать-то? По говну этому? Оно и вправду такое ж осталось. Дерьмо и дерьмо. И тосковать нечего. Это по Сталину скучать, наверно, надо? Тоже, хрен его знает. Счас такое про него рассказывают, ужас. Я вон тоже без ноги остался и что, из-за него что ли? А тоже бегал с винтовкой, блажил «За Сталина!» и добегался вот. Полжизни на деревяшке скачу.
Дед замолчал. Отхлебнул из большого синего бокала чайку и опять закурил.
— Дядь Вань, на мою, — Андрей достал из пачки хорошую сигарету.
Дед взял, но отложил в сторону.
— Я начал уже, вишь? – показал он на толстую «Ностальгию». – Да и привык я к ним. С твоих я закашляю сразу.
Андрей кивнул. А Иван Петрович не выдержал.
— Ну ты, Андрюха, даешь! – взволнованно и прямо заговорил он, — чего ты кота за хвост тянешь? Я уж измаялся весь, честно. Как на иголках сижу. Чего хочешь-то? Я ведь не баба, я понимаю, что неспроста зашел. Вам ведь счас некогда все. Выкладывай! – прикрикнул он.
Андрей погладил короткие рыжие волосы и вдруг встал и вышел. Но скоро вернулся с сумкой. Молча поставил на стол квадратную бутылку водки, пузатую бутыль пива и колбасу. Сел.
— Ну и что? – спросил Иван Петрович. – Что празднуем-то, день рождения граненого стакана?
— Постой, дядь Вань, — остановил его Андрей. – Видишь же, я сам начать не могу. Давай выпьем сначала. Осмелюсь хоть.
Дед Иван успокоился. По хорошему делу пришел мужик, — подумал он, — иначе давно б прорвало.
— Ты это, — он показал на холодильник. – Давай уж пообстоятельней тогда. Достань яиц там. Сальца нарежь. Помидорчиков с огурчиками настрогай. Яишенку сделай, а я покурю пока.
Андрюха шустро взялся за дело, а дед задумался. Он уже догадался, зачем гость-то пожаловал: «Не иначе как за Ксюхой пришел». Дед вздохнул. «Ну и ладно. Парень-то неплохой. Завгаром работает, хвалят его. Да и Ксюха, по правде сказать, не век же в молодухах ходить будет». Когда никогда – надо. Я-то что? Петька б доволен был. Ладно, — решил он, — посмотрим, как разговор пойдет. Деду стало приятно, что его тут не обошли. Как бы заглавным лицом сделали. Он незаметно вытер выступившую было слезу. «Ну ладно тебе, дурак старый. Ладно. Дело-то житейское. По-людски все, хорошо, ладно.
— Рюмки-то есть? – спросил раскрасневшийся Андрей.
Дед кивнул на старый кухонный стол.
— Там вот. Стопочки там. Они как-то попривычней.
Завгар расставил на столешнице хорошую закуску и разлил по стопкам водку.
— Ну вот, — поддержал его дед Иван. – Это другое дело. Можешь ведь и стол-то накрыть. Как девка хорошая. Молодец вообщем.
Андрей только рукой махнул.
— Давай, дядь Вань. Что б разговор наш по колее пошел. По хорошей дороге, — поправил он себя, — без ухабов что б.
— Давай, — улыбнулся дед. – Давай.
Чокнулись. Андрей выпил залпом, а дед медленно. Допил, крякнул, занюхал хлебом и закусил мягкой колбасой.
— Колбаса хорошая. Мне как раз по моим присоскам. Жуется хорошо. И вообще, счас всего полно. Вон лет десять назад – давились за нее , как будто кроме колбасы ничего на свете не было.
— Так и вправду не было. Я вон в Ярославле учился, а у меня тетка в Москве жила. Ну меня каждую субботу за едой снаряжали. В Москве, как на другой планете – все есть. В Ярославле кроме кильки вообще ничего.
Дед согласился.
— Да, мать твою. Помню, зараза. Даже курева не было. Я, правда, обходился, мне Петруха хорошо присылал. Он на Дальнем Востоке тогда служил. И рыбки, и икорки, бывало, пришлет. Ну, а если приедет, так вообще, молчу. Полдеревни гуляет, честно. Счас-то хорошо, конечно, но, — он развел в стороны руки и похлопал по коленкам. — В магазинах полно, а в карманах мыши скребутся.
Помолчали. Андрей налил еще. Молча чокнулись и выпили. Иван Петрович звучно высосал помидорку, взял было хлеб, но отложил.
— Ну, Андрей, не тяни. А-то старый я стал, разморит меня. Какой я тогда собеседник тебе? Спать потянет или вообще, тяжело станет. Я уж знаю. Слабый я стал. И на слезу скор. Чуть что – слезы. Нервы, наверно. Нервы – ни к черту.
Андрей налил себе еще, выпил и рукой махнул.
— Ладно. Короче, дядь Вань, жениться я решил, — он помотал головой. – Нет, не так.
Мы с Оксаной решили. И все. Ну, вот. – Андрей совсем растерялся. – Ну не знаю, — громко сказал он. – В общем Оксана сказала, как вы скажете, так и будет. Вот.
Он опять налил себе маленький стаканчик, понюхал и поставил на стол.
— Вот такие дела, в общем. Зарабатывать я, конечно, зарабатываю. Ну, не так, чтобы очень. Хозяйство, сами знаете, как совхоз развалился, растащили все как есть – начисто. Вон по бумажкам посмотрел, аж волосы дыбом, честно. По двести рублей «Зилок» покупали, комбайны за двести пятьдесят, трактор «Беларусь» — вообще сотню. Смех. Вон у Малевских во дворе видел? Вся наша техника стоит. Как на выставке. Гад. Рынок придумали, а получился базар. Толчок какой-то, ей Богу.
Андрюха от волнения нес все подряд, а Иван Петрович хитренько склонив голову на плечо, слушал. Улыбался, кивал.
— Ну, ё-мое, — хлопнул по столу Андрей. – Как трубу гнилую прорвало. Ну все рассказал, — он подхватил рюмку и, не закусывая, проглотил водку «Смирновскую». А дед Иван хихикнул и весело потрепал потерянного собеседника по голове.
— Очнись, парень. Чо уж ты так убиваешься. Нормально все. На, закури-ка вот «Ностальгию» мою. Сразу обо всем забудешь. До задницы продерет.
Андрей вынул подрагивающими пальцами тугую сигарету. Закурил, глубоко затянулся, но не закашлялся. Выдохнул, удивленно глянул на раскаленный огарок сигареты и протянул:
— Да — а! – Действительно все забудешь. И это, дустом воняет, да?
— Наверно, — согласился дед, — для весу туда сена, соломы, дусту, хлорки. Это они о тебе беспокоятся. Обеззараживают, — хмыкнул Иван Петрович. – Ну, ладно. Ну, что я тебе скажу, Андрюха. Ты Ваньку-то хорошо знал. Я думаю, он против не будет, — сказал и опять нежданная слеза на глаза выступила. Дед громко высморкался и вытер губы, глаза промакнул.
— Ты, Андрей, не обижайся на старика. Слабый я стал, правда. Вчера дровишки хотел подколоть и бросил. Один раз попаду, два раза мимо. Тяжело. Ну их на хрен, думаю. Мало что без ноги, еще и клешню себе оттяпаю. Бросил. Ну ты иди. Я пить больше не буду. Ксюха тебя заждалась, наверное. Постой, — вдруг сказал он. – Ты это, ну как тебя, за Петруху, если что, — он погрозил пальцем, все силы соберу – убью.
Андрей не то чтобы испугался, а скорее опешил.
— Да что ты, дядь Вань, или я дурак какой? За что ж вы меня так? – он резко встал и тут же резко сел. А в шкафчике, об который он треснулся головой, малиновым звоном пропела посуда.
Иван Петрович придвинулся к парню.
— Дай посмотрю. Эко ж тебя угораздило, Ну ничего. Свадьба уж скоро, заживет. Даже не царапнуло. Шишка, правда, как рожок у козленка, а так ничего.
Немножко еще посидели, и Андрюха ушел. А в тихой деревенской ночи долго еще горело оконце в доме Ивана Петровича Брагина. Как фонарик высвечивал он маленький дворик и большую раскидистую сирень. Запашистую, сдуреть можно от сладости. Правда.
II

А ночью приснился сон. Сидит Иван Петрович под сиренью, а вокруг дома вместо деревянного забора – бетонные блоки с окошечками.
«Как дома, да, батя?» Иван Петрович вздрогнул, а по ту сторону стола сидит его сын – Петр. Дед Иван растерялся, и сердце забилось часто-часто. Сын улыбнулся: « Все правильно, отец. У нас тут все из бетона да из камня придорожного огорожено. Так надежнее. И нам за тебя никакой опаски не будет. Живи и живи. Это –«блок-пост» называется. Не бойся, отец. Ни одна сволочь к тебе не пролезет. Война ведь. По всей России война». «Так это ж дом наш, — пояснил старик, — дом, глянь-ка». Он хотел взять сына за руку, а он уж у крылечка стоит, а на его месте Настя, жена сидит. Покачивает внучка маленького, а тот весь в белое одеяло завернут, одна головенка видна. И плачет. «Настюха! — позвал Иван Петрович, — Что ж ты его так обмотала-то. Душно ж ему. Что же ты, Настя!» «Раненый он, Вань, — объяснила жена, — плохо ему. Горел он». Дед Иван глянул поближе и ахнул: «Батюшки, так это же Петька, правнучек наш», — не на шутку испугался дед. «Иван! – громко стал звать дед внука. – Иван, боже ж ты мой!». «Здесь я, — отозвался внук. – Я вижу». Иван стоял рядом с Петром, отцом своим. «Иван!- позвал старик. – «Это ж ты в танке горел! Объясни матери-то, что сын твой у нее, Петька». Сын с внуком тихо пошли к скамейке. Оба в форме, но без оружия. «Мы, отец, тебе такой забор сделали, чтобы ни одна гадина сюда не лезла. А-то столько мрази развелось. Сейчас война, батя, война везде». «Да что ж это такое? — вскричал дед. — Настя! Отдай мне Петеньку, прошу, отдай, милая!» «На, Иван, — протянула жена белый сверток. – Я же его так, побаюкать взяла».
Дед быстренько раскидал толстое одеяло да простынки откинул и увидел целехонького правнучка- Петьку, и заплакал. От радости что ли? И расцеловал его. Да прижал к себе, никому не отдаст. А сердце все бух да бух, бух да бух. Еле глаза продрал. Сел на кровать, нащупал выключатель, хорошо, тот прямо у спинки кровати был. Щелкнул. Вспыхнула неяркая лампочка. Петр Иванович стер рукавом рубахи слезы, взял костыль и прокрался на кухню. Крепко растер грудь холодной водой и голову окатил. Сел и закурил свою зверскую «Ностальгию» со Сталиным. «Батюшки ты мои. Не дай Бог кому так мучиться. Верно, и мне скоро к ним. Прибираться надо», — с горестью подумал он, но сам же себя и осек. «Раненько еще. Петьку, правнучка в школу б отправить хоть».
Дед снял со стены недавно сделанный семейный портрет. «Не обижайтесь, — вслух сказал он, — Я навещу вас. Завтра же и приду. А насовсем если, так подождите пока. Петьку вот провожу, тогда уж и к вам». Дед покурил еще и, не выключая свет, лег. Поохал, постонал и уснул. Нет, не уснул, забылся.

III

Утро выдалось чистое и прохладное. Иван Петрович кряхтя сел на глинистый полынный бугорок. До кладбища было не далеко, но по пути надо еще по «арбузу» забраться. Это у них грива так называлась. Глянешь издали – мать честная, чудеса-то какие: на переливчатом листвяном покрывале гигантский арбуз лежит. Наполовину в зеленую подушку утопший. Тронь пальцем – лопнет. А на самой верхушке – старая коряжистая береза, точь-в-точь как пуповина арбузная. В хорошее лето земляники на этом арбузе – страсть. Вся деревня собирает. Иван Петрович и не помнил, не знал даже, кто и когда гриву эту таким диковинным именем обозвал. Но обозвал, правда, удачно.
Еще по дороге к арбузу Иван Петрович завернул к Оксанке, хотел с собой правнука Петьку забрать. Невестка поливала грядки, а когда Иван Петрович окликнул, вздрогнула.
— Ой! Дедуля, — она покраснела и отвела глаза.
— Брось ты смущаться-то, — улыбнулся дед. – Житейское дело все ж. Все хорошо, Ксюша. Петька-то где?
— А он на машине с Андреем. Заправляться поехали. В город мы собрались. Тебе-то ничего не надо?
— Мне-то? — дед потер щетинистый подбородок, — да лекарства разве что. Ну ты знаешь какие.
— Конечно. А ты что Петьку-то?
— Да, с собой хотел взять. На кладбище.
— Ой! – махнула рукой Оксана, — его же из машины не вытащишь Шофер, тоже мне.
— Ну ладно, тада. – Дед махнул рукой, зайдете потом. Я подожду.
— Зайдем, — сказала Оксана и сунула деду пакетик с конфетами, — на могилки положишь.
— Ладно.
И зашагал дед к могилкам. Нет, он не расстроился. Но вот сдавила грудь какая-то жаба, скользкая и противная. Ревность, не ревность. Дед в сердцах сплюнул.
— Дурак старый. Что уж теперь сделаешь-то. Она может еще детей нарожает. Конечно. Ладно. Он выкинул в сторону окурок и пошел, чуть прилегая на костыль. А сейчас вот сел отдохнуть. Достал из кулечка конфетку, почмокал. «Надо бы на лето Петьку к себе забрать. Пусть молодняк женихается, нечего пацану под ногами вертеться», — подумал дед, но засомневался. «Только договорюсь ли с Оксанкой-то? Отдаст, — решил он, нечего на меня обижаться. Я его ничему плохому не учу». Дед вспомнил, как они с правнуком выучили песню, а потом хором, под гармошку исполнили ее перед снохой. Дед не очень умело наигрывал на гармошке, а Петруха орал:
Как родная меня мать провожала,
Тут и вся моя родня набежала.
«Ох, куда же ты, Петро, ох куда ты?
Не ходил бы ты, Петро, во солдаты…»
Оксана не обиделась, но все ж выговорила: «Ну и песенку вы выдумали, — прям ох – и упала». А потом, ей не нравилось что дед все Петру разрешает: то на досточке гвоздики забивает, то пилит. Не дай Бог, палец себе резанет. А мальчонка ершился: «Я уже большой!», а дед поддакивал: « Здоровый парень, пусть привыкает». Оксана отмахивалась и уходила.
«Нет, — решил дед Иван, — заберу я Петьку. Пусть хоть летом вволю набегается. По хорошему. Когда еще? На тот год в школу уж. Заберу», — твердо сказал дед, встал и неторопко зашагал под гору, к кладбищу.

IV

— Дед заходил, — хмуро сказала Оксана, когда из чистенького «жигуленка» вышли веселые сынишка и рыжеволосый Андрей.
— Ну и что? – пожал плечами Андрей. – Что сказал что ли?
— Да ничего он не говорил, — отмахнулась та и пригорюнившись села на скамейку.
— На кладбище пошел. Может обиделся, что я не пошла? Он же счас разговаривать с ними будет. Старый совсем стал.
Андрей помыл в большой бочке руки и, потряхивая ладонями, сел рядом.
— Ладно тебе. Что же теперь, век что ли мучиться?
— Да почему мучиться-то? Неудобно просто. Лучше б не заходил, правда. Прямо все настроение упало.
— Все, — перебил ее Андрей, — собирайся, иди. Завтра, если хорошая погода будет, все съездим. Все по уму сделаем. И могилки поправим. Помянем.
— Он не любит гурьбой ходить. Все равно потом остается.
— Любит- не любит, пойдем и все. Чего горевать-то теперь? Вот слюни развела.
Оксана всхлипнула и ушла в хату. Андрей легонько подтолкнул Петьку.
— Поспешай. Тоже ведь переодеться надо.
Петька побежал за матерью. «Ладно, — подумал Андрей. – поначалу всем нелегко будет. Я тоже, разорался, дурак. А! – махнул он рукой. Сладится все. Сладится.» – и тихо пошел к машине.

V

Грустную кладбищенскую тишину разрывал щебет хлопотливых воробьев. Маленькие стайки перелетали от могилки к могилке и, шумно ругаясь, подбирали с них разные крошки. Иван Петрович взмахнул костылем : « Кыш, дармоеды! Вот ведь какие шустрые!» – Он открыл калиточку и, пригибаясь, вошел к трем каменным надгробиям.
— Ну, здравствуйте, родные мои. Что ж вы меня в снах-то мучаете? Помру ведь. — Он разложил на приземистом столике вчерашнюю водку, разную огородную снедь , яичек. — И кто тогда к вам так вот придет? Оксанка? Не больно-то она и собирается . Будет, конечно. Когда — никогда. Ну, бог ее знает. Ладно уж. Я на вас не в обиде. Только вы не пугайте сильно. А так приходите. Мне без вас туго очень. Я уж устал совсем. Да и жизнь у нас больно разгульная пошла. Ты, вот, Настеха, помнишь же, как я за лист шиферу под принародный суд попал? Эх, сколько тогда я трудодней потерял – за год почти. А шифер-то, тьфу! Кусок колотый. Ан, видишь как. Ну а счас все по-другому. Пенсию на сто рублей поднимут, а шуму наведут на всю ивановскую – «Подняли!». – Дед ругнулся. – Потом, да нет, заранее уже, сразу цены поднимут. На все – скопом. И вот тебе, фиг от пенсии получается. Он показал могилкам этот самый фиг. Потом взял тряпочку, аккуратненько ее смочил и стал протирать блескучие могильные камни с гравированными портретами.
— Вот, Настюха, прихорошись-ка. – Дед говорил вслух, да и что? Никто и не слышит. А он и не замечал. – Вон, сыну своему, Петьке спасибо скажи, да Ивану — внучеку нашему. Это из-за них тебе такой памятник красивый поставили. Заодно что б. Помнишь Михаила-то из военкомата? — Он прошелся ладонью по портрету сына. – Вы же, Петро, вместе с ним воевали, с Мишкой-то, помнишь? Он хромает сейчас. Его там на перевале каком-то ранили тож. Прихрамывает немножко. Но потолстел, куда с Богом. Не полковник уже, а полковнище целый. Ага. Я ему, конечно, не докучаю, но он сам звонит: «Иван Петрович! Что от меня требуется?». Вот так вот. Молодец, вообще. Вон он, матери твоей и могилку устроил. Да я уже рассказывал вам. А я все эти мудреные афганские названия не упомню никак. Вот «Кандагар» – помню. А перевал этот гребаный ,- дед хлопнул себя по лбу, — ну, как его, а? А, а, а – Саланг. Вот его на этом Саланге и ранило. Тебя-то, вишь, под Кандагаром где-то скосило, а его там. На Саланге. Но не насовсем. Пусть хроменький, а живой.
У деда сами собой потекли слезы. Он вытер их той же тряпочкой.
— Да не смотрите вы так. Это я по старости своей мокродырым стал. Да нервишки еще. А так – ничего.
Дед разложил по могилкам хлебушек, конфетки- всего помаленьку и стопки поставил. Поминальные. Он принялся протирать последний черный камень внука своего – Ивана Петровича Брагина.
— Вот Иванушка ты мой. Счас чистеньким будешь, как новый. Солдат всегда чистым должен быть, вон, на отца посмотри ,- он опять дотронулся до портрета сына. – вишь, аж подтянулся весь, смотреть в радость. Счас, Иванушка, счас. Ты думаешь, тебя почему Иваном –то прозвали? – и сам же ответил, — я тебе уже и говорил, но ничего – из-за меня. Так уж у нас, Брагиных исстари повелось, чтоб сыновей своих в честь отцов называть. И ты не обижайся, смотри, — он погрозил пальцем, — Иван – имя хорошее.
Дед все никак не мог начать главного разговора. Побаивался. Обидеть боялся.
— Ну ладно, — решился он. – Я-то в основном чего к вам. Андрюху-то помните? Рыжего?
По памятнику внука резко корябнула сухая рябиновая веточка.
— Помнишь, значит, Иван. Ну, как тебе-то не помнить? Вы ведь учились с ним. Помнишь, как вы у Райки, соседки нашей всю морковку порвали. Я вас еще ремнем драл. Еще морковки-то не выросло, а вы все испохабили. Но я вас поделом тогда. Драпали от меня вокруг стола, — улыбнулся дед. – Потом ты в свое военное, а он в техникум автотранспортный пошел. Только он из Чечни этой целехонек приехал, а ты…-
Дед приумолк. – Вот и лежишь здесь с отцом вместе. Что головы свои подставляли? – А! – спохватился дед, чтобы снова не заплакать, — мне ведь намедни Михаил этот, друг отца твоего звонил. Орден там тебе положен какой-то, скоро обещали прислать. Я принесу. Обмоем, как положено. А в Чечне этой до сих пор воюют. Там, слышал я, полк твой насовсем оставили, на постоянно. Что к чему? Все не угомонятся никак. И когда же это кончится, заразы такие. Еще нарезал колбаски немножко. Положил по кусочку на могилки.
— Попробуйте. Это Андрей, друг твой, вчера принес. – А-а! Давай-ка выпьем сначала. – Он плеснул понемногу на могильные холмики, а сам гулко выпил. И закусил.
— Так я что, родные мои. Тут это. Вчера Андрей приходил. Да, — Иван Петрович задумался. Уж больно трудно слова эти ему давались. Уж очень серьезно смотрели на него высеченные в камне портреты. Казалось, сын, внук и жена сами чего-то ждали и тоже боялись. Старик тоже боялся. Смотрел на могилки и вертел в ладонях граненую стопку.
— Я по вам сильно скучаю. Выть хочется. – Старик налил себе полную стопку, подержал и, не морщась, выпил. Выдохнул, похрустел сердцевинкой соленого огурчика.
— Ты, Иван, не бойся. Сына твоего я в обиду не дам, еслив что. Да и не такой плохой парень, Андрюха — то. Он счас завгаром у нас. Да – а — а! Но не важничает, нет. Правда, серьезный парень. Ну, посватался он до Оксанки, что уж теперь. Пацан хоть и с неродным, а все равно при мужике будет. А Оксанке-то одной как? Ты, Иван, думаешь на одну твою пенсию проживешь? Хренушки там. Твоей пенсии только на карандаши да на тетрадки хватит. И это еще дайто Бог, — увещевал он портрет внука, — поэтому ты уж поостынь. Отвоевались ведь все. И Андрюха тоже. Нате — ка вот, закурите.
Старик раскурил оставленные вчерашним гостем сигареты и положил их на могилки сына и внука. Сам раздымил свою.

VI

— Вот так затарились! – Андрей еле рассовал в багажнике продукты да всякую мелочь, — как к великому потопу готовимся.
Оксана только отмахнулась.
— Это только кажется так. Все равно же угощать надо. Все уйдет. Глазом моргнуть не успеешь. Ну ладно. Я только до аптеки. Петька, ты здесь останешься или со мной?
— С тобой, с тобой. Я вон там «бэтманов» видел.
— Пойдем быстрее. У тебя этих «бэтманов», ужас. Пойдем.
Мать с сыном ушли, и Андрей стал потихоньку прохаживаться вдоль прилавков. Сквозным ходом прошел мимо картофельного ряда и остановился. У самого края прилавка заплаканная бабулька аккуратненько собирала рассыпанные семечки. Андрей сел на корточки.
— Что, бабуля, упала? Помочь?
— Какой там! Вон там ребятишки не наши пофулюганили. Торговать не велят. А я-то не знала. Откуда мне знать-то, что нельзя? Это все Катька, зараза, напела. Купи, говорит, семечек сырых, да пожарь. Рублей двести и наторгуешь. Все – хлеб.
Андрей сначала не понял. А когда разобрался, аж желваки заходили под скулами.
— Ну-ка, бабуля, отойди-ка. Он отвел старушку к газетному киоску, а сам неумело подвязал фартук и сел около семечек. На маленький неудобный ящик. Ждать пришлось недолго. Скоро пред ясные очи бывшего спецназовца предстали четыре красивых брюнета.
— Доргуешь? – нелогично поинтересовался жаркий потомок великого Шамиля. Горбоносый.
— Да! – логично ответил рыжий Андрюха.
— Нехорошо, — пожурил его другой горбоносый.
— За землю платить надо. Это- наша земля, — серьезно пояснил их очень кучерявый собрат. А четвертый вообще ничего не сказал. Только пальчиком погрозил.
— Н – е – е- т! — не согласился Андрей. – Это не ваша земля. В этой земле мои родители лежат, деды мои. Это — моя земля.
— Мы аренду платим. И ты плати, э! – удивился тот, который грозил пальцем.
Когда шустрая Оксанка подошла к небольшой толпе и пробралась ближе, то увидела, как большой Андрей проводит с четырьмя лежащими товарищами убедительную беседу. Как бы экономический ликбез. Индивидуальный. Он поочередно доказывал каждому, что все люди , по своей сути, — братья. А, значит, и бабушки-старушки – это наши общие бабушки.
— Ты свою маму обижаешь? – спрашивал он у очередного партнера по беседе.
— Нет! – твердо отвечал тот, так как уж больно неотвратимые доводы были у этого рыжего. И, главное, правильные.
Когда Андрей слышал утвердительные ответы, он улыбался, нежно похлапывал по щеке очередного просвещенного друга, усаживал его на землю, прислонив для устойчивости к зеленому прилавку, приговаривая: «Бабушек обижать нельзя. Будете бабушек обижать?». «Нет!» – хором отвечали те.
— Андрей, — заорала Оксанка.
— Ну что ты? Что ты? – он обнял будущую жену и погладил по вьющимся русым волосам. – Я уже почти закончил, подожди.

VII

Рядом резко хрустнула ветка, и дед Иван испуганно обернулся.
— А я слышу, бубнит кто-то. Ну и сюда. А это ты, Иван.
— Ну, ты и Леха, Иван Петрович тяжело вздохнул. – Мы же не в клубе на танцах. А ты подкрадываешься как лиса.
— Да не подкрадывался я, — искренне удивился конопатый неряшливый старичок, к скомканной бороде которого прилепился одинокий кругляшек репейника. – Царствие вам небесное, — перекрестился он и кряхтя пролез через небольшой лаз оградки. – Я вот всегда восхищаюсь твоими могилками, Ванька. Уж больно красивые. А ведь дорогие-то… О-го-го! – как бы удивился он.
Иван Петрович насупился.
— Тебе какое дело? Тоже мне, подъехал на гнилой козе, скоко стоит, дорогие! — возмущенно выговаривал он. Скоко есть – все наши, понял? Они – офицеры и погибли за Родину нашу. А это – матери их – за то, что вырастила и родила.
— За какую такую Родину-то? – тоже зло спросил старый Алексей. Я не слепой, вот читаю: Петька твой – за Афганистан, Иван, внук – за Чечню. Каким же боком они им подвернулись, республики эти, а?
Иван Петрович чуть не взвыл, аж костяшки на пальцах посинели, когда он костыль сжал.
— Ну. ну, ну, — отодвинулся Алексей и перекрестился. — Боженька милосердный, не дай совершиться убийству. Ты, Иван, вроде бы грамотный. Чего обижаться-то? Мы, ведь и правда, смотри-ка сюда. В Афганистане этом, зачуханном, десять лет проторчали, сейчас в Чечне столько же. Это как так? Кому это надо-то? Что мы, совсем уж засранцами стали, воевать не умеем? – и сам же ответил, — Умеем. Если б фронтом пошли, да по направлениям, мы бы все эти Туркестаны как веником смели. Или тебе и мне война не знакома?
Иван Петрович промолчал.
— Давай лучше помянем мужиков твоих да Настену. Не виноваты они ничем. Это не Родина их, а придурки, которые ей управляют, как смерть, косой свой же народ косят. Ты-то сам понимаешь чего? Вот видишь, молчишь. А посмотри — кось. Страна наша — хрен что поймешь. Только вроде бы деньги заменили, они бац токо – ваучеры придумали. С этими не разобрались, они опять деньги меняют. И вроде бы уже привыкать начинаешь, а тебе опять- ба, бац – еще лучше жить предлагают. Все лучше и лучше. Посмотри, во что земля наша превратилась. Все быльем поросло. Полынью.
— Ну, ладно, — смягчился Иван Петрович. – Ты, вон, наливай себе, да выпей вправду. Помянем. Я, вишь, нутром-то все понимаю, а чего я со своим костылем-то? Только и осталось, что тебе башку проломить. Бомжу нашему заслуженному.
Алексей выпил стаканчик «Смирновской», крякнул и передернулся. Налил второй и опять залпом, и развернул конфетку.
— Вот и полегчало немного. И им, — он показал на надгробия, — царство небесное есть. Ты, Вань, на меня не серчай. То, что я – бомж, это понятно. Я по пьянке, по приказу белой горячки, дом свой спалил. А к Генке своему не поеду. У них в Казахстане тоже не мед, думаю, жизнь-то. Да и нужен ли я ему? Ему б свои дела сладить, а я и в котельной школьной проживу век свой коротенький. Медальками перед сном потрясу, как колокольчиками, и на лавку. А на что они больше, медальки-то эти. Ну, я и в школе иногда подсоблю что-нибудь. Ничего, хорошо. И на кладбище хорошо. Вон там вон, в леске, парнишек крутых хоронют. Богато хоронют. Там всегда и сыт, и напоен, и бутылок пустых – море. Мне один даже перстень золотой подарил. Пьяный, правда, рассопливился весь и отдал мне. Прямо чуть с пальцем не оторвал. «Все равно, — говорит, — мне вслед за друганом своим идти». Я потом за ним по пятам ходил. Однако, хрен. Больше ничего не перепало. Надо было за другими пристроиться. Ну, ладно. А за печатку эту я потом полторы тыщи сторговал, ага. Может продешевил, не знаю.
Иван Петрович слушал невнимательно. Только кивал сидел, да вздыхал тяжко. «И зачем Бог посылает нам все эти войны дурацкие, — думал он, на хрена бы? Ведь столько ж зла, столько гадости всякой с этого происходит. А может, этот мир и есть ад, а рай только уж в том, непонятном и невиданном мире. Похоже, все так. И тогда понятно, почему сын с внуком все строят и строят вокруг дома блок-пост. Чтобы я в это аду полегче прожил. Жалеют».
— Мертвым хорошо, — мечтательно покачал головой бомж Алексей. – Их наше российское болото не мучает так. А у нас-то вроде затянет по горлышко, потом опять отпустит, мол, подыши еще. Это наша трясина, особенная, российская.
— Да, — согласился Иван Петрович, — особенная. Что-то мы с тобой, Леха, так весело болтаем, аж сдохнуть можно, а?
— Так это ж кладбище. Здесь всегда легче думается. Где еще, как не здесь.
Иван Петрович налил по рюмахе, и оба фронтовика, не чокаясь выпили. И закусили маленько. Чуток.
VIII

Базарная толпа загомонила. Кто-то орал на Андрея, кто-то на пострадавших. А пострадавшие послушно подставляли поврежденные места заботливому Андрею, который влажным полотенчиком стирал с них грязь да небольшие кровяные подтеки. А Оксанка все упрашивала.
— Ну поехали, Андрей, ну поехали, заберут ведь.
Маленький Петька все эти действия наблюдал из машины. А тут и вправду, милиция подоспела. Три крупных парня завели всех участников «драмы» в рыночную подсобку. Что-то писали. Заставляли всех подписывать протоколы. Тут неожиданно появился директор рынка. Толстенький мужичок, земляк пострадавших.
— Ну что? По хорошему не могли! Эх вы!
Те, возбужденно жестикулируя, стали оправдываться, чем еще больше взвинтили своего начальника.
— Тихо! – гаркнул он и , улыбаясь, обратился к старшему лейтенанту. — Слушай, дорогой я им сам такое сделаю, мало не покажется. Этот пацан – молодец, — показал он на изумленного Андрея. – Правильно сделал, мы не в претензии.
Оперативники вышли вместе с Андреем и отчего-то недолго, но с удовольствием смеялись у милицейского «Уазика». Покурили, ударили по рукам и разошлись.
Оксанка подхватила Андрея под руку и силком потащила к машине.
— Пойдем быстрее. Счас еще очухаются. Догонят. Те торгаши.
— Да ты что, Ксюха. Им не мы, им базар этот нужен. А очухиваться они еще долго будут. Поехали, ладно.
И уже скоро новенький «жигуленок» пылил по горбатой родимой земле.

IX

— Ты, Алексей, ведь заправским ветеринаром был. Ходил бы сейчас по дворам, свиняшек лечил.
— А кто бы мне за это платил, а, Иван? Счас каждый сам себе и врач, и ветеринар, и сантехник. Брось ты. Я уже лучше здесь покормлюсь. И пенсия у меня хорошая , но маленькая, — засмеялся он и похлопал Ивана по плечу, — так сейчас шутят все, — пояснил он.
— А что, хорошо сказали. Лучше так : «маленькая и плохая».
— Нет, — помотал головой старый Алексей, — тогда никакой шутки не будет.
— Ну и пусть тогда так остается, — согласился Иван Петрович, пусть. Пошутить это ведь тоже талант иметь надо.
— А как же, — согласился собеседник.
— Вот у нас на фронте такой случай был, — дед Иван поскреб затылок. Форсировали мы речушку какую-то. Не помню. Небольшая. Мы ее вброд перешли. Ага. И только вроде закрепились, а тут немец пошел. Прет, зараза, и все тут. Наш комроты всех как надо расставил, мы оборону-то держали. Ага. И все хорошо, а пулемет наш молчит. Он бы сейчас как раз и нужен-то. И комроты орет: « Где Лапин?! Мать твою, так!» А Лапина-то и нет. Ну, обошлось вроде. Затихло. Нам другие помогли. Заходим в немецкую землянку, глядь, а Лапин этот на нары забился, пулемет обхватил намертво. А голова от страха о гитару бьется. Там за ним гитара висела. Ну мы и пошли метелить его. Сильно били, в кровь, страшно даже. А он так это пошарил по стене и гитару нащупал. Сдернул, да как даст по струнам, как будто гитара под него настроена была. И так запел, гад, что все аж замерли. Тихо, грустно так. И все разошлись, представляешь. Больше его и не трогали. Правда, он потом и воевал-то хорошо. В вскорости все равно пуля его отыскала. От своей пули не спрячешься. Вот и моих, вишь, нашла. Давай-ка еще по стопке.
— Давай.
Старики выпили.
— Ну я, Алексей, пожалуй пойду. А — то что-то захорошело мне. Доберусь ли?
— Я тебя провожу.
Иван, кряхтя, встал. – Провожатый тоже, — усмехнулся он. — Ты меня на выходе подожди. Я попрощаюсь пока.
Дед Алексей послушно ушел.
— Ну, ладно вам, — Иван Петрович наклонился и крепко поцеловал каждый портрет. Камень уже успел нагреться и хоть и несильно, а губы –то жег. – Ты, мать, присматривай тут за парнями. А ты, Петро, — он взялся за постамент сына, — успокой, как сможешь, сына своего. Иван! – дед погладил высеченное имя, — не горюй. Они здесь живые. Пусть и живут как люди. Что случилось – то и случилось. А сына твоего я уберегу. Он чисто моя кровь – правнук мой. Прощайте покамест.
Дед перекрестился и вышел.

X

Солнце поднялось высоко и уж пекло, как по-летнему. Весна отцветала черемухой да сиренью, и уж полноцвет да трава в рост пошли. Да буйно так, хорошо. Лето обещало быть хорошим.
Иван Петрович прилег на скрипучий диван и тихо заснул. Ничего не приснилось. Проснулся он от того, что забежавший в хату правнук с ходу лег к нему на диван. Иван Петрович вытаращил глаза, но увидев Петьку, мирно промолвил.
— Ах, ты же, Петушок. Скачешь все. Где мой костыль-то?
Он присел на диване, спросил:
— Гостинец -то деду привез?
— Привез. Мамка вон с Андреем идут.
— Ох, ты, господи, — засуетился дед. Как мог быстро встал, хотел было на кресло, но не успел.
— Живой? Дедуля! – позвала Оксанка.
— Вас дожидаюсь, — дед опять сел на диван. – Ты, Ксюха, вон на кухне похозяйничай. Я что-то притомился сегодня. Андрей! – позвал он нового зятя. – Дай-ка твоих хороших покурить. Сначала попить подай. Петька! Дай-ка деду водички!
Пацан, прыгая, стал вертеть у деда перед глазами бутылкой «Кока-колы»..
— Вот и не дам! Вот и не дам!
— Ну-ка! – прикрикнула мать. Отдай сейчас же!
Петр Петрович с удовольствием выпил заморского лимонаду, посмотрел внимательно на бутылку и подытожил.
— А ничего себе, дрянь-то. Вкусная. Я, Андрюха, сегодня грамм двести, наверно, выпил. Ага. Но водка, скажу тебе, вот такая! – он показал большой палец, непохмельная совсем. Даже самому непривычно. Ну это и хорошо.
— Дед, а, дед! – позвала Оксана. – А мы к тебе с делом. – она подставила к дивану стул. Мы свадьбу делать по семейному будем. В августе. Соберемся свои только, ладно?
— Ладно, пожал Иван Петрович плечами. – А я-то тут причем?
— А притом, — Оксанка засмеялась , — мы ж завтра расписываться-то будем, — поэтому сегодня у тебя генеральную репетицию сделаем. А почему сегодня? До просто. Вот Андрюху от тюрьмы бог спас сегодня.
— Чего это ты затараторила-то? – хотел успокоить ее Андрюха, и аж рыжина покраснела еще больше.
А Оксана, не обращая внимания на будущего мужа, в подробностях, да с выдумкой, рассказала деду всю их базарную историю.
— Вона как, — удивился дед. И вправду, забрали бы суток на пятнадцать. А-то еще и прирезали б, — предположил дед.
— Да ладно вам, — Андрей деланно разозлился, — давайте уж репетировать что ли!
Стол получился хороший. Шкворчала яишенка. Картошка мятая, какую дед очень любил, и всяких там бананов, колбасы всякой – всего полно. И опять «Смирновская». Надо сказать, особого праздника-то и не получилось. Так. Сидели себе по-свойски, по родственному, и мирно разговоры разговаривали.
— Ты, Андрей, сильно этих парней – то?
— Да я любя, — Андрей прижал руку к сердцу. – Только погладил.
— Ага, — встряла Оксанка, — уж прямо такие разглаженные сидели, как на выставке.
— Нет! — поднял палец Иван Петрович. – Пока воюешь, ничего доброго не будет. Ты ж знаешь, Андрюха. А мы тем более. Когда все в ладу жить будете, тогда и полное счастье придет. Вон для примеру Поповых возьми. А с чего начинали? С войны. Эта дура, Зинка-то, привязала к Поповому забору своего козла. Ну и хрен бы с ним, с козлом-то, пусть траву жрет. А Попов, Гришка-то, как раз с работы шел. Да и поддавший малехо. Уставился на козла и ну, беседу завел, ты, мол, чо здесь обосновался, травянистее места не нашел? А тот его не понял совсем, а взял, и боданул под зад, да так, что Гришка чуть калитку не снес. Гришка на Зинку поднялся. «Ты чо здесь козла своего привязала, дурака гребаного? Он же чокнутый у тебя, ну натурально чокнутый. Сдохнет от дурости. А ну, забирай его, мать твою!». Зинка обиделась и заперла скотину свою в сарай. А наутро козел-то и вправду сдох. У нее в сараюхе мешок с силитрой висел, ну, козел, видать, прыгал, прыгал до него и достал рогами-то. Селитра рассыпалась, а козел обожрался ее и сдох. Так Зинка на Попова чуть пал не навела, вовремя остановили. Ага. А времечко-то идет, и чо Зинка, что Гришка, неженатыми ходют. Мы с Настей сватать ее ходили. Гришка-то, вишь, взял – и влюбился в соседку свою. Вот. Сейчас одну фамилию носят – Поповы. И коз развели, уйму. Семь штук. Хозяйственные до ужасу. А козлят у них хорошо берут. Хорошие, видать. Молока много дают. Так это я к чему? Ведь и в стране так, как у этих соседей. Все нефть эту гадскую поделить не могут.
— Вы-то хоть, по любви женитесь? – в лоб спросил дед, на что удивленный Андрей тут же отреагировал.
— А ты как думаешь? Конечно же.
— А я к тому, что ко мне вчерась электрик приходил, счетчик переписывать. А под глазом синяк, аж самого глаза не видно. «Что случилось-то? – спрашиваю. — А он мне: « Это, дядь Вань, любовь такая. Любовь, — говорит, — мощное чувство. Зазноба моя так на поцелуй реагирует. Хорошо, да?». Я даже растерялся. Ну ладно. У вас-то, тоже мощное?
— У нас, деда, — ответила Оксанка, — успокойтесь, есть правнук твой – Петька.
— И то верно, — успокоился дед. – Вы, ребята, нашу традицию-то сохраняйте. — Дед закурил хорошую длинную сигарету. – Чтоб Петькиного сына Иваном назвали. А тот чтоб – Петром. У Брагиных всегда так было.
— Мы знаем, отец, — Андрей приобнял старого деда Ивана. – Все будет, как было.
А Оксана вдруг зашмыгала носом.
— Ну, ну , — успокоил ее дед. – Брось слезы-то лить. Я сегодня на могилках был. Разрешения спрашивал. Посидели, выпили. Иван с Петькой согласные. Настя тоже не против.
Маленький правнук тихо сопел на диване, а взрослые еще долго-долго вели свои житейские разговоры. Сложные и простые. Всякие.

XI

И опять снился сон. Сын — Петр Иванович, внук — Иван Петрович и Анастасия Брагины тихо сидели под раскидистой пахучей сиренью.
— Ты вот что, отец, — сказал сын. – Если никаких войн не будет, Петьку нашего в Армию все ж отдай. Мы здесь так порешили. Если наш весь род из служивых вышел, так и все отслужить должны.
— А ты как думаешь, а, Иван? – спросил дед внука.
— Как отец сказал. Мы, видишь, погибли уже. За дело наше.
Дед перебил.
— Будь оно проклято – дело это. Трижды проклято.
— Подожди, деду, — продолжил внук. – Может сын мой как надо отслужит. Мирно уже.
Но тут неожиданно заплакала Настя, жена.
— Не отдавай, Иван, Петьку. Не слушай ты их. Помри, а не отдавай в армию эту гиблую.
— Ладно, — тихо ответил Иван Петрович. — еще не вечер, — посмотрим.
Он-то для себя уже все решил, потому и сказал так. И опять гулко-гулко стучало сердце. И опять градом сыпались слезы. И опять долго-долго не гасло окно в маленькой кухоньке. Долго не гасло. Почти до утра. И сирень отцвела. А жаль.