Вариации в четыре руки на белых и черных клавишах

Вариации в четыре руки на белых и черных клавишах
Василий Киселёв (ДМ бз)

ВАРИАЦИИ В ЧЕТЫРЕ РУКИ
НА БЕЛЫХ И ЧЕРНЫХ КЛАВИШАХ

Глеб мчался на такси в аэропорт. Он, как всегда и везде, опаздывал. До конца регистрации на московский рейс оставалось менее получаса.
— Жми, старик, доплачу! – умолял он водителя. – Судьба решается.
Трасса была относительно пустой, и таксист смело зашкалил за 120.
Глеб – пианист областной филармонии, получил приглашение в Столичный симфонический оркестр, куда его сосватал тесть (директор Облфилармонии) к своему старому приятелю по Консерватории – главному дирижеру Столичного.
Но дело было даже не в тесте и не в протежировании. Глеб великолепно, легко и непринужденно отыграл сложнейшие фортепьянные вариации на отборочном прослушивании перед представителем этого оркестра и был утвержден на свободную вакансию.
Правда, факс с вызовом по каким-то причинам пришел с опозданием, но как уверял в нем администратор Столичного оркестра, все необходимые документы: загранпаспорт, визы и прочее – в полном порядке. Глебу оставалось только этим рейсом успеть прилететь в Домодедово и там присоединиться к своему новому коллективу, отбывающему на длительные гастроли по странам Евросоюза.
Перед двадцатипятилетним пианистом заштатного, провинциального оркестра открывались голубые дали мировой славы и солидных гонораров. Чего, по правде говоря, он был вполне достоин: молодой, красивый, музыкант от Бога, виртуоз и классный импровизатор – все было при нем.
«Волга» припарковалась у входа в здание аэровокзала вовремя. Глеб буквально ворвался в зал вылета и увидел, что у пункта регистрации стоит всего четыре человека, а в запасе еще было 18 минут. Он встал в хвост небольшой очереди и перевел дух.
— Всё, успел! Теперь без меня не улетят, — весело подумал Глеб и услышал отрывок из своей любимой «Ленинградской симфонии» Д.Шостаковича – зазвонил его мобильник…

Борис сидел перед клавишами и устало разминал руки. Вот уже битых три часа пианисту не удавался один и тот же пассаж. Все, что предшествовало ему, шло довольно прилично, без сучка и задоринки, но только исполнитель выходил на этот фрагмент, как рояль начинал откровенно «лажать». Борис прекрасно понимал, что «лажает» не инструмент, а он сам. Пальцы категорически отказывались слушаться своего хозяина в этом злосчастном месте. Не удался пассаж и на отборочном прослушивании, перечеркнув разом все его мечты и перспективы. Сегодня Борис пытался доказать самому себе, что он сможет взять этот барьер. Но ни черта не получалось, хоть тресни. Мистика какая-то.
А ведь он был совсем не плохим музыкантом. Не гений, конечно, но и не бездарь. Свой недостаток дарования, который он осознавал, Борис сторицей компенсировал каторжным многочасовым ежедневным репетиционным трудом.
В соседней комнате послышался громкий голос сестры, ругавшейся за что-то на овчарку Риту.
— Господи, Соня же на седьмом месяце. Ей нельзя даже волноваться, но … будь, что будет, — подумал Борис и взглянул на часы.
Дверь в комнату отворилась. Сначала вбежала, с понурым видом собака, за ней вошла Соня.
— Борис, извини, что помешала, но представляешь, — обратилась она к брату, — я забыла на раковине в ванной свой сотовый, а эта шебутная морда, будто мышка из «Курочки Рябы» – хвостиком вильнула и грохнула его о кафельный пол. Короче, трубе – каюк. Так что, мы с Риткой пошли гулять, а заодно куплю себе новый телефон. Мой любимый супруг если позвонит, а он теперь непременно брякнет тебе, объясни ему, почему я временно недоступна и расспроси подробней, как он там в пути. Я, как «симку» вставлю, тут же ему отзвонюсь. Все, пока-пока, мы ушли.
Под радостный лай, рвущейся на свободу собаки, входная дверь захлопнулась, и Борис снова остался один.
Овчарка была ни в чем не виновата. Телефон разбил сам Борис. Когда Соня вышла из ванной, он пошел туда, чтобы освежить лицо холодной водой, и увидел на раковине ее трубку. Тут-то и пришла ему в голову эта сумасшедшая идея.
Борис еще раз взглянул на часы и набрал номер Глеба…

Глеб взглянул на табло – звонил Борис – нажал зеленую кнопку и поднес трубку к уху.
— Алло! Я слушаю, Боря.
— Глеб, срочно возвращайся. У Сони открылось кровотечение, потеря сознания… Она сейчас дома. «Скорую» вызвал, но все очень плохо. Приезжай…
Борис отключился. Глеб стоял ошарашенный, не в состоянии понять, что произошло сию минуту: окровавленная беременная Соня, симфонический оркестр, гастроли по Европе, хриплый голос шурина, рев взлетающего самолета – все это в одно мгновение пронеслось в его голове, как какая-то кошмарная галлюцинация, а сверху наложился незнакомый женский голос: «Гражданин, вы вылетаете? Регистрацию на рейс уже заканчиваем. Граждани-и-ин!»…
Глеб, наконец, пришел в себя. Он судорожно включил номер Сони, но в ответ услышал автоматическое: «Абонент временно недоступен. Попробуйте перезвонить позже». Тогда он попытался связаться с администратором оркестра – было занято…
— Так вы летите, или как? – снова вывел его из ступора голос авиадамы.
— А? Что?.. Нет! – ответил он и ринулся вон из аэровокзала. Выскочив на площадь, он буквально наткнулся на то же такси, в котором приехал сюда.
— Старик, гони обратно! Срочно!..
Всю дорогу Глеб безуспешно пытался дозвониться до оркестра… «Волга» въехала во двор, Глеб выскочил из машины и опешил, уже во второй раз в течение последнего часа. Он увидел мчавшуюся к нему со всех лап, весело лающую Риту, и спокойно сидящую на скамейке живую и здоровую Соню с широко раскрытыми от удивления глазами…

Борис с ненавистью глядел на черно-белый оскал рояля. В очередной, неизвестно уже какой по счету раз он собирался идти на штурм своей высоты. К желанию сыграть, наконец-то этот пассаж, присоединилась, после содеянного, острая душевная необходимость уйти от реальности, действительности. Здесь не было страха перед расплатой, когда ложь откроется; не было и угрызения совести. Наоборот, была жажда мести, которая только началась, а каков будет конец – одному Черту известно. И он заиграл. Руки Бориса летали над клавишами, как заведенные. И чем ближе они приближались к треклятому пассажу, степень экстаза пианиста возрастала на порядки, адреналин выбрасывался тоннами. И вот он — момент перехода!.. Но что это? Пальцы послушно и безошибочно продолжили свою виртуозную работу. Борис уже ничего не понимал – он растворился в музыке. Мазохистский экстаз экстремальной боязни перед ожидаемым провалом, вдруг перерос в душевный оргазм успеха. Он сыграл, черт его забери! Он сделал ЭТО!!! И испытал момент счастья – счастья Фауста, когда тот ударил по рукам с Мефистофелем.
В комнату вбежали Глеб и Соня…

Дальше события стали раскручиваться подобно взбесившемуся калейдоскопу.
Сначала был скандал, в котором Глеб истошно кричал: «Это подло! Зачем ты соврал? Ты же сломал мне всю жизнь! Скажи правду – за что ты меня так ненавидишь?! Пожалел бы сестру, отца!». На что Борис, не менее яростно, орал: «Ты хочешь правду? Пожалуйста! Это ты искалечил мне всю жизнь! Это ты забрал мое место солиста филармонического оркестра, сделав меня своим дублером, тенью! Это ты украл у меня Соню! Не просто сестру, а лучшего друга, единомышленника, мою музу и поклонницу! После вашей свадьбы, она просто перестала меня замечать, а стала поклоняться только тебе. Это ты влюбил в себя моего отца, который тебя боготворит, а про то, что я тоже пианист – даже не вспоминает. А я не менее талантлив, чем ты! Но ты отнял у меня и последнюю мечту – Столичный оркестр. Почему всегда ты, всегда и всё – тебе, а не мне?.. Ну а если уж не мне, тогда – и не тебе!».
Потом была неумелая драка двух музыкантов-интеллигентов, где самым страшным оружием стали сильные и цепкие пальцы обоих пианистов, елозившие по плечам и шеям противников в попытках добраться до горла друг друга.
Потом была истерика у Сони, с последующим, уже настоящим обмороком, кровотечением и «Скорой помощью».
Потом был звонок из Москвы. Администратор Столичного оркестра спросил, почему Глеб не прилетел в Домодедово, и заявил, что так серьезные дела не делаются, что он очень подвел весь коллектив. Глеб пытался объясниться, что он не мог дозвониться, кричал в трубку, что не виноват, что это сущая правда! С другого конца эфира жестко ответили, что он может теперь подтереться своей правдой, своими проблемами и навсегда забыть об их оркестре. После чего связь оборвалась.
Потом было проклятие Бориса отцом. Выглядело оно несколько пафосно и театрально, но именно потому, что происходило в реальной жизни – это было гораздо ужаснее, чем сценическое отречения от сына.
Потом были больницы: инфаркт у отца и выкидыш у Сони.
Потом был уход Бориса из дома и из филармонии…

А потом все как-то провинциально успокоилось, что называется – устаканилось. Отец и Соня, слава Богу, остались живы и пошли на поправку. Соня даже сохранила способность к деторождению. Глеб вернулся в местный филармонический оркестр. Борис же, напротив, уйдя из оркестра, примкнул клавишником к одной попсовой группе, лабавшей по второсортным ресторанам и ночным клубам города…

Прошло два месяца.
Борис сидел в пустом баре кабака, где им предстояло работать сегодня вечером и пил. Как он это называл – допинговался перед ночным ресторанным чёсом. Над головой бармена мигал и верещал телевизор. На канале «Культура» показывали интервью с Худруком Столичного симфонического оркестра. На вопрос тележурналистки о новостях в коллективе, он заявил, что в ближайшем будущем у них появится новый, пока никому не известный, но очень талантливый пианист из провинции. И назвал фамилию Глеба.
Борис налил себе полный стакан водки, встал и выпил залпом…