Цикл «Сказки великих музеев»
Царское Село. Три хозяйки.
Что ж ты заводишь
Песню военну,
Флейте подобно,
Милый снегирь?
Гавриил Державин
Олеся в детстве любила ездить к дедушке. Он жил рядом с Ленинградом в Царском селе, совсем недалеко от дворцовых парков, а работал в городе. Часто в пятницу вечером дедушка заезжал за Олесей в их огромную коммуналку на Загородном проспекте и забирал девочку с собой в нарядную просторную квартиру в Царском. Тогда это был город Пушкин. Там он жил не с олесиной бабушкой, а со своей второй женой. Сразу после ужина дедушка и Олеся шли кататься на лыжах. Лыжня шла прямо у дома. Олеся смотрела на снежинки, на ограду Александровского парка, вдоль которой шла лыжня и освещенная улица с редкими машинами.
В парк можно было войти через дырку в ограде или через ворота. Они были немного подальше дырки. Напротив ворот было огромное страшное здание. Оно как страшный черный занавес занимало полнеба. Здание было высоким-высоким, а перед ним стояло несколько длинных одноэтажных домиков. Олеся больше любила заходить в парк со стороны дырки. Она боялась проходить мимо того здания-великана, хотя лыжня в парк через его ворота веселила сердце, и ноги так и бежали, бежали.
Но лучше – через ограду и сразу в парке, и, казалось не было улицы, машин фонарей. Пролезешь между чугунными прутьями – а там широкое-широкое снежное поле. И от снега светло даже в черный зимний вечер. А вдали за полем – стройное, но широкое светло желтое здание. Александровский дворец. Олеся только через много лет поняла, что это не поле, а пруд отгораживает здание от ограды. Деревья в парке были старые, и зимой их черные силуэты формировали странный узор над бледной желтизной дворца на сером тоскливом небе.
Летом – все было другое. Зайдешь в знакомую дырочку в ограде, а там над голубовато масляной гладью пруда стоит праздничный дворец. По веткам скачут белки, сразу столько запахов, звуков, светлая зелень весенних дубов и кленов. В траве ежики и мышата разные бегают. Иногда славные смешные бесхвостые мышки затевали с Олесей игру в прятки. Эти мышки умели разговаривать и многому научили Олесю. Но все это было летом. Мышки зиму не любили. Они рассказали Олесе, как приехали в молодой город Петербург из далекой теплой Франции и все время зябли в наши вьюги-метели. Хорошо работы и летом и зимой было много. Их ведь царя Петра крестник Ибрагим Петрович Ганнибал через всю Европу из Парижа привез помочь охранять новые дворцы от незваных гостей-грабителей. А такие во все времена и во всех странах водятся. Дело известное. Не работать, а взять чужое и продать подороже… И еще мыши следили за порядком. Чтобы учтены-сочтены все сокровища… Так этих мышей – долгожителей приучили во всех дворцах. А служили они у французских королей в Лувре и Па-ле-Рояле, у испанских в Эскориале, у Медичи во флорентийских дворцах. Даже дворцы папы римского в Ватикане охраняли, сокровища церкви пересчитывали и берегли… А теперь они в России живут и работают…
Пятилетняя Олеся неслышно шла за дедушкой на лыжах-дощечках. Он иногда оглядывался и проверял, где же его молчаливая девочка. Она всегда так ровно бежала на своих маленьких лыжах, что он не слышал ни ее шагов, ни дыхания. Олеся никогда не звала его на помощь и не жаловалась. Однажды вечером они спешили с прогулки, дома у дедушки ожидались гости. Олеся сняла в просторной прихожей валенки, и дедушка увидел, что вся левая нога у нее в крови. А в этот декабрьский вечер Олеся в темноте съезжала с небольшой горки и не заметила низко висящую острую ветку. Она резанула ногу Олеси чуть ниже колена. Но ей и в голову не пришло окликнуть дедушку. Посмотрела, все хорошо, вроде свою белую шубку не замарала. Скорей встать и быстро нагнать его…
Маленькая Олеся росла послушной девочкой. Но кротость и безмятежность не были свойством ее натуры, а, скорее, безразличием к большинству людей важным жизненным обстоятельствам. Девочка создавала внутри себя картину мира, в который вошла. Каждый час жизни, упавший в декабрьскую метель со старого клена коричнево красный листок, след ежика на снегу, заледеневшие гроздья рябины были поводом для изменения уже выстроенного здания мира. И в свои выходные дни совсем еще не старый дедушка с напряженным вниманием наблюдал за жизнью ума и сердца этого спокойного и серьезного существа.
Впервые Георгий Всеволодович, так звали дедушку, увидел Олесю, только когда той минуло три года. После войны они с женой безвыездно жили заграницей, в основном в Австрии и Германии. Незадолго до войны при драматических обстоятельствах и по его несомненной вине Георгию Всеволодовичу пришлось расстаться с бабушкой Олеси. У них было три дочери – одна красивее другой. В сорок первом старшей исполнилось 17, средней 13, а младшей Татуле – девять лет. Дедушка руководил большим проектным институтом и сразу после начала военных действий институт отправляли в Свердловск, и Георгий Всеволодович просил взять двух меньших дочерей и, хотя бы Татку, хотя бы одну Татку, с собой. Но бабушка Олеси была непреклонна, и всю страшную блокадную зиму она и девочки пробыли в Ленинграде. А Георгий Всеволодович со второй своей женой были в безопасности и достатке далекой эвакуации. И это было самым жестоким для него укором и постоянным ночным кошмаром. А вот теперь следом за ним на крохотных лыжах бежит дочка его старшей. Что за ребенок! Остановилась. Наклонила голову в белом меховом капоре. То ли думает, то ли вслушивается в зимний вечер. Сняла одну варежку, на небо смотрит…
Иногда Олеся превращалась, как она себе сама придумала, в ухо-нюхо-глаз. Он, конечно, и зимой в ней жил. А уж весной и летом.
Главным в этой чудо-тройке был глаз, который раскрывался у нее где-то внутри, и Олеся начинала вся, пальцами, животом, коленками и ладошками, слышать и видеть ослепительную весеннюю зелень старых лип и дубов, влажно-оливковую гладь прудов, впитыватьь запах только скошенного клевера, слышать крики ласточек, карканье ворон, ветер из далеких теплых стран, который тонкой знойной струйкой подмешается к резкому ветру с Невы и Ладоги, раскачивающему древесную роскошь аллей. Все это заполняло нехитрую суть девочки, завораживало и влекло. Еще этот третий глаз показывал Олесе прошлое, и она видела вчерашнее и позавчерашнее. А иногда ухо-нюхо-глаз, как прожектор, выхватывал какой-то кусочек будущий событий, которые странно четкими вспышками появлялись и исчезали перед девочкой.
Однажды в том месте, где Александровский парк примыкал к огромному пустому полю перед пугающим исполином-дворцом с черными окнами, Олеся увидела на снегу давний след мышки. Чудесный ухо-нюхо-глаз показал девочке, что тут пробежала голубоглазая бесхвостая мышка. Как раз за минут пять до того ее дедушка встретил какого-то мужчину, также шедшего на вечернюю лыжную пробежку, и Олесе было велено одной потихоньку идти к воротам парка. Олеся же немного отклонилась от лыжни и пошла по никому, кроме нее, не видимым узеньким мышкиным следочкам. Ведь это были следы ее подружки – дворцовой мышки Пьеретты. Они привели Олесю к длинным одноэтажным домам, полукругами, лежащими вокруг поля. Девочка увидела на границе немного подтаявшего у стены снега крошечную дырку и легко въехала в нее на своих маленьких ловких лыжах. Узкая тропка-лыжня внутри подземного хода шла вниз, и Олеся с восторгом делала крутые повороты. Вот тропка стала подниматься и привела Олесю в большое разрушенное помещение. В окнах не было стекол, и здоровущая луна светила прямо в глаза и на снег на полу помещения. Олеся спокойно доехала на своих верных лыжиках до середины зала. В дальней стороне виднелись нелепые остатки какой-то страшной лестницы. Это была не лестница, а всего четырнадцать ступеней. Выше они обрывались, и весь этот кусок ступеней выглядел не только странно, но и страшно. Рядом никого не было…
Села Олеся на нижнюю ступенечку обломка лестницы и задумалась, а быть может, и просто так сидела, про маму, бабушку и двух своих тетушек думала. Как они без нее теперь на Загородном? Что делают? Бабушка, наверное, тетради школьные проверяет, запятые правильно расставляет у своих учеников… Мама что-то читает. Хорошо дома, уютно. Бабушка только переживает, что у них на окнах решетки. Живут, как в тюрьме. А как без решеток? А решетки красивые, на ограду Александровского парка похожи…
Но вот послышался шорох платья, и к Олесе подбежали две одетых в старинные платья мышки. Олеся сразу их узнала. Да, это были ее знакомые хранители дворцов! На Пьеретте было женское придворное платье розовато-сиреневого цвета, на ее муже Жано – расшитый голубыми цветами серебристый камзол. Мышки были не только прелестно одеты, но и нарумянены. А хорошенькая Пьеретта еще подкрасила ротик, нарисовала бровки и мушку – родинку на левой стороне мордочки. А как ей шел высокий парик из седых волос! Такие эти мышки были нарядные, голубоглазые, так рады были Олесю видеть, что та забыла свою недавнюю грусть-печаль…
– Что, Оля-Олеся, сидишь – задумалась? Мы давно тебя ждем! Ужин остывает. Жано приготовил цыпленка в апельсиновом соусе, потом десерт по особым тайным рецептам. У нас все с собой!
– Милая Пьеретта!.. Вы, как всегда, спешите. Сначала Олесе надо снять валенки. Я их к печке поставлю.
– Жано, у нее и носки, по-моему, мокрые.
Жано торжественно отнес носки и валенки старой печке-буржуйке. Дым от ее изогнутой трубы высокой струйкой поднимался в помещении, а потом улетал в пробоины от снарядов на стенах дворца, а потом – куда дальше до самой Луны. Сейчас Олеся сидит и Луны не видит, а вот голову на бок повернула, Луна и показалась ей в пробоине. Такая большая и яркая, почти как солнышко летом!
Пока хозяева накрывали на стол, они беспрестанно рассказывали Олесе про свою семью, как везли маленьких мышат в клетке, и они дрожали от лютого русского мороза всю дорогу. Тогда маленькая Пьеретта чуть не погибла. Олеся слушала, слушала, потом рассеянно взяла серебряные ножик и вилочку и стала есть. Потом Жано и Пьеретта сменили большие красные на такие же маленькие красные тарелочки.
– Вот, Оля, ты из этих тарелок сейчас ела. Глянь на обратной стороне! Сразу видно – вещь музейная из царского «пурпурного сервиза»… У нас тут все дворцовые вещи переписаны и учтены. Да, Жано?
– Такой порядок завел император Александр Второй. Специальными метками каждую вещь обозначили. Так что любую нашу картину или вазу найти теперь можно.
– А, если ты какую вещь с меткой дворца нашел – беги скорей туда и вещь эту отдай. Чужое брать нельзя!…
А Олеся никак не могла понять, где же она очутилась после долгого пути на лыжах по подземному ходу.
– Где же мы сейчас, милые Пьеретта и Жано?
– Оля, неужели не узнала наш огромный дворец? Он же стоит напротив входа в твой любимый Александровский парк. А ты, милая барышня, к нам приехала на лыжах подземным ходом под Парадным плацем…
– Это таким большим полем перед жутким темным домом? Этот дом как чудище смотрит окнами черными мне в спину, когда еду по парку. Какой же дворец? Развалины одни.
– А ты будь внимательна, посмотри своим чудесным третьим глазом на эти стены и потолок.
– На них следы снарядов. Это следы войны. Посмотри, Оля, на лестницу. Видишь, углубления-дырочки. А раньше тут не развалины были. А красота сиятельная. Чудо руковотворное! Дворец!
– В тебе есть волшебная сила, Олечка. Твой третий глаз. Не всем дано. А ты можешь, ты должна увидеть, как здесь все было еще десять и сто десять лет назад… Сейчас мы в Предцерковной зале Екатерининского дворца. А сама раскрасавица-церковь Воскресения господня за этой залой и была!
А Жано продолжал.
– А эти ступеньки – все, что осталось после войны от знаменитой лестницы Стасова.
Олеся медленно оглянулась вокруг. Вгляделась-всмотрелась. Вслушались в шорохи уснувшего дворца, ощутила горьковатый запах запустения, разрухи и беды. Стал, стал раскрываться ухо-нюхо-глаз. Он сидел где-то немного ниже шеи, и это место теперь болело и ныло. Не сильной болью, а сладкой и грустной болью воспоминаний.
На стенах около лестницы стали проступать пятна чудесных картин. Вдруг с потолка рядом с Олей свалился кусок штукатурки. А потом! На месте обвалившейся штукатурки засияла, засверкала хрустальная люстра. Нелепые остатки ступеней выровнялись, продолжились такими же белыми клавишами наверх и превратились в лестницу. По обе ее стороны в стены были вставлены картины. Окна Предцерковной залы закрылись от мороза красивыми стеклами. Дворец предстал перед Пьереттой, Олей и Жано таким, каким он был до войны…
Что-то дедушка Гоша говорил Олесе о музее, что стоял в Царском за пустым полем. Он не раз ездил туда с Олесиной бабушкой и дочерьми… Конечно, до войны. Что же это такое «довойны». Время года, которое она не видела? «Довойны», это, наверное, лучше весны и лета. Когда же оно настанет?
Дедушка в оглянулся на то место, где оставил внучку – ее там не было. Посмотрел еще раз – вроде стоит она там. А, может, показалось, что это Олечка. Просто вьюга намела небольшую горку, похожую на его внучку. Ведь Олеся была в белой-белой шубке и таком же белом капоре.
Олеся запрокинула голову и рассматривала высокий стройно белый зал. Зал делился на три части скученными группами белых колонн. Каждая группка – как одна большая колонна. Соцветие тюльпанов такое. Луковки все рядышком посадили, и выросли до потолка высокие цветы-колонны. Наверху у каждой из маленьких колонн – золотые кудрявые лепестки. Потолок весь расчерчен тонким рисунком. И окошки тоже в колонны заделаны. Окошки у Предцерковной были только с одной стороны. Так в этой зале от колонн посередине к колоннам у окошка арочки были сделаны. Олесе так эти арочки понравились! Как будто танцевали в золотых кокошниках две стройные барышни боярышни и вот руки наверху сцепили, чтобы следующая пара красавиц вперед них вышла…
— Жано, Пьеретта, миленькие! Кричать хочу! Ослепла, ослепла от красоты!
Олеся хотела было сразу побежать вверх по лестнице. Но мышки остановили ее.
– Оля! Быстрая какая! Надо получить разрешение на вход…
– От кого же?
– От славных трех хозяек дворца!
Пьереттта и Жано побежали к лестнице, накрытой узорным турецким ковром-дорожкой. В сию минуту видимом прошлом дворца лестница показалась Олесе белым прекрасным островом рядом с огромной предцерковной.
– Что ты, Оля, обмерла? Стоишь, как неживая. Это лестница Стасова. Она на второй этаж ведет в официантскую. А там – Камеронова анфилада. Анфилада – такой ряд комнат.
– Пьеретта, ты хоть девочке объясни, Камерон – архитектор английский. Он в нашем Царском много настроил.
– Жано, ты нашу Олесю запутаешь. Камерон не сам строил, а делал чертежи. Таких архитекторов здесь немало было. И до Камерона чертежи для цариц рисовали. Но Камерон, конечно, первостатейный мастер был, хоть и англичанин.
– А в Золотой анфиладе всегда было много народу. Порознь и группами… Взрослые. Дети. А сейчас мы тут одни век коротаем. Только на миг твой чудо-глаз нам прекрасное прошлое дворца показал.
Олеся рассматривала стройно-белую Предцерковную. А люстры-то какие! Как цветы хрустальные на потолке расцвели. За Предцерковной попадаешь в Воскресенскую церковь…
Жано неожиданно усадил Пьеретту и Олю на пол перед лестницей, да и сам уселся. Потом он отогнул край ковровой дорожки и приоткрыл, как драгоценную шкатулку, верхнюю поверхность самой первой ступеньки лестницы. То место, куда сапогами да сафьяновыми туфельками ступают. На приподнятой внутренней стороне ступеньки была нарисована во весь рост статная женщина в темно красном платье. Она улыбнулась и, эдак, свою ручку белую лебедем изогнула, ножкой махонькой шагнула, пошла своим легким шагом через всю Предцерковную, а потом – к выходу. А потом, уже перед дверью на улицу, оглянулась и еще раз, уже специально для Оли, помахала рукой и исчезла за дверью…
– Это наша первая хозяюшка, супруга царя Петра I Екатерина Алесеевна. Морошковое варенье сильно любила. А тут в лесу этой морошки было… Ей Петр здесь земли и подарил. А она каменные палаты себе приказала строить. А как закончили – царя и гостей созвали на праздник. Из тринадцати пушек трижды палили…
Но сон объял могильный
Петра во цвете лет,
Глядишь, земля обильна,
Порядка ж снова нет.
Олеся первый раз эти стихи от дедушки услышала. Тогда гостей много было. А она сидела на круглом стуле от пианино. Сверху на стул еще три подушки положили. Дедушка читал – а все головой кивали. Нет порядка. Оля вспомнила и следующие строки.
Тут кротко или строго
Царило много лиц,
Царей не слишком много,
А более цариц.
Олеся внимательно слушала рассказ Жано о том, как от Петра царство перешло его супруге Екатерине Алексеевне, той черноокой и длиннобровой красавице, что они все только что видели. А она дворец этот и всю «Сари Мойс» любимой своей дочери Елизавете Петровне и отписала. Та и стала второй хозяйкой Екатерининского… Олесе не понятны были слова «Сари Мойс». Оказалось, что это здесь и есть место, где стоит дворец. «Сари Мойс» в переводе с финского означает «возвышенное место» или «мыза на возвышенности». А русские же сначала стали называть это место Сарской мызой, потом при Елизавете – «Сарское Село», а уж потом прозвали «Царским селом». И правильно!
Приоткрыл Жано вторую ступеньку-шкатулку замечательной Стасовской лестницы. А там! Петрова дщерь любимая Елизавета. И первая красавица на всей Руси… Молодая синеглазая женщина, нарисованная на внутренней стороне второй ступенечки, выпорхнула на середину зала и давай плясать-танцевать. Только и мелькало в Предцерковной зале ее моревое платье, горностаем подбитое. Наплясалась и тихохонько к выходу пошла, а на прощание цветок лазоревый со своей высокой груди отколола, Олесе прямо в руки и кинула…
Олеся вспомнила, как дедушка ей стихи читал.
Веселая царица
Была Елисавет:
Поет и веселится,
Порядка только нет…
Бабушка и дедушка много стихов знали. Понравится Олесе стихотворение, спросит у бабушки, а кто же его написал. А бабушка помолчит. О чем-то задумается и скажет: «Кто написал – тебе знать необязательно. Много в жизни ошибок этот поэт сделал. Мы его за ошибки эти осудили». А через пару дней вдруг начнет Олесе рассказывать про того поэта, как он у них на Бестужевских курсах семинары вел, какую она работу для него писала… Дедушка же песни старинные каторжанские уральские знал и еще шутейные, студенческие.
Кто России разоритель ?
Это инженер-строитель…
Трупным запахом несет –
Медик с лекции идет.
Вор мошенник, жулик, плут –
Вот путейский институт.
— А уж как во власть вошла наша Елисавет – Елизавета Петровна… Она тут во дворце все на свой лад стала перестривать… Растрелли из Италии выписала.
– Жано, помнишь как Большую анфиладу по растреллиевским рисункам тут мастера наши делали?
–.. Нету ее теперь. Всю золотую расстрелиевскую анфиладу в войну порушили… Вот этой-то красоты теперь, дорогие мои сударыни-раскрасавицы, никто и никогда не увидит…
– Жано, не плачьте дорогой. А то мы с Олесей тоже расплачемся…
– Пьеретта а почему ту анфиладу «золотой» назвали?
В этих комнатах всюду была сверкающая позолота. От зала к залу комнаты соединялись резными золочеными дверями и образовывали длинную цепь. Сверкающей золотом цепи комнат конца краю не видно было, и уходила эта цепь за дальние дали, синие горы.
– Оля, скажи, может золотую анфиладу заново отстроят? Можно надеяться? Загляни-ка глазками зоркими в будущее. Хоть разок загляни!
– Я бы рада. Да, боюсь, дедушка меня потерял.
Олеся не любила опаздывать и делать не так, как договорились. Дедушка сказал – стоять на одном месте. А она ушла. Скорей назад надо. Хотя Пьеретту и Жано тоже жалко покидать. Оля стала натягивать высохшие шерстяные носки. Один-то носок натянула, второй в руку взяла и так сидела, задумавшись, около лестницы…
– А, моя милая Пьеретта, как вашу третью хозяйку звали?
– Сейчас расскажу. А ты носочек-то второй надевай. Хорошо Жано их вовремя с тебя снял и просушил. Носки всегда должны быть сухие.
– Мне также бабушка всегда говорит. И каждый день велит чистые одевать. И трусики нужно каждый день свежие.
– Меня еще каждый вечер на кухне бабушка в тазик с теплой водой сажает, а потом сзади все-все ниже пояса холодной обливает.
– Олеся, а разве ванной комнаты у вас в покоях нет?
– Нет ванной. Зато у нас хорошие соседи.
– В соседних домах?
– Нет, Пьеретта. Они же прямо с нами в квартире живут и с нами вместе на кухне готовят…
Тут вернулся Жано, и Пьеретта стала ему взолнованно рассказывать о житье-бытье Олеси.
– Послушай, милый, у нашей Олеси нет ванны!
Когда Георгий Всеволодович вернулся в Ленинград, Олесе было уже три года. Послевоенный Берлин не выглядел таким удручающим и темным, а уж Вена… Он и представить себе не мог, как жили его дочери.
Две комнатки в почти подвальном помещении темного проходного двора на Загородном. Младшая Татка уже студентка, но худенькая и бледная, как подросток Средняя Наташа уже в школе преподает и откуда-то такой цыганской красоты набралась… А Маруська совсем рыжая стала, лицо белое-белое и розовое-розовое. И было странно видеть столько юности в этом мрачном дворе, куда с грохотом завозили дрова, в этой квартире, заставленной капканами для крыс, в комнате с огромным корытом посередине. В корыто медленно капала вода из дырки от бомбы на потолке. Около корыта на маленьком стульчике сидела Олеся и смотрела на капающую воду. В руке у нее был альбом для рисования и карандаш. Первая жена Георгия Всеволодовича сидела за столом и читала. Она почти не изменилась, и ее ясный открытый взгляд неожиданно, как раньше, заставил колотиться сердце. Георгий Всеволодович спросил Олесю, что она делает.
– Думаю
– О чем?
– Сколько капель в корыте. Я их записала, а сосчитать не могу.
И она показала дедушке альбом. Там были строчки из палочек на четыре или пять страниц. Олеся объяснила, что считает только до двадцати двух. Сосчитает и палочку в альбоме нарисует. Одно полное корыто уже набралось… А как теперь по этим палочкам полное корыто сосчитать – не знает. Георгий Всеволодович увидел после страниц палочек какую-то загогулину. Это одно корыто капель набралось. Она это отметила- нарисовала. Потом строй палочек продолжился… Вот какая его Олеся! Свое оно и есть свое. Родная кровь. Георгий Всеволодович это только сейчас и ощутил так сильно, как со своими дочками никогда и не было. Бывшая жена все заметила и неожиданно для него улыбнулась. И заговорила с их внучкой именно так, как ему хотелось и казалось правильным говорить с этой девочкой. Спокойно и серьезно. По-взрослому.
Жано между тем встал, поднялся на несколько ступенек стасовской лестницы и продолжил рассказ.
– А вот третья наша хозяйка тоже баню русскую уважала хоть в Германии родилась, и звали ее Августа Фредерика, а попросту, Фике. А у нас стали величать Екатериной Алексеевной.
— Эта Фике до приезда в Россию совсем мыться в бане не понимала. А потом, как стала она императрицей Екатериной Второй и третьей нашей хозяйкой, сама тут бани решила построить в отдельном доме. Бани тоже для нее архитектор Камерон рисовал и чертил. И невиданное дело! Эти бани решили разной яшмой разукрасить. Мы, все мыши Екатерининского, забеспокоились. Яшмой положено алтари украшать, усыпальницы королевские, как в Эскориале в Испании или флорентийской капелле Медичи. Письма направили всем дворцам, где служили музейные мыши. Первым из Флоренции письмо пришло. Письмо было короткое совсем. «Не мешайте художнику» Мы успокоились, но очень за всем устройством бань наблюдали. Много ума во дворец вложила наша третья хозяйка императрица Екатерина Вторая. Правда, и она особого порядка ни при дворе, ни в государстве не достигла.
Какая ж тут причина
И где же корень зла,
Сама Екатерина
Постигнуть не могла.
Жано приподнял верх третьей ступенечки, и там открылся портрет пожилой ясноглазой дамы на прогулке в Царском селе. Дама милостиво улыбнулась Олесе, а потом спокойно и величаво прошествовала к выходу …
Много писали мышкам из России их родственники, когда добро царево сочтете? Раньше Жано и Пьеретта у Медичи во Флоренции служили. Вот у кого порядок был! Описи придворных коллекций. У Козимо Медичи инвентари. Там и цена указывалась. Тоже место для размышлений. Боттичеллиевскую мадонну купили за 1000 флоринов, а камень для перстня, неплохой, конечно, но уж не Ботичелли точно, так за него 7 000 флоринов отвалили. И то верно, у Сандро можно было и так взять. Ну, кто он? – Наш флорентийский парнишка с Фарфоровской улицы…
А в Екатерининском долго все без числа хранилось. Не только там. Во всех дворцах. Очень это Жано с Пьереттой беспокоило. Бывало, запрячут что-нибудь. Брошь любимую яхонтовую. Все ищут минут пять. А потом государыня рукой махнет. Мы лучше новое закажем. А позвать сюда Камерона и камнерезов наших! А у этих – вся недолга. Сделают ловко и быстро. И пуще прежнего красиво. Как-то Пьеретта не выдержала. Запрятала любимую вещицу одну императора Александра Второго. Приказал искать. Не нашли. Приказал с тщанием искать. Не могут найти. Он давай думать. Жуковскому велел доклад подотовить, как должный порядок в коллекциях навести…Сама супруга государя и дочки-царевны комнаты в царскосельских дворцах рисовали…
– Ну, пойдем. Доведем тебя до тропинки. И приходите еще. Мы – мыши долгожители. Кто тысячу. кто три тысячи лет живет. Забегай. Мы без гостей тоскуем. Как в войну разрушили дворец, никто сюда и не приходит. Конечно, предлагают и другие места…
– Но привыкли мы с Жано к Царскому. Не едем никуда. Все ждем чего-то… Надо бы соглашаться на Мадрид. Но, говорят, это страшная дыра…
Потом хозяева проводили Олю до подземного хода, она встала на лыжи и в обратный путь под парадным плацем той же лыжней прошла. Вышла наружу… А где же дедушка? А он там, где она его оставила. На том же месте стоит, со своим старинным приятелем разговаривает. Оглянулась назад, на дворец тот, – не такой уж он и страшный, а родной и знакомый… Только он сейчас болен, его надо жалеть, долго-долго лечить и любить… И опять у Олеси защемило, заныло немного пониже шеи, потом третий глаз внутри открылся, и предстал Екатерининский дворец во всем блеске и величии своей будущей возрожденной красоты…
Олеся вдруг увидела тот же дворец. Но не сто лет назад, а через несколько десятилетий.
…Ясный морозный день в Царском. Золотятся главки церквей. Яркими моревыми красками окрашены стены дворца. В Золотой анфиладе много народу, порознь и отдельными группами… Дети, взрослые. А это что такое? Не «вся комната янтарным блеском озарена», а все комната янтарная. Посередине стоит высокий статный мужчина. Что-то рассказывает. И люди вокруг него. Нарядные дамы, мужчины со странными приборами. На фотоаппараты похожи. Вспышки какие-то… А вот и малая анфилада. Какая-то девочка стоит с мамой и рассматривает снежно белые узоры Зеленой столовой в малой анфиладе…
Как раз в этот момент в сторону остатков прежнего великолепия, что называлось Екатерининским дворцом, оглянулся и дедушка Олеси – проверить, не ушла ли куда его внучка. И вдруг! О, Господи! Он оказался рядом с, как прежде сияющими, Главными дворцовыми воротами. Он-то и стоял последние минут десять около них и с места одного во время разговора с приятелем не сходил, да только сияния этого золотого не было… Сквозь ажурную решетку было видно главное. Само здание. Вольно и просторно раскинулось блистательное расстрелиевское чудо. Эх, русское барокко! Как на наших просторах набрало оно новое дыхание, как разгулялось! Запрокинул голову – глаз не оторвать. А кто-то его за рукав дергает. Олеся! Не выдержала, бедная на одном месте стоять, сама подъехала. Ишь, румяная какая… А дышит часто, будто долго на лыжах бежала. В варежку что-то прячет.
Вечером вернулись они с дедушкой с лыжной прогулки, стала Олеся в прихожей раздеваться, рукавичку правую сняла, а из нее лазоревый цветочек упал. Тот, что подарила ей во дворце царица Елизавета, любимая дочь Петра Первого и первая красавица на всей Руси…
– Олеся! Что опять задумалась? Одну рукавичку сняла и стоишь! Скорей вторую снимай, шубку, валенки и за стол! У нас блины с морошковым вареньем!
***
Прошло много много лет. Олеся живет очень счастливои радуется каждому цветочку летом и снегирику зимой. Она еще в первом классе поняла, что именно ей и ее одноклассникам досталось жить в самое счастливое время года. Оно называется «довойны». Сегодня Олеся приехала в Царское и проходит с другими гостями от Золотых ворот к Парадному входу. Александровский парк остается сзади, и Олесе тепло и надежно чувствовать теплое родное дыхание его аллей.
Высокий статный Иван Петрович встречает гостей у парадного входа. Он быстро целует Олесю.
— Привет, Баратаева! Скажи нашим, чтобы не расходились после награждения.
В Царском праздник. Вручают ордена за восстановление дворцов и парков. Олеся перед торжеством долго одна бродит по Екатерининскому дворцу. В эти годы Олеся часто бывала в Царском. Помнит, как их сюда привезли посмотреть первые залы после реставрации., как потом они долго ждали электричку на заснеженном вокзале. Пошли они с Леной в конец платформу, а там их мальчишки курят. А Ванька и Ильгиз им
— Что, девчонки, закурите по одной?
Олеся прошла свою любимую Зеленую столовую, спустилась немного вниз по Стасовской лестнице и села на ступеньки и позвала Жано с Пьереттой. Уже бегут! Вот и прибежали. Услышали Пьеретта и Жано песенку, их тайный с Олесей сигнал. Рады своей Олесе.
Зазвонил мобильник. Так его и не выключила.
– Баратева, ты где? Дуй в большой зал. Нашего Ивана награждают.
Олеся поцеловала Пьеретту, потом Жано, взлетела по стасовской лестнице, быстро миновала малую анфиладу, «Привет, Зеленая столовая», золотую анфиладу, «Будь здорова, Янтарная», вот и Большой зал. Сбавляем скорость. Все уже сидят в расставленных для торжества креслах. Дипломаты телевизионщики. И главные именинники. Реставраторы, камнерезы, архитекторы … Ивана первым и награждают. За восстановление ансамблей садов и парков Царского села. А сами сады и парки смотрят с двух сторон зала в его высокие окна. В одни окна виден Екатерининский парк, а с другой стороны – виден парадный плац, Золотые ворота, а за ними и Александровский парк.
Хорошо посидели. Попели. Был конец апреля. Оранжевое солнце долго стояло над Александровским парком, освещало позолоту церквей, играло в узорном навершии Золотых ворот, молодой зелени травы и рано распустившихся в этом году почках, ветвях старых, много повидавших, деревьев царскосельских парков и в масляной глади прудов…
