Михаил Дмитриевич Долгов пристроился к разговору неожиданно и с интересом. Трое шоферов сначала сильно удивились, а потом стали даже приструнивать Митрича.
— Ты что это, Митрич? Током что ли долбануло? Что встреваешь все время?
— Ладно, ладно, рассказывай давай.
Здесь хотелось бы тормознуть. Дело в том, что сам Михаил Дмитриевич в своей повседневной жизни ни в пьянках, ни в гулянках участия не принимал. Игнорировал полностью, но сварщиком слыл отменным. Работу делал обстоятельно, быстро, но на удивление красивую и добротную. Когда его захваливали, он приглаживал свою породистую седую шевелюру и останавливал красноречивого товарища кратко.
— Ша, парень! – густым басом говорил он и уходил в свою индивидуальную слесарку. Но никому не отказывал. Добрый. А вот кто сварщика не знал или знал плохо, то нередко происходило так. Нуждающийся в скорой и добротной работе вызывал сварщика уважительно, полным именем.
— Михаил Дмитриевич! Можно вас на минутку?
Дмитрич вытирал ветошью руки и подходил. Уже в этом месте собеседник несколько терялся и начинал объяснять работу бестолково и сбивчиво.
— Тут понимаете, это… Ну, штуковину одну прихватить надо. Отскочила, мля, а без нее – ну, никак. Там работы-то , с гулькин нос.
— Веди, — приказывал Дмитрич и, приглаживая львиную шевелюру, послушно шел за охочим «прихватить железяку».
— Вот тут, — заказчик показывал на искореженное металлическое изделие.
— Ага, — мастер деловито обходил железяку, хмурил тоже седые брови и проводил по железяке рукой. – Ага! Если здесь прихватить, то вон тама – отвалится. Или стропилину поведет, — рассуждал он вслух. – Значит, и там надо.
— Да, — радостно соглашался просильщик. – Там тоже бы приварить чуточку.
— Ага, — рассуждал мастер, — если здесь вот пройдемся, то и там заварить надо. И вот эту хреновину на угол посадить надо, чтоб не шаталась вообще. А уж здесь, — он похлопывал по гладенькой балочке, — это уж сам Бог велел заварить. А то потом костей не соберешь. ..
Заканчивался разговор так же деловито и строго, как и начинался.
— Ну что, мне тут понятно все. Пусть-ка эта железяка лежит пока, да? Жрать же не просит, правильно?
— Нет, — соглашался счастливый обладатель диковинной железки, — не просит.
— Ну и пусть лежит себе. На хрен ее варить-то тогда. Не сгниет, если смазать. Пусть лежит себе.
Глаза заказчика тихо лезли на лоб. И язык заплетался. Он ничего не понимал.
— Дык это… Что мы тогда ходили-то? Ну, мама моя родная. Что ходили-то, спрашиваю?
Дядя Мища брал его за плечо и врезался в собеседника строгим взглядом.
— Это я же тебе показывал, дурень. А ты все кивал ходил, как Петрушка. Ты же мне что сказал – прихватить, так?
— Так, — кивал тот.
— Ну и прихватывай. А работы здесь на полдня, по — хорошему-то. А-то «прихватить», «прихватить»… Ну все. Супруге своей большой привет передавай, — и уходил. Без всяких напутственных вслед слов, а бывало и с известным трехбуквенным сопровождением. На что он тоже не обижался, а лишь поворачивался и серьезно парировал:
— Сам пошел.
Короче, мастер Михаил Дмитриевич Долгов не любил халявщиков и халтуры тихой рабочей ненавистью.
Ну, а на чем мы остановились-то? Ага. Значит, сварочных дел мастер неожиданно для своей натуры живо и настойчиво включился в разговор шоферов. А высокоинтеллектуальная беседа была на тему белой горячки. Никто из собеседников на себе лично влияние этой загадочной болезни не испытывал. Но ее действие или наблюдал, или от других слышал. Сами пока не прочувствовали.
Митрич умолк и придвинулся поближе. На предложение «выпить водочки» ответил категорическим «Нет», и добавил: «Двадцать лет уже не пью. И ничего. Не тянет».
— Ну и флаг тебе в руки, — гордо сказали ему шофера, и беседа продолжилась.
— Еду я, значит, из Хабаровска. У брата своего гостевал. Все чин-чинарем. В купе, мля, как туз бубновый. Икрой красной затаренный по самое никуда. И пивко попиваю. А баба в купе оказалась, ну блин : и там, — Санька Брыкин похлопал себя по костлявым бедрам, — и тут… , — он постучал по ребристой грудной клетке.
— Ну, Сань, — удивились собеседники. – Ты хоть на себе не показывай. Такая скелетина получается. Мрак.
— Не, — усмехнулся Санек, — это у меня так. А у нее все наоборот. Пышит, прям. И рыжие волосы по спине так вот, и на коленки выходят. Отпад полный.
— А я нет, — опять встрял Митрич. – Я белых люблю. Чтоб вот так было, — он обрисовал фигуру, похожую на контрабас. – А сама вся из себя белая чтобы. Вся.
— У-у-у! Так тебе, Митрич, в морге работать надо, — серьезно посоветовал директорский водитель Колян.
— Почему? — удивился сварщик.
— А там в женском отделении вообще все белые лежат. Ни одной черной. Все кругом белые.
— Дурак ты, Колька, — обиделся Митрич. – Я же к слову.
— И я к слову.
— Ну ладно вы! – возмутился Санек, — слушайте. Ну, значит, я к ней переполз потихонечку, и только по волосам-то пройтись, а она вроде не против, как бам, бам, бам – в двери-то, — Санька для убедительности сильно постучал по столешнице , но по хилости своей конструкции показательного стука не получилось. И он попросил подмогнуть здорового Кольку. – Стукни.
Колька три раза шарахнул кулаком по столу да так, что стаканы попадали, и бутылки жалобно зазвенели, но не упали.
— Во, во! – восхитился Санек, — вот так вот. Ну, я конечно двери-то открыл, а там капитан стоит при полном параде. Волосы торчком, а глаза как светофоры – красные. «Спрячьте! – орет, — спрячьте меня!» Ну, я его запустил, хрен же его знает, а он одеяло с полки сдернул и укрылся. Примолк. Рыжая испугалась, конечно, и пиво мое прямо из горлышка выпила, как бензоколонка, только наоборот, в себя засосала. Ну, сидим, а тот не колышится, капитан-то. Потом зашевелился и морду из одеяла высунул. «Ушла? – спрашивает. Я на всякий случай сказал, что ушла. «А кто? – спрашиваю. «Старуха Изергиль» , — говорит он. — Вы уж если что – гоните ее. Она за мной приходит. Если найдет — смерть. А если молоденькая придет такая, эта ничего. Пусть заходит. Это Наташа Ростова». — Я, блин, честно, аж очумел. А тут меня тетка в коридор манит. Я смотрю, вроде бы ни на красавицу, ни на старуху-то не похожа. Значит, не Изергиль, думаю, ну и не Наташа, конечно. Куда ей. Хотя сам-то не видел, но приблизительно представлял, Наташу-то. Вышел. Она меня хвать за рукав – в другое купе. Это его жена оказалась. Вот она-то мне и объяснила, что пришли к этому вояке две бабы. Одна красивая – Наташа Ростова, а вторая – старушка дряхлая – Изергиль. И условие поставили, капитану-то. Если Изергиль поймает его, то смерть придет к нему. А Наташа его спасать будет. Так и будут играть, кто кого осилит. Короче, такая у него белая горячка получилась. Мы потом до Читы с ним мучались. Как только начинал он прятаться и орать, чтобы мы ее выгнали, значит, Изергиль пожаловала. И я, как дурак, начинаю гнать ее. В натуре. Ага. Ногами топаю и ору на весь вагон. «А ну пошла отседова, курва такая. Ну-ка, выпрыгивай из вагона!» И рыжая помогает. Полотенцем на нее, на Изергиль эту, машет и тоже орет, чтобы вообще с поезда сходила на ближайшей станции. Ну, тот болезный-то и успокаивается сразу. И что удивительно – нормальный мужик сразу. Даже в шахматы играть садился. Нормально играет, гад, мат мне поставил, пока опять старуха не прижала. А Наташа Ростова так и не появилась, стерва. Наколола, видать, мужика. Мы от Изергиль больше спасались. До Читы. В Чите его сняли на скорую. А-то замучились бабку эту гонять.
— Нет, — начал рассказ Колька, — у нас в деревне по-другому было. Так у нас Вовка Клячкин жил. Рядышком. Дом у него небольшой, но хороший еще. Гаражик с «Запорожцем», корова. Всё- чин по чину. Ну, запил. Долго пил. Жена корову с детишками под поводок и к матери. А Вован самогон гонит и тут же неостывший глушит. Русский «грог» получается. Проснется и опять производство налаживает. Я к нему заходил. Мы с ним посидели еще, выпили. Я сала принес с огурцами. Ну, это ладно. Дня , наверное, через три, вроде как стихло все. И Вовки не видно. Думали, бросил. А тут он заходит. Да смело так, улыбается, весь довольный до ужаса. Всем поклоны бьет. Сел за стол, чаю попросил. А глаза хитрые, и улыбочка ехидненькая, но довольная. Я его не спрашиваю. Хрен с ним, думаю. Может, жена вернулась. А он чаю попил и говорит: « Ну, братцы, все! Всех этих гадов угробил. Враз. Они дураки, оказывается все». Я спрашиваю: «Кого угробил? Всех сразу только тараканов можно». Он даже обиделся. «Каких тараканов, — говорит, — фашистов. И замочил всю роту сразу. Даже не пикнули. Вы тоже теперь спокойно жить можете. Я всех спас. Героя дадут. Пошли, посмотришь». Пошли. Я на крыльцо-то вышел, едрит твою- в тещу, а Вовкин дом уже даже не горит, а вообще весь в огне укрылся. Искры летят. Мы тогда еле «запорожец» его спасли. Даже пожарку не вызывали, ты что. Бесполезно.
Он, оказывается, что учудил-то. Это он нам потом рассказывал. Когда новую хату строил. «Ну, в натуре, — говорит, — вот как тебя вижу. Приходит какой-то там гаупштумфюрер и условие ставит. «Не скажешь, — говорит, — где партизаны прячутся, застрелим тебя принародно. И всех расстреляем». Ну, я сначала внимания не обратил, а он опять приходит. Последний раз когда был, пообещал с ротой солдат вернуться и всех перестрелять. Ну, я и обхитрил их всех. Я ж не дурак. Обхитрил. Залез в погреб, помнишь, на кухне? Глубокий. Ну, я туда, в самый низ фонарик включенный положил, лампу керосиновую приготовил, сижу. Смотрю, этот фюрер-то мне и орет: «Ну что, скажешь, мол, где партизаны-то?» Я ему на ухо и говорю: «У них там партсовещание идет, в подвале. Вы давайте без шума. Всех сразу и возьмете». Короче, они выстроились, и все по очереди в подвал-то и спустились. А тут-то я свою хитрость-то и показал. Керосину в подвал линул полведра, и лампу туда зажженную, и крышку подвальную раз – и на замок! Все. Всех на хрен спалил. Всю эту шоблу-воблу. Вот так вот». Тоже белая горячка была. Она ведь у каждого по-своему проходит.
Санька закончил свой рассказ и выпил протянутую ему водку.
— Я вам вот что расскажу, — серьезно сказал сварщик Митрич, — только не смейтесь. Я это серьезно. И вообще, я все это серьезно понимаю. Двадцать лет уж прошло. Если кто захихикает, — пригрозил он, — я вон тем коленвалом прибью. Я-то годами намного старше вас и поэтому попрошу – серьезно. Я не лясы-балясы поточить пришел. У меня уже внучке девятнадцать лет.
— О, – подскочил юркий Санек, — большая. Наверно, уже бреется?
Михаил Дмитриевич нахмурился и жахнул кулаком по столу.
— Я предупреждал же! Вас же уму-разуму учу. Я почему столько лет даже к пиву не прикасаюсь? А потому, что ее помню. И всю жизнь помнить буду. Живая она, поняли? И на самом деле существует. Живее не бывает.
— Кто? – удивился Колян.
— Вы вот насмехаетесь. А, может, у того капитана эта Наташа Ростова она самая и была. Почему и не показывалась сама-то.
Все вспомнили, что действительно, Наташа Ростова, умница и красавица, того военного даже и не посетила ни разу. Изергиль эту Санек по вагону гонял. К капитану не подпускал. И рыжая девка еще помогала. А Наташи-то не было. Все попритихли.
— Все, все, Митрич, молчим, как эти кильки в томатном соусе, — Колька показал на пучеглазых рыбок, плавающих в кровавом соусе.
— Ладно, — согласился Митрич. – Я по порядку все, как помню. Но чтобы ни-ни, ни счас, ни после , — и он опять показал на замызганный, но тяжелый коленвал. – Значит, дело было так. Пил я – страсть как. Жена с дочкой, знамо дело, ушли. Допился до того, что дома уж и пожрать нечего. А водки полно. Я для поддержки штанов стакан-то опрокинул, сходил в магазин, отоварился. Ливерной колбасы накупил, яйцев, консервов и курева еще. Дома яичек пожарил, нарезал всякой всячины, ну и дальше, в запойное свое плаванье пустился. И тут звонок в дверь. Один. Обычно, если жена, так та настойчиво, не переставая. А тут- брянь тихо и все. Я двери-то открываю, и чуть бутылка из рук не выскользнула. Честно. Стоит на пороге красавица. Белая вся, волосы русые такие, длинные с завитушками да гладкие и мягко так за спину заброшены. Мне, Богом клянусь, не по себе стало. Никогда я таких не видел. А глазищи большущие и синие-синие. Васильки. Губы мягонькие, ласковые и красные — обжечься можно.
— Здравствуйте, Михаил, — тихо сказала она.
Я еще удивился, откуда меня -то знает? Ну, думаю, из профкома кого прислали, а еще лучше – из парткома. Испугался маленько. Да и так-то, слова сказать не могу. Обалдел, правда.
— Да вы проходите, — спохватился я, что мы на пороге-то. Так вы босиком еще, — я выскочил на крыльцо и занес маленькие беленькие туфельки. Захожу, а она уже около шкафчика стоит. Книжки рассматривает. А у меня там все больше по сварке, да по слесарному делу.
— А вы давно сварщиком работаете?
— После ремесленного, — отвечаю, — сразу и сварщиком.
— А меня Белой зовут, — и ручку мне протягивает
А мне и взяться-то за нее страшно, сломаю еще. Меня, честно, и в жар, и в холод бросает, все из рук валится, ну извелся весь, в доску.
— А фамилия моя – Горячева будет. Так что – Бела Горячева.
Я ее усадил на диван, быстренько чистеньких тарелочек сгоношил. Расставил. Еду разложил. И наливаю ей рюмку. Не стакан же, думаю. И себе в рюмку налил. А она мне:
— Вы, Михаил, не стесняйтесь, вам эта рюмочка-то, как слону дробина, а я-то не пью. – А сама, вижу, смущается. Я-то по молодости парень-то видный был. Грива такая богатая, «кок» называлась. Все пацаны зубы от зависти отскрипели.
— Да, здесь немного совсем. Выпейте со мной, Бела, я, можно сказать, с такими женщинами не то, что не пил, рядом-то не стоял. — Она румянцем пошла. Ну, и выпила. И я тоже полстакашка.
— А я ведь первый раз пью в жизни. Я больше, хотите верьте, хотите – нет, заражаю всех страхами разными, чтобы не пили потом. В народе меня «белой горячкой» зовут. А про меж своих я – Бела и фамилия – Горячева. Правда, смешно?
— Правда, — я кивнул, и мы засмеялись.
Тут я в разговор вступил, осмелел, мля.
— А как вы своих клиентов обслуживаете?
— Обслуживают проститутки, — поправила Бела, а мы – медики. К медицине относимся. Вот я настоящая, я – начальник, а так в основном медсестры работают. По вызовам, а чаще – без вызова. У нас пульт есть, так если у кого уже вот-вот, к кондиции подходит, лампочка загорается. А я по особым случаям хожу. Когда уж другие не могут. Вот недавно одного депутата обхаживала. Ему в больницу никак нельзя было. Я его сама потихонечку и вылечила, за четыре дня подняла. Да. Он пообещал закон написать, чтобы нам финансирование открыли. Вот хорошо бы было. Ни забот, ни хлопот. А-то на сдельщине тяжело. Девки мои упарились совсем. Но я все по хорошему. Живем – не жалуемся. Не у всякого директора такая зарплата есть.
Тут я и напугался. Вижу, девка-то – глаза не оторвать и шустрая. Да еще только по особым случаям выезжает. Она, видать, заметила, что я ерзать-то стал, и улыбнулась.
— Да вы не бойтесь, Михаил. Это я так, с рюмки разговорилась. Я ведь никогда в жизни не пробовала спиртного. Только у вас, — и вижу, у нее на глазах слезы появились. Росиночки светлые. Я ей краешком скатерти глаза-то утер, да высморкаться предложил. А она так глянула, что я даже не заметил, как за платочком сбегал. Пулей, честно, пулей.
Она привела себя в порядок, ага, аккуратненько так и этим же платочком махнула.
— А, Михаил! А можно, я вас просто Мишей называть буду? – Я согласился, конечно, чего там. Бела и Миша, все нормально. Все как у людей.
— Так вот давай-ка, Миша, еще по одной. Я-то что, я-то с радостью.
Хряпнули мы. И так мне захорошело, ну никогда такого не было. И стал я ее целовать. А она и не сопротивлялась. Уже в кровати я у нее спросил:
— А что у меня-то за случай такой особый, что ты сама ко мне пришла?
— Да вот не могут мои девки тебя до болезни настоящей довести. Чтобы, там, черти бегали, старухи всякие, смерти. Крепкий ты больно, Миш.
И так мы с ней всю ночь и прогуляли, в жизни такого не было. Я ее-то, Белу, в баньку сводил. Хорошая банька получилась. Напарились мы, пивка попили, водочки. И все хорошо, но я что-то взволновался.
— Белочка, — говорю, — я ее «Белочкой» стал звать. – Белочка, любимая моя, а что, если у тебя от меня ребеночек будет?
А она рукой махнула.
— Ну, будет – так будет. Я его в депутаты проведу. А тебя его помощником сделаю. Нет, сначала – доверенным лицом, а когда его выберут , то помощником будешь.
Сказано, ну и сказано. Забыли. Но она потом плакала сильно, когда уходила, Мы же с ней три дня валандались, или даже четыре, не помню. И ведь не пили уже, а всерьез. Короче, такая буйная любовь развернулась, только в сказке такая бывает.
А на пятый день просыпаюсь я, туды — сюды, а никого нет. А на столе записочка: «Извини, родимый мой Миша! Мочи моей больше нет. Но если я останусь, вся профессия наша рухнет. И водки никакой в магазинах не будет, и самогонку все перестанут гнать, и одеколоном только морды мазать будут для запаху, не то, чтобы пить. Прощай, любимый. Сын будет если, то обязательно депутатом сделаю. А ты помощником будешь. Жди. Твоя любимая Бела Горячева».
— Вот, мужики, какая история. А вы мне про фашистов, старуху Изергиль рассказываете. А я ведь все это на полном серьезе пережил. С самой Белой. И до сих пор, вот уже двадцать годков не пью, и все жду, когда сын, депутат объявится. Со страхом жду. Она ведь сама-то не придет. Да и старая, небось, стала, как я. Если это – не сказка, конечно. А, какая там сказка? Правда, это было, вот вам крест. А кто если не верит, так я вон, — и сварщик убедительно показал на блестящий от масла коленвал, — попробуйте не поверить.
Все сидели притихшие, даже никто за это время не выпил.
— А если у нее дочь родилась, а? – расколол звенящую тишину здоровенный Колька. – Что тогда?
— Ну, тогда ждите ее в гости. К вам может пожаловать. Тоже, наверное, Белой звать будет. А, может, по другому. — Михаил Дмитриевич задумался.
— Нет, — уверенно сказал он. – если она по стопам матери пойдет, значит точно, Белой звать. И не иначе.
Все сидели в большой, томительной задумчивости. Потом тихо допили остатки водочки и разошлись. А мастер сварочных дел Долгов еще что-то долго сидел в своей слесарной и листал свежие газеты. На носу были выборы в Думу. Вот сварщик и просвещался. Про депутатские дела разных фракций читал. И интересовался. Не зря же тогда… Наверное, не зря. Вот так вот.
