Цзэн-цзы сказал: «Я ежедневно проверяю себя в трех отношениях: преданно ли служу людям, искренен ли в отношениях с друзьями, повторяю ли заповеди учителя?»
Высказывание Цзэн-цзы симметрично повторяет слова Конфуция из 1-го чжана. Действительно, разве не преданное служение людям — это то, благодаря чему человек становится известным? И разве благородный муж не должен добросовестно трудиться для людей, независимо от своей известности? Разве друзья приходят издалека не к тому, кто искренен и честен в общении с ними? И разве искренность общения не является непременным условием настоящей дружбы? И вновь повторяется тема учения и повторения изученного, следования учению.
Служение людям, искренность в общении с друзьями, учение и претворение в жизнь того, чему тебя учили, — это три простые правила, которым должен следовать человек. Но так ли уж они просты и так ли легко им следовать? Почему нужно трижды на день вопрошать себя? Если Конфуций говорил о радости, то его ученик говорит о долге. По Конфуцию, следование долгу радостно, по Цзэн-цзы — трудно. Радость — трудна, а труд — радостен. Совпадение должного и радостного — это и есть категорический императив Конфуция.
Всем известно, что нужно добросовестно трудиться для людей. Всем известно, что нужно быть искренним в общении с друзьями. Всем известно, что нужно помнить, чему тебя учили, и следовать этому. Всем это известно, но Цзэн-цзы трижды на день вопрошает себя. Он как бы разрушает стереотип банальности и говорит: «Если это всем известно, почему же этому не следуют? Почему наши представления о том, как должно поступать, не совпадают с нашими поступками?» И в самом деле — почему?
Несовпадение должного и реального поведения исторически и логически возникает одновременно с самим представлением о должном, хотя, казалось бы, идея долга фиксирует всего лишь естественные и полезные формы поведения. Дело в том, что сама сфера естественного и полезного внутренне противоречива. Жизнь (не только человека, но любого существа) построена на изначальном противоречии между двумя равнообязательными требованиями: сохранением индивидуальной жизни, самосохранением и сохранением родовой жизни, жизни рода. Жизнь смертного существа есть способ разрешения этого противоречия. У бессмертных нет чувства долга.
У животных должное поведение регулируется, по-видимому, в основном инстинктами и страхом. Именно к чувству страха генетически восходит человеческое понятие долга. В человеческом обществе страх внешнего наказания за недолжное поведение (общественное осуждение, штраф, поражение в правах, лишение свободы и даже жизни) также остается важнейшим социальным регулятором. Однако, акцент все более смещается в сторону наказания внутреннего, самоосуждения и самонаказания, то есть, в область морали. Человеку совестно поступать недолжным образом. Собственно, совесть и есть интериоризованный страх наказания.
Л.И.Головачева не случайно переводит человеколюбие-Высказывание Цзэн-цзы симметрично повторяет слова Конфуция из 1-го чжана. Действительно, разве не преданное служение людям — это то, благодаря чему человек становится известным? И разве благородный муж не должен добросовестно трудиться для людей, независимо от своей известности? Разве друзья приходят издалека не к тому, кто искренен и честен в общении с ними? И разве искренность общения не является непременным условием настоящей дружбы? И вновь повторяется тема учения и повторения изученного, следования учению.
Служение людям, искренность в общении с друзьями, учение и претворение в жизнь того, чему тебя учили, — это три простые правила, которым должен следовать человек. Но так ли уж они просты и так ли легко им следовать? Почему нужно трижды на день вопрошать себя? Если Конфуций говорил о радости, то его ученик говорит о долге. По Конфуция, следование долгу радостно, по Цзэн-цзы — трудно. Радость — трудна, а труд — радостен. Совпадение должного и радостного — это и есть категорический императив Конфуция.
Всем известно, что нужно добросовестно трудиться для людей. Всем известно, что нужно быть искренним в общении с друзьями. Всем известно, что нужно помнить, чему тебя учили, и следовать этому. Всем это известно, но Цзэн-цзы трижды на день вопрошает себя. Он как бы разрушает стереотип банальности и говорит: «Если это всем известно, почему же этому не следуют? Почему наши представления о том, как должно поступать, не совпадают с нашими поступками?» И в самом деле — почему?
Несовпадение должного и реального поведения исторически и логически возникает одновременно с самим представлением о должном, хотя, казалось бы, идея долга фиксирует всего лишь естественные и полезные формы поведения. Дело в том, что сама сфера естественного и полезного внутренне противоречива. Жизнь (не только человека, но любого существа) построена на изначальном противоречии между двумя равнообязательными требованиями: сохранением индивидуальной жизни, самосохранением и сохранением родовой жизни, жизни рода. Жизнь смертного существа есть способ разрешения этого противоречия. У бессмертных нет чувства долга.
У животных должное поведение регулируется, по-видимому, в основном инстинктами и страхом. Именно к чувству страха генетически восходит человеческое понятие долга. В человеческом обществе страх внешнего наказания за недолжное поведение (общественное осуждение, штраф, поражение в правах, лишение свободы и даже жизни) также остается важнейшим социальным регулятором. Однако, акцент все более смещается в сторону наказания внутреннего, самоосуждения и самонаказания, то есть, в область морали. Человеку совестно поступать недолжным образом. Собственно, совесть и есть интериоризованный страх наказания.
Л.И.Головачева не случайно переводит человеколюбие-жэнь как совесть. Однако, мне кажется, Конфуций не просто фиксирует возникновение этого внутреннего морального регулятора у человека. В соответствии со своей программой «восстановления древности» он хочет много большего: совпадения «должного» и «радостного». Он хочет, чтобы поведение человека регулировалось не столько «внутренним цензором» — совестью, сколько «внутренним стимулом» — любовью к человеку. Иными словами, человек должен «полюбить долг», испытывать радость от следования долгу. Тем самым, должное — как нечто внешнее, принудительное и часто противоречащее внутреннему хотению — превращается во внутреннее и естественное. Долг совпадает с желанием.
Такое совпадение должного и желаемого не есть, однако, возвращение к животному состоянию. Ведь в этом круге страх превращается в долг, а долг сливается с желанием, и в точке возвращения страх исчезает. Это животное, не знающее страха. Или бессмертный, познавший долг.
Понимая, что подобное требование явно завышено в отношении обычного человека, Конфуций конструирует образ идеального человека — благородного мужа, — которого и наделяет этим необычным свойством. Теперь становится понятнее, почему так трудно быть человеколюбивым по Конфуцию. Почему даже любимый его ученик Янь Хуэй мог только «три месяца оставаться человеколюбивым, тогда как других хватает на день или месяц»[0605]. Почему Цзэн-цзы трижды на день вопрошает себя. Как же часто должны вопрошать себя мы, обычные люди?
Не случайно Чжу Си, комментируя фразу «преданно служить людям», термин чжун-преданность объясняет как «исчерпание самого себя». Только максимальное напряжение душевных и физических сил, только, говоря словами Л.С.Переломова, «полная исчерпывающая активация личности» может вывести на заданный Конфуцием уровень благородного мужа, уровень совпадения «должного» и «радостного», долга и желания. Простые и естественные правила поведения, с которыми мы все вроде бы согласны и которые по этой причине кажутся нам банальными, оказываются простыми, естественными и легкими в исполнении лишь до тех пор, пока мы им не следуем постоянно. Лицемерие — это оборотная сторона морали. Чтобы жить на одной, лицевой стороне, требуется непрерывное и предельное напряжение душевных сил. И это уже очень трудно.
