ПОГОВОРИМ О СТРАННОСТЯХ ЛЮБВИ (рассказ в двух эпизодах)

СТРАННОСТИ ЛЮБВИ
рассказ в двух эпизодах

Всё было по накатанному, как и принято среди большинства добропорядочных отпрысков большинства добропорядочных семей: встретились, полюбили, поженились, произвели потомство. Я тогда уже работал в довольно успешной кампании – в одной из ее реставрационных архитектурных мастерских, считался работящим и способным молодым специалистом, и мне светила вряд ли блестящая, но вполне нормальная карьера: через годик-другой — старший группы, потом завсектором, и ещё через десяток лет — главный инженер или руководитель проекта. А в более далекой перспективе, поближе к пятидесяти, — пожалуй и начальник отдела. Что, в конце концов, и происходило — ступенька за ступенькой.
Света была моя ровесница, только-только, как и я, окончила институт, и по своим «техническим характеристикам» – происхождению, внешности, образованию, и, выражаясь по-советски, моральному облику, вполне соответствовала представлению о девушке, которую я полюблю и на которой женюсь. У нас всё случилось почти так же, как и в моём служебном варианте — ступенька за ступенькой: пристойное ухаживание, объяснение в любви, представление родителям, предложение, и в завершение брачной прелюдии средняя по пышности ресторанная свадьба человек на семьдесят. Ну, а потом очередные ступеньки: медовый месяц у тёплого моря, радостное для нас и родственников рождение ребёнка, покупка квартиры, автомобиля, загородного домика… Я всегда считал, нет, не считал – просто не задумывался об этом, поскольку было оно для меня аксиомой, непреложностью, что жена как бы зеркально испытывает по отношению ко мне точно те же чувства, что и я к ней. Ну, хотя бы как минимум на начальных этапах — добрачном и послебрачном.
Через пару лет после женитьбы я случайно узнал о некоторых эпизодах её лирического прошлого. Узнал, помогая переезжать на новую квартиру её давней, со школьных ещё лет, подруге, и перенося в машину всяческое мелкое и средних габаритов барахло. Мне попалась в руки часть семейного архива — пакет с пачками старых писем. Увидев на верхнем конверте обратный адрес с девичьей фамилией жены, я умыкнул его, а потом прочитал. Речь в письме, отправленном на курорт, где тогда подруга проводила отпуск с мужем, шла о финале бурного романа ещё не моей жены, ещё не моей невесты, но уже моей любимой девушки с неким Лёкой… Ничего себе имечко, — усмехнулся я тогда — вполне походящее для пуделя! Она откровенничала, что две недели назад познакомилась с неплохим парнем, архитектором, положительным и перспективным; видно, что она ему очень нравится, дело, вероятно, закончится свадьбой, и ну его к чёрту — этого мучителя Лёку, она ему уже сказала: все, хватит, а он только рассмеялся. И снова затащил ее к себе, в свою вонючую дыру… Она, во что бы то ни стало, выбросит его из головы, окончательно забудет, она твёрдо решила избавиться от этой болезни, от этого наваждения…
Безобидное, в общем-то, письмо. Встретила меня, полюбила и порвала с прежним своим любимым, бойфрендом, кобелем, как угодно этот вариант можно назвать — дело не в словах. Всё естественно, всё нормально: девушка она симпатичная, странно было бы, если бы до нашей встречи, до своих двадцати трёх, ничего у ней никогда бы ни с кем не было. Конечно, меня слегка покоробило: вот, оказывается, на каких плывунах воздвигнут был мой благополучный брак, вот какие неведомые мне страсти вскипали под его типовым фундаментом! И еще одно резануло: через две недели после нашего милого знакомства, между двумя нашими голубиными свиданиями, она таки умудрилась покувыркаться с ним в его «вонючей дыре». Но я промолчал: ладно, два года все-таки прошло – срок как-никак, и вообще, что было до меня — то сплыло. До этого я никогда не спрашивал о её прошлом. Она, ещё в невестах, порывалась рассказать мне о давней безумной студенческой любви, как понимаю, в объяснение своей недевственности, но я комкал её излияния и прекращал разговор.
Некоторое время спустя, я вычислил эпистолярного Лёку: это был Лёнечка, никчёмная, и в определённом смысле типическая для того времени личность, из тех, кто прикрывает бездарность и лень, неспособность к нормальной каждодневной работе и элементарной ответственности игрой в богемность и показушным нигилизмом. Он ошивался вокруг андерграунда: рокеров, молодых фрондирующих художников и графоманов-концептуалистов, в основном выпивал с ними и потягивал травку. Через некоторое время Лёнечка, или Лёка, по жениному, спился окончательно. Как-то, проезжая на машине по глухому переулку, я увидел его — грязного, растрёпанного, бессмысленно держащегося за фонарный столб, и подумал злорадно: я не такой… Я никогда не буду стоять на улице в непотребном виде и держаться за фонарь, чтоб не свалиться в осеннюю жижу… Туда ему и дорога!
Но однажды, ненароком, я услышал из ванны, где в тот момент плескался, как тёща придушенным голосом, чтоб не донеслось до меня, торжествующе произнесла, обращаясь к дочери: «Ну что? Надо слушать родителей? Теперь убедилась? Кто был прав? Что бы теперь было, если бы ты осталась с этим подонком?! Вот тебе и твоя любовь!»
Мне было ясно, о ком речь. И о чем. Меня выбрали, вопреки чувству, и явно под родительским нажимом как более надёжный вариант.
Ребенок, квартира, автомобиль, загородный домик, обязательства, обстоятельства – семья. Куда денешься — скушал. Как и положено в большинстве добропорядочных семей…
— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —
А моя первая мальчишеская любовь закончилась гнусно и в несколько секунд… И оставшийся после нее тошнотворный осадок долго из меня не вымывался.
В нашем дворе на Сретенке, образованном несколькими семиэтажками послевоенной застройки, весенними и летними вечерами, а иногда и днём, после занятий, собиралась молодёжь. Старшеклассники, в основном, но и кое-кто из студентов первых-вторых курсов. На опустевшей к сумеркам детской площадке, представлявшей собой что-то вроде скверика, окруженного кустами сирени и несколькими каштанами, мы, расположившись на скамейках, бортиках песочницы и качелях, трепались, пели под гитару, травили анекдоты; ребята выпендривались перед девочками, те играли в свои игры начинающих женщин — всё было, как всегда и везде, разве что в других декорациях и на других языках… Завязывались там иногда флирты, а то и серьёзные отношения. Но продолжение их было за пределами двора. А внутри него была просто теплая компания. Не пили, не матерились. Не потому что, как часто говорят, — вот в наше время!.. Просто такая публика жила в наших домах, а соответственно такие были и мы, её поросль.
Вообще-то, во дворе собиралась не только молодёжь: люди постарше тоже выходили, сидели под деревьями, вели неспешные вечерние разговоры, дышали свежим воздухом. Судачили бабушки на скамеечках, рубились в домино и проводили дворовые шахматно-шашечные турниры пенсионеры. Было людно. Конечно, нельзя говорить о сплошной ванильной идиллии: не обходилось в нашем дворе, как и во всех других, без непременных атрибутов российского жилищного пейзажа — пьяниц, бузотёров, хулиганья и просто быдла. Нашего, дворового, и пришлого. Если вы живёте в более или мене приличном спальном районе американского, к примеру, города, да и любого другого: немецкого или автралийского — где нас теперь нет? — то обычно лишёны удовольствия наблюдать сценки распития бутылки дешёвого пойла на троих в междомовых пространствах, в подъездах или на лавочках аккуратненьких сквериков перед домами, редко станете свидетелем семейного скандала или хмельной драки, почти никогда не услышите визга чьей-то обучаемой уму-разуму супруги. Но зато не соберётесь, если не считать мест, подобных Брайтон-бич, или набережной Тель-Авива, приятственной компанией, чтобы почесать языки, перемыть косточки соседям и звездам, родственникам и президентам, постучать костяшками домино, сыграть партию-другую в шахматы. Только ритуальное — хай, хау ар ю дуинг, бэсэдер, гуд вэзэр, не правда ли? Что лучше, что хуже — дело вкуса и привычек.
Лет, приблизительно, через десять, сразу после женитьбы, я переехал в другой район, но частенько заезжал в дом моего детства и юности: там оставались жить родители. К концу восьмидесятых наш двор стал другим. Никто не собирался на детской площадке, да и вообще, никого во дворе по вечерам не было видно. Не только группок подростков и молодёжи, не только бабуль на скамеечках и доминошных пенсионеров, но и алкашей. Половину двора застроили металлическими гаражами, а на сохранившемся куске детской площадки ребятишек было очень мало — три-четыре, а не десятки, как раньше. Куда они подевались? Рожать перестали? К вечеру их уводили молодые мамаши или бабушки, и все пустело. У меня это вызывало ностальгию, ноющую грусть по ушедшему, ощущение развала, запустения и медленного умирания. В ту пору такое прединсультное ощущение было у меня от всей Москвы. И не только у меня…
А тогда, в годы моего отрочества, всё было по-другому. Шпингалетов-младшеклассников отгоняли, а нас, нескольких девчонок и мальчишек переходного тринадцати-четырнадцатилетнего возраста, допускали на дворовые тусовки на правах наблюдателей, а иногда полуучастников. Но гнал меня по вечерам в наш двор не стадный интерес, не подростковые инстинкты, а совершенно другое — там бывала Элла. К событию, которое я сейчас описываю, ей было восемнадцать, и училась она в консерватории, перешла на второй курс. Одно окно их квартиры было прямо напротив наших окон, их разделял только проезд между домами, и я иногда часами, не отрываясь, слушал её игру на пианино, а днём, когда плотные шторы на окнах не были задвинуты, мог различить сквозь гардины её передвигающийся по комнате силуэт. Она деликатно и даже с некоторой нежностью относилась к моему плохо скрытому обожанию, — возможно, ей это немножко льстило, возможно, понимала природу моего чувства. Она могла сесть рядом и положить руку на моё плечо, могла с ласковой шутливостью взъерошить мне волосы, и в эти моменты, легко догадаться, меня распирало беспредельное щенячье счастье.
Однажды, было это августовским днём во время летних каникул, дня за два до начала занятий в школе, в седьмом, кажется, классе. Накануне я вернулся из пионерского лагеря, где был в последний раз в своей жизни: со следующего года я уже не подходил для поездок туда по возрасту — мне стукнуло четырнадцать. Мы, несколько ребят, сидели во дворе на тенистой скамейке, Элла была тоже, и делились летними впечатлениями. Во дворе появился мой старший брат со своим дружком Гоги Жвания, — оба курсанты Подольского бронетанкового училища. Они были в увольнительной, а возможно, что случалось не так уж редко, в самоволке. Два красавчика в пижонски подогнанной военной форме — надо было это увидеть! Брат позвал меня: я ему нужен был по какой-то надобности, а Гоги, наткнувшись взглядом на Эллу, уходить со двора не захотел, сел рядом с ней и стал шумно знакомиться. Мы с братом ушли. Через некоторое время со двора исчезли и Гоги с Эллой. «Куда он подевался?» — недоумевал брат: они планировали на вечер какое-то мероприятие.
Через пару часов мне стало ясно, куда он подевался. Случайно взглянув окно, я увидел картинку, за историю человечества угробившую не одну жизнь и разорвавшее не одно влюблённое сердце, оказавшееся невпопад в ненужном месте в ненужное время. Сдвинув ненароком скомканную гардину на край окна, на подоконнике напротив елозились Гоги и Элла. Парочка целовалась. Ну, да ладно бы только это — Гогина рука беспрепятственно шарила по всем священным закоулкам Эллиного тела. Кофточка была распахнута, видны были обнажённые груди, Гоша их тоже усердно обрабатывал. Я был достаточно начитанный мальчик и прекрасно знал, что любая любовь всегда кончается ЭТИМ! Поэтому сам по себе отдельно взятый факт откровенных человеческих страстей не мог меня ни обескуражить, ни даже слишком смутить. Мог только при его непосредственном лицезрении вызвать, как и у большинства подростков, ревность, любопытство и возбуждение. Но! Но!!! Всего через два-три часа после знакомства! Быстрее даже, чем у бездомных собак, пасущихся по утрам у мусорных ящиков возле забора в глубине нашего двора! Это было не что иное, как хамское попрание самых светлых чувств и убеждений! Это был густой зеленый плевок в ангельский лик любви, и даже не моей, нет! А той, выпестованной и выстраданной передовым, прогрессивным и возвышенным человечеством за долгие века! Это было надругательство над Данте и Петраркой, Шекспиром и Гарсия Лоркой, Пушкиным и Тютчевым, Блоком и Пастернаком! И еще и еще по списку вплоть до Окуджавы и меня, посвятившему кучу проникновенных и чудовищных стихов, это я понял, когда подрос, своему первому чувству. Нет, плевок, пусть зеленый и густой, — слабо сказано. Утопление в зловонной блевотине — вот так! — ихнего, от Данте до Окуджавы, да и моего тоже, а в общем, моего с ними, трепетного отношения к ее Величеству Женщине, к космическому чувству любви, к элементарной советской нравственности, наконец! Если на это способна Элла, значит все они на этой планете, без исключения, суки!!!
В один миг моя первая неземная любовь, моё возвышенное чувство стало загробно отвратным, скорчилось и издохло, наподобие того, как в кино ужасов к нежным одухотворённым красавицам в несколько секунд возвращается их натуральное обличие, и они снова превращаются в тлетворных зомби. А ещё через полчаса в нашу квартиру влетел Гоги и с гордой радостью заорал, не обращая на меня никакого внимания: «Жека, а я Элку трахнул!» И этим были брошены последние комья грязи и дерьма на могилу моей первой, моей чистой, моей необыкновенной любви. Мало отличимой от всех других, которые случаются с людьми в их четырнадцать лет.