НЕОЖИДАННЫЙ САНТИМЕНТ
Как-то мы сидели с дядей Мишей в парке Кольберта поздним уже вечером. Каменные столики с шахматными клетками на них уже пустели, хотя фонари еще позволяли обитателям парка играть в карты и в домино. Детей уводили спать. На спинках одной из скамеек возле питьевого фонтанчика устроились подростки, трое ребят в длинных и широких шортах и в бейсболках козырьком назад, две девчонки в тугих джинсах. Оттуда светились огоньки сигарет. Неподалеку от нас, уснув, похрапывал старик. Наверху раздался гул самолета, дядя Миша поднял голову к темно-синему полю над головами. Сказал через минуту-другую:
-Небо наше уже осыпается. Как старый ковер. Смотрите – блестки с него слетают. Очень древнее наше небо…
Я почувствовал грусть в голосе собеседника. Но зная, чувствуя, что это не просто грусть при виде осыпающегося от старости ковра, а сложившаяся почти в рассказ тема и «древнее небо» — только первая его фраза, образ, нависший над рассказом, я, так же задрав голову, помолчал, что должно было обозначить и мое внимание и то, что я оценил вступление. Дядя Миша, глянув, наверно, на постоянного своего слушателя краем глаза, не заставил себя ждать.
-Молодые в разговор меня не очень-то допускают. Что делать – у них свои интересы, я остался при своих; я сижу возле них, слушаю… но кто запретит мне думать?
К сыну пришел гость, они сидели за столом, пригласили и меня. Спасибо. То, се, то. се…И гость вдруг жалуется моему сыну: что-то, говорит, все же происходит здесь со всеми нами. Представляешь, рассказывает, неожиданно исчезла из памяти футбольная площадка, которую я знал с малых лет до последней травинки. На ней все детство, можно сказать, прошло, гоняли там в футбол. И вот, говорит, исчезла. Нет ее – как украли! Из памяти – украли. И подсунули на ее место что-то другое.. Какой-нибудь там разместили супермаркет…
А площадка мне нужна была, я на ней такой гол забил, какой в футболе только через двадцать лет появился. Знаешь, в падении на спину и мяч через себя прямо в ворота…
Нужна, повторяет, была мне та площадка, сколько там, кроме футбола, всего происходило…
Я, хоть и папа, и теперь помалкиваю; догадываюсь, конечно, что происходило там то, о чем отцам никогда говорят. Самое то, от чего мы, родители, потом за голову хватаемся.
А гость уже выводит формулу явления:
-Какая-то, понимаешь, происходит ампутация памяти…
Разговор с этой темы у молодых перешел скоро на другую, с другой на третью, четвертую; а я отсел на диван. Подумал неожиданно: я на на тридцать лет старше их, у меня ведь тоже что-то уже пропало из памяти.
Что?
Я и до этого молчал, а теперь вообще будто отгородился ото всех.
И начал проводить ревизию моего главного «имущества». Почему главного? Да потому, что ничего другого у меня просто-напросто нет. Ни бизнеса, ни собственного дома, ни счета в банке, ни фамильных драгоценностей. Есть шрам на плече – не буду о нем рассказывать. Есть наколка на запястье: всего две буквы – но кто спросит о них? Кто поинтересуется, что за ними? Какой, мол, за ними стоит синий вечер, какой каштан цвел над скамейкой, где ты с кем-то сидел? Какая песня издалека доносилась?
Что вам сказать – «затуманились речные перекаты»…
Так все ли мои «богатства» со мной, думал я. Или что-то уже вывалилось из памяти, как монета из прохудившегося кармана?
И вспомнил я, перебирая архив, вот что. Сколько-то там лет назад меня пригласили на встречу одногодков. Нашелся среди сверстников один, что взял на себя задачу собрать однокашников из несуществующей уже школы (снесли), из некогда бывшего, хулиганского, 8-го «Б» класса, чтобы посмотреть друг на друга. И повздыхать. И покачать головой. И промокнуть, может быть, слезу. И сто раз произнести знаменитые «Да-а…» и «А помнишь?» Короче, придумал он довольно грустную, но нужную штуку.
Пришли на встречу все, кого он смог отыскать.
Все пришли, все, кто продолжал видеться, сталкиваясь на улице, но кое-кто приехал даже из других городов. И те еще попросились – из тогдашних героев улиц и наших знакомцев, — кто случайно узнал о нашем слете.
В общем, люди решили совместными усилиями найти и вернуть укатившееся, как полосатый арбуз с огорода, время…
Годки собрались в зале ресторана на берегу моря. Расселись с трудом, потому что уже начался базар. Женька Ковтун – тот, кто и собрал здесь народ, встал, крикнул «тихо!», и поднял рюмку.
-Привет, хулиганы!.. – начал он подготовленную к этому случаю речь, но продолжить не смог. Только, может, через минуту, докрасна растерев глаза, нашел силы предложить срывающимся голосом: — Давайте тогда сразу и выпьем, огольцы…
И у большинства сидевших за столом при словах «хулиганы» и «огольцы» тоже наплыла на глаза первая слеза.
Потом началась неразбериха и те самые «Да-а…» и «А помнишь?», кто-то пытался произнести очередной тост, но его никто уже не слушал, потому что и так все было ясно, все снова стали Славками, Женьками, Лехами, Мишками, Жорками, Сеньками, кто обратился в Бутца, кто – в Лянгу, кто – в Жиртреста, кто – в Швайку-морехода, кто – в Бека… Вспоминались и прозвища учителей, громкие наши драки с другой школой, городские события давних дней… голоса всех чудесно, враз, помолодели, и прошлое — тот самый полосатый арбуз – накатывалось на нас, а может быть, оно вливалось в ресторанные окна и двери, как вода при наводнении.
Через полчаса я вышел на балкон, чтобы подышать свежим воздухом, взглянуть на черное в это время Черное море и тут ко мне подошла женщина.
-Миша, — сказала она, — что ж ты ни разу ко мне не повернулся?
Я посмотрел на женщину. Точнее, вгляделся в ее лицо. Узналось в нем лишь то, что я когда-то хорошо его знал.
Тут я ударюсь в физиономистику – есть такая цыганская наука? Мысли обычно на лице не читаются, а с чувствами лицо совладать не может, чувства пишутся на нем хоть и иероглифами, но вполне понятными.
Когда-то, понял я, я хорошо это лицо знал… Нет, нет, женщина не настолько изменилась, чтобы ее не узнать, наоборот, она как раз сохранилась… Но тут началась для меня загадка. Что нас связывало?! Встреча? Больше? Но дальше была темнота. Пустота, вернее. Кто-то зачем-то стер целую, может быть, историю. А женщина ждала — на лице ведь все пишется – ждала узнавания. Я читал… Вот она уже удивляется тому, что я то ли не узнаю ее, то ли не хочу по какой-то причине узнать. Вот она смотрит на меня напряженно, ожидая, что лицо мое наконец-то просветлится… Что вам сказать… Мозги мои взбунтовались — я ничего, ничего не могу вспомнить! Там ведь наверняка — точно, точно! — был целый эпизод давнего времени, нашей молодости, целый, говоря нынешним языком, клип!
Какой?!!
«Неужели он не помнит?» вот что было написано сейчас на ее лице.
Дядя Миша сегодня не был похож на самого себя. Не зря он заметил «древнее небо».
-Я растерялся, — продолжал он. — Я не говорил ни слова, я ничем не отвечал на ее вопрос.
Женщина прождала минуты три, потом повернулась, отошла. Ее тут же подхватила подруга, одна из наших сверстниц, они что-то сказали друг другу и скрылись в зале. Когда она уходила, я успел заметить, что на ее лице сейчас тоже была растерянность. И не только она. Вместе с грустью. Такой вот иероглиф. Что-то пропало, говорил он мне, что-то такое хорошее пропало…
Что же это со мной случилось?! Что вдруг выветрился из такой крепкой моей памяти кусочек жизни, и не простой кусочек, судя по грусти на лице женщины, а тот, когда сердце билось, наверно, по-настоящему сильно и дыхалось иначе. Ведь все остальное – так мне казалось – было на месте. Или только казалось? Или только кажется?
Я постоял на балконе еще чуток – все пытался вернуть свой скарб, — что у нас еще есть?! — но так ничего и не вышло. И пошел в зал, чтобы еще раз взглянуть, украдкой взглянуть, на лицо женщины. А ее нигде не было. Она ушла и не вернулась.
И должно быть, на моем лице нарисовался такой же иероглиф, потому что подошел Женька Ковтун с недопитой рюмкой и спросил:
-Что тебя не устраивает здесь, Мишка? Что-то не так?
-Все так, — я ответил, — все так, как надо, Жека. Все «хоккей», — сказал я, как тогда говорили. – Просто кое-что не могу вспомнить.
-Под твое «кое-что» нужно поллитру одолеть, — сказал Женька, пристально на меня глядя. – Смирись, Мишаня. Се ля ви!
-Такова…. – ответил я.
Собеседник мой замолчал, нечего и говорить, что молчал и я. Парк опустел, но, как и во все поздние вечера, сидела за дальним столиком пара согнувшихся над доской шахматистов. Бой на их поле проходил уже под лунным светом, да еще, наверное, освещался яростными вспышками их сигарет, похожими на выстрелы из пушек.
-Я до сих пор я не знаю, — произнес дядя Миша после нескольких минут молчания., — до сих пор не знаю, что со мной произошло. Неужто натворила дел та самая «ампутация памяти», о которой рассказывал моему сыну его гость?
Или, может, — ну как тут без мистики? — существует в мире злодей, который забирается в человеческие тайники и забирает оттуда самое ценное, чтобы после забавляться им?
