Василий Киселёв

Про Ерёму

«Суровые нравы, сударь, в нашем городе» (А.Н.Островский)

Костер разгорался все сильнее.
Ерёма, как завороженный глядел на огонь, и не мог от него оторваться. Он вспомнил школьное детство. Каждое лето мама отправляла его в заводской пионерлагерь, где ему очень нравилось. Но особенно Ерёмка любил многодневные турпоходы по лесам и весям, с привалами в палатках на какой-нибудь опушке или у реки. И, конечно же, ночные огромные пионерские костры, с их смешными анекдотами, колдовскими страшилками, задорными песнями и печёной на углях картохой.
– «Эх, картошка-тошка-тошка-тошка- тошка!..», — замурлыкал он с умилением. – А картошка-то сегодня закончилась! – завершил он песенную фразу суровой прозой.
У Еремея не было не только картошки, но так же и дома, семьи, работы, документов и денег. Он бомжевал уже три года. Сначала скитался по московским вокзалам, вагонам метро, подвалам и чердакам, с перерывами на отсидку в КПЗ или милицейских «обезьянниках» за бродяжничество. Иногда забегал в спецприюты, чтобы согреться, отъесться, отоспаться и отмыться, но не надолго, так как там очень многое напоминало о прошлой, благополучной жизни, и слишком настойчиво уговаривали его соцработники вернуться к ней. А вот этого Ерёма как раз и не желал. Он не терпел обмана, унижения и предательства, чего, как это ни странно, ему удавалось избегать, влача бездомное существование. Но он на сто процентов был уверен, что три кита, на которых зиждется, так называемая «нормальная жизнь» — это и есть: ОБМАН, УНИЖЕНИЕ и ПРЕДАТЕЛЬСТВО, замешанные на грязи денег, похоти и безкультурья.
Несмотря на свой образ жизни, Ерёма так и не стал воровать. И не из-за почетания или боязни УПК, плевал он на него, ему терять было нечего. Просто считал, что по закону сохранения массы – где-то прибудет, но где-то и убудет, а значит, потерявшей стороне, независимо, богатой или бедной, будет нанесен ущерб, то есть – обида! А обижать на этой земле Ерёма не хотел никого…

Ранним летним утром, когда солнце уже взошло, но еще не выглянуло из-за близстоящих соседних домов и не стало еще беспощадно палить через окна квартиры, Еремей Павлович поливал кактусы. Их было в доме более ста экземпляров, самых разнообразных видов, форм и размеров. Эти колючки рассредоточились по всей его немалой четырехкомнатной квартире в плошках, горшочках, горшках, кашпо, напольных вазах и просто в стеклянных банках. Все это было детищем жены Жанны – Ответственного секретаря Ассоциации кактусоводов-любителей. Но дома она была скорее кактусовЕдом, а вот кактусовОдом являлся как раз Еремей Павлович. Именно он следил за всеми этими растениями, ухаживал, поливал, подкармливал различными удобрениями и добавками, отмывал под душем от скапливающейся между иголками пыли и прочее и прочее. И все это он обожал.
Но сегодня Еремей Павлович был не в духе. Скорее даже зол. Жанна пришла вчера в два часа ночи пьяная в стельку. «Наш президент Арнольд Арнольдович устроил презентацию нового вида кактуса (при этом пробурчала что-то по-латыни, чего Еремей Павлович не разобрал и не запомнил), а потом был фуршет», — заявила она заплетающимся языком, разделась прямо посреди спальни, и упала на кровать; в ответ на скромный любовный намек со стороны мужа – послала благоверного на три буквы, отвернулась и мгновенно засопела. А Еремей Павлович так и не заснул до утра. Он думал о том, что самый любимый «кактус» Жанны находится в штанах у Арнольда. Он давно знал об этом. Он не знал, как с этим бороться, как все поправить, но при этом никого не обидеть. Проворочавшись в постели до рассвета, но так и не решив, что делать, он встал и пошел поливать кактусы.
И сейчас, глядя на эти очаровательно неказистые, но бесконечно любимые божьи творения, в голову непьющего Еремея Павловича закралась крамольная мысль: а что если вырвать эти колючки из земли, перемолоть их в мясорубке, нагнать текилы, напиться до чертиков и забыться, а лучше – сдохнуть!..
Вошла заспанная Жанна. Она упруго потянулась всем телом, раскинув руки в стороны и сладко зевнула.
— Еремей, мы вчера с Арнольдом Арнольдовичем решили: я сегодня же подаю на развод. Он тоже… — залепила она, словно пощечину, и как ни в чем не бывало медленно поплелась в совмещенный санузел и заперлась там.
— Погоди пока, ничего не предпринимай! Вечером спокойно все обсудим. – бросил он ей через дверь.
В ответ раздалось журчание сливного бачка, переходящее в шум струящейся из душа воды.
Еремей Павлович выскочил из квартиры и помчался на работу.
Так просто и буднично он потерял семью…

И болтался бы Ерёма по столице дальше, не имея ни кола ни двора, если бы судьба не свела его с Даниилим Гаврииловичем, в просторечии – Гаврилычем, таким же бомжом, и таким же человеком, у которого в прошлой жизни было тоже все путём.
Они стояли рядом и просили подаяния в подземном переходе на проспекте Мира у метро «ВДНХ», когда на них наехали «крышевики» местного андеграунда. Бритоголовые мальчики даже не стали назначать цену «за постой» или разбираться – кто такие? Их просто обобрали до нитки (хоть и брать-то было особенно нечего – копейки), «отметелили» от души и буквально выкинули из перехода, сказав на прощанье, что если еще раз увидят их здесь – убьют.
После полученных побоев, надо было где-то отлежаться. Но в больницы им путь был заказан, а «Скорая помощь» таких брала с неохотой и только в экстренных случаях. Ну приведут в чувства нашатырем, залепят пластырями открытые раны и кровоподтеки и… выкинут за ближайшим же углом, не довезя до базы. Таким образом, рассчитывать им пришлось только на себя.
Опираясь друг на друга и покачиваясь, словно двое подвыпивших мужичков, разве что «Шумел камыш…» на всю улицу не горланили, дотопали они до Рижского вокзала. Там Гаврилыч какими-то проулками и пустырями, мимо пакгаузов, складов и семафоров вывел прямо к перрону, они сели на электричку и «зайцами» доехали до станции Новопупыкино. Потом насквозь пересекли поселок и оказались на старом заброшенном песчаном карьере, где у Гаврилыча была обихоженная им конура в одном из многочисленных естественных гротов.
И вот уже с полгода они жили здесь вместе…

Еремей Павлович был доктором биологических наук и заведовал лабораторией земноводных в Зообиологическом НИИ. Его лабораторией был выведен новый вид лягушки (так называемой «мясной лягушки»), по размеру и весу превышающий самую крупную жабу. Была разработана методика искусственного осеменения икры и выращивания ее в специальном инкубаторе. Краткий анонс данной разработки в виде дайджеста был опубликован в одном солидном научном журнале. И французы с китайцами клюнули на эту новость, как мухи на варенье. В результате, институт получил официальное приглашение прислать с докладом главного разработчика проекта, то есть Еремея Павловича, на «Международный симпозиум по вопросам промышленного разведения лягушек» (со всеми вытекающими впоследствии контрактными перспективами) в город Квебек – центр одноименной франкоговорящей провинции Канады.
Сегодня руководство института должно было утвердить состав делегации для участия в этом симпозиуме. Для Еремея Павловича было принципиально важным, чтобы в список был включен Игорь, его правая рука, ассистент и любимый ученик.
— Ну, какие новости, Игорёк? – спросил Еремей Павлович прямо с порога лаборатории.
— Пока никаких… Да! Звонила Зоя Васильевна.
— На кой черт я понадобился главбуху? У нас, вроде, по отчетности все в порядке…
На столе затрещал телефон.
— Ерёмушка, здравствуйте!
— С добрым утром, Зоя Васильевна! Чему обязан?
— Да Бог с Вами, милый. Это мы теперь всем институтом Вам обязаны. Я, собственно, хотела спросить – какая нынче погода в Штатах?
— Смотря где: в Нью-Йорке — одна; в Сан-Франциско — другая; во Флориде — курортная.
— Какая Флорида!.. Меня КвЕбек интересует.
— КвебЕк вообще-то находится в Канаде.
— А какая разница? Это что – не одно и то же?
— Не совсем, Зоя Васильевна, — ответил Еремей Павлович и положил трубку.
Но не успел он произнести сакраментальное: «Ну, дура!», как телефон затрещал вновь. На этот раз звонила Людочка из приемной директора института. Она просила срочно зайти со всеми материалами по симпозиуму к Анатолию Эдуардовичу…
Еремей Павлович и Анатолий Эдуардович были друг для друга (тет-а-тет, конечно) Ерик и Толик. Оба — выпускники-однокурсники биофака МГУ, попали по распределению в этот институт. И дружили уже без малого четверть века. Но если Еремей Павлович сразу с головой окунулся в науку, то Анатолий Эдуардович предпочел комсомольско-профсоюзно-административную карьеру. И вот завлаб Еремей Павлович, на ходу кивнув секретарше Людочке, стремительно прошел в кабинет директора Анатолия Эдуардовича.
Сначала все было тихо, и Людочка спокойно гоняла по монитору компьютера шарики игры «Line». Затем визави за дверью перешли на повышенные тона, и Людочка отчетливо стала слышать их голоса…
— Ты что, до сих пор не понял, в какой стране живешь? — донесся директорский баритон, — Всё! Коммунизм мы уже больше не строим! А совсем даже наоборот – некогда загнивавший капитализм нынче цветет и ароматно пахнет! И государство нам больше ничего не дает, а дают люди, типа Зоиного мужа-бизнесмена. А раз дают деньги, то хотят с них что-то и получить!
— Толик, но ведь от Зои на симпозиуме толку не будет никакого! Она до сих пор, например, наивно считает, что Канада и США – это одно и то же!.. – вторил ему тенорок Ерика.
— Да и хрен с ней! С чего ты решил, что она вообще появится на симпозиуме. Пусть пошляется по городу, поглазеет по сторонам, проведет активный шопинг, сходит в бар с мужским стриптизом, да все, что ей заблагорассудится. Тебе-то какое дело? За все уплачено!
— Но ведь она заняла место Игоря, а он мне как воздух будет необходим при подготовке и проведении доклада. Например, при демонстрации живых головастиков я без ассистента просто не обойдусь. Не могу же я, бросив микрофон и кафедру, еще и таскать по сцене полную воды огромную и тяжелую кювету…
— Слушай, достали меня уже твои сперматазоиды-мутанты!
— Какие сперматазоиды?
— Да эти твои головастики размером с пятирублевую монету…
— Хорошо! Тогда Людку свою зачем берешь? Здесь не натрахался?
— Так нам же пресс-атташе понадобится! Ты, что ли, косноязычный, рекламировать своих лягушек будешь?
— Да она же и по-русски через слово с ошибками пишет, а по-французски или по-английски – вообще ноль без палочки!…
(Людочка скривила свою милую мордашку и люто возненавидела Еремея Павловича, по крайней мере – на неделю).
В таком духе диалог продолжался еще минут сорок. Конец же разговора Людочка вообще назвала потом, в курилке своим товаркам – экшн!
Старые друзья, подобно гоголевским Ивану Ивановичу и Ивану Никифоровичу,в результате разругались в пух и прах и договорились до того, что Еремей Павлович вообще не поедет ни на какой симпозиум, потому что по его прихоти Анатолий Эдуардович не станет отцеплять от Канады нужных ему людей. А доклад сделает сам, в конце концов, диплом в МГУ защищал как раз о земноводных ( правда, он забыл сказать, что диплом написал Ерик), и поможет ему в этом тот самый Игорёк, которого он включит в состав делегации вместо упрямого завлаба. После чего, Еремей Павлович тут же написал заявление об уходе по собственному желанию, кинул его, что называется, «прямо в морду» Анатолию Эдуардовичу, и, не заходя в уже бывшую свою лабораторию, покинул институт и уехал домой.
Лабораторию, после ухода Еремея Павловича, возглавил, вернувшись из Канады, Игорёк, то есть, теперь уже – Игорь Дмитриевич. И затем, по прошествии нескольких лет он так ни разу и не позвонил своему учителю. Он вообще не интересовался, что с ним, где и как он? До того ли ему было – он писал докторскую диссертацию на тему о «мясных лягушках»…
Так Ерёма лишился работы…

По иронии судьбы Даниил Гаврилович был лет пятнадцать тому назад генеральным директором этого самого карьера, тогда еще процветавшего и активно поставлявшего песок и щебень строительным и дорожным организациям Москвы и Московской области. Затем настали разудалые 90-е годы XX столетия. Карьером завладели бандюки, а Даниил Гаврилович, вместе с рабочими, пытаясь защитить свое предприятие от захватчиков, сами же и сели на разные сроки. Вскоре не стало и бандюков – всех поубивали на «стрелках» и разборках. Новым хозяевам и новым местным властям карьер оказался почему-то не нужен. И некогда передовое предприятие своей отрасли постепенно пришло в упадок. Все, что представляло хоть какую-то ценность, было разворовано окрестными мужиками; карьер опустел и выглядел огромным унылым оврагом, заросшим травой и зияющий беззубыми дырами оставшихся гротов и штреков. Даниил Гавриилович вышел из мест заключения досрочно, за примерное поведение попал под очередную праздничную амнистию, но потерял все: супруга умерла, не вынеся позора и тягот «новой русской жизни»; ведомственную квартиру и другое имущество конфисковали еще при аресте; сын, женившись по расчету, занялся с тестем каким-то бизнесом и не захотел знаться с отцом-«уголовником»; а главное, он потерял веру в людей и не пожелал к ним вернуться, а пришел сюда, на «родное пепепелище» и стал здесь жить один. Пока не появился Еремей Павлович, или просто – Ерёма.
И вот теперь они оба сидели возле костра. Ерёма глядел на огонь и вспоминал, а Гаврилыч с увлечением читал найденную на соседней свалке книжку и иногда прихохатывал.
— Данила Гаврилыч, а давай кактусы разведем. Я в этом деле понимаю, имел опыт. Почва здесь песчаная, место открытое для солнца. Как раз то, что нужно. А растения эти неприхотливые, приживутся. И плодятся они, как кролики, только по-своему, по- растительному. Зато как красиво-то будет, прямо маленькая Мексика или Невада… Вот только где их взять-то, для рассады?
— Где взять, Ерёма – не проблема. У новопупыкинских мещанок, небось, на каждом подоконнике фикус с кактусом стоит. Вопрос в другом – на кой ляд они нам? Тем более, что зимой, один черт, все померзнут, потому как — теплолюбивые.
— А мы на зиму их к себе в берлогу занесем, и я выведу новый сорт – морозостойкий.
— Не-е-ет, кактусы – это баловство. И так одёжки – по комплекту на брата, и та уже ветхозаветная. А тут об колючки и ее обдерем. Давай-ка лучше, друг-Ерёма, кроликов разведем. Тоже ребята неприхотливые, зато мясо дармовое на юшку всегда под рукой будет, и мех на шапки-руковички, а то и по кроличьей дохе себе справим. От кутюрье Де Карьер! А? И плодятся тоже как… кролики! Слышь, биолух-профи, кроли, конечно, не лягушки, но неужели с ними не справишься?
— Да ну тебя…

Вернувшись из института домой, Еремей Павлович хотел только одного – завалиться на диван и обдумать все происшедшее. Про утреннее заявление жены о разводе он и забыл, после разговора с Толиком. Но подойдя к своей двери, никак не мог понять, почему ключ не влезает в замочную скважину. Он несколько раз пытался открыть дверь, глядел на ее знакомый дерматин и прибитый гвоздями номер, даже выходил во двор, чтобы убедиться, что это его дом и его подъезд. Но ключ не влезал. Наконец, до измученного в пустых потугах Еремея Павловича дошло — врезан новый замок. Он надавил на кнопку звонка.
Долго не открывали, потом послышались шаги и дверь распахнулась. На пороге «нарисовались» два дюжих парня, у которых короткие шеи переходили в овальные головы с ежиками стриженных волос – ну чем не кактусы?
За их широкими спинами появилась головка Жанны, а за ней мелькнула седовласая голова Арнольда.
— Не понял?!. – удивленно произнес Еремей Павлович.
— А что тут непонятного? – ответила супруга, — Арнольд Арнольдович ушел из семьи и будет жить здесь. А ты , как непрописанный в этой квартире, можешь идти на все четыре стороны. Ответственная квартиросъемщица я!
После чего, один из парней зашел в квартиру и тут же вернулся, выставив перед Еремеем Павловичем два набитых чемодана.
— Вот твои вещи, и больше сюда не приходи. На развод я подала, так что встретимся в суде, — сказав это, Жанна развернулась и ушла вглубь квартиры. Парни последовали ее примеру, громко захлопнув за собой дверь.
Еремей Павлович остался один на лестничной площадке, наедине с чемоданами и в полных непонятках: час назад он лишился работы и своих любимых лягушек; а теперь – и дома со своими, не менее любимыми, кактусами.
Что было делать дальше – он не знал. Понял лишь одно, что затевать сейчас скандал бесполезно. Эти «кактусы»-секьюрити Арнольда просто грохнут его и труп скинут в Москву-реку. А теперь его никто и не спохватится.
Еремей действительно не был прописан в этой квартире, хотя получил ее в свое время от института. Прописан он был в частном домике родителей, в небольшом подмосковном поселке в районе Рублёвского шоссе, недалеко от МКАД. Там он родился и вырос. А получив новую квартиру, как перспективнейший ученый института, он прописал туда иногороднюю жену Жанну, сам же, по ее настоянию, оставил в своем паспорте поселковый штамп, чтобы, после смерти его родителей не потерять этот загородный домик. Бесплатная дача все-таки. Но родители давно уже умерли, а в одну прекрасную ночь сгорел и поселок, вместе с еремеевым домиком и участком. Теперь здесь располагался коттеджный VIP-городок, куда Еремея Павловича и на пушечный выстрел не подпустят.
Получалось, что идти-то ему было некуда. Оставалось только сдать вещи в камеру хранения ближайшего вокзала и … соображать, как жить дальше.
Еремей Павлович добрался до Курского вокзала и направился в камеру хранения. Он шел к свободной ячейке по пустынному проходу, как вдруг получил сильный тупой удар по голове и потерял сознание… Когда Еремей Павлович очухался, то увидел, что остался без чемоданов, денег и документов. Он бросился в милицию, где вместо помощи от дежурного сержанта получил обвинения в бродяжничестве и вранье, был жестоко избит и впервые посажен в «обезьянник», а так как взять с него уже было нечего, то вскоре был выброшен на привокзальную площадь с обещанием, что в следующий раз – пришьют статью.
Так Еремей Павлович остался без вещей, денег и документов. Ппоняв, что непруха не знает границ, он решил плюнуть на все и начать новую жизнь — бомжа…

Гаврилыч отложил в сторону свое чтиво и, достав из внутреннего кармана старенького и заношенного пиджака литровую плоскую фляжку, предложил выпить.
— Давай, Ерёмушка, отведаем моего сегодняшнего коктейльчика «Ассорти»!
Коктейль «Ассорти», приготавливался элементарно. Гаврилыч днем обходил злачные места поселка: пивную, рюмочную, кафешки, станционный буфет и тому подобные заведения; и сливал во флягу из рюмок, стаканов, кружек и бутылок недопитое. Причем, все подряд – от водки с коньяками до дешевого портвейна и пива. Потом, наполнив флягу почти до горлышка, как в шейкере, всю эту адскую смесь взбалтывал и… коктейль готов. Пойло получалось еще то, по противности вкуса и запаха не уступало касторке или рыбьему жиру. Но Гаврилыч привык к нему и пил не морщась. Особенно ему нравилось то, что каждый раз «напиток» был разным, ибо разными были каждый раз ингридиенты и их пропорции, входившие в него.
Гаврилыч всегда, когда хотел выпить, предлагал Ерёме составить компанию, но тот постоянно отказывался, потому что вообще не пил спиртного, а такую гадость – и подавно. Но на этот раз, к несказанному удивлению товарища по несчастью, согласился.
— Ладно, плесни чуток, а то совсем на душе тошно. Может, оттянет немного.
— Что-то Вы, сударь, нынче не в настроении. По какому поводу ипохондрия?
— Да так, вспомнилось кое-что…
— Милый друг, единственное что мы – свободные от всяких обязательств перед человечеством люди – не можем себе позволить – это воспоминания! Живи сегодняшним днем, который, как говориться, прошел – и слава Богу! Можно чуть-чуть помечтать о ближайшем будущем, но не сильно увлекаясь. Прошлое же для нас – табу! Иначе – хана. Сломаемся.
Даниил Гавриилович наполнил до краев пластиковый стаканчик вонючей жидкостью неопределенного цвета и подал его Ерёме.
— Выпей, голубчик, сей нектар, от которого боги Олимпа тут же бы вымерли, как тараканы после общения с «Комбатом», и постарайся думать о хорошем… Кстати, ты тут всуе помянул отсутствие у нас картофеля. Так не горюй. Завтра же сходим в поселок и за полчаса у новопупыкинских хозяек надыбаем на халяву целый мешок. Тоже мне – проблема!
— О`кей, Даниил, замётано! Обещаю больше не хандрить. Только дай чем-нибудь закусить. Не то весь твой нектар тут же попрет из меня обратно.
— Не вопрос! – ответил Гаврилыч и протянул своему собутыльнику горбушку черного хлеба и слегка мятый, но вполне съедобный помидор.
Ерёма зажмурился, заткнул пальцами нос, в два-три глотка, как в бензобак, влил в себя этот дикий ёрш и впился зубами в помидор.
Сначало было, ну очень противно. Потом , заев горечь помидором и перебив жуткое амбре запахом горбушки, Ерёма ощутил, как приятное тепло растеклось по всему телу, на душе полегчало и он, с непревычки моментально окосев, снова уставился на огонь, отдавая себя сладкой истоме.
— Кстати, ты знаешь, что за книженцию я изучаю в данный текущий исторический момент?
— Нет.
— А томик-то оченно забавный и называется «Значение имен». Ты хоть в курсе, что означает твое имя, Еремей?
— Никогда об этом не задумывался.
— Так вот, знай, пока я добрый и трезвый. Сие имя есть древнееврейское и означает – «Возвышенный Богом»!
— Что ты сказал? Возвышенный Богом? Оно по мне и видно. Вознесся прямо до небес! Вот только слегка… в лохмотьях. – ответил Ерёма и впервые за много лет рассмеялся, заливисто, как в детстве.
— Да ладно, Ерёма, ведь, по крайней мере, было же?
— Было!.. Да сплыло…
— М-да! – грустно подытожил Гаврилыч и, приняв на грудь свою порцию, снова углубился в изучение книги…

Костер все разрастался и вдруг превратился из трех-четырех горящих досок в огромную пылающую поленницу. Ерёма отчетливо увидел себя, только ребенком, в белой рубашке и в красном пионерском галстуке. Напротив, в какой-то пелене, сидели дядьки и тетки, тоже во всем белом и в красных галстуках. Туман постепенно рассеялся, и Ерёмка узна в них Жанну с Арнольдом Арнольдовичем и его короткостриженными вышибалами, Анатолия Эдуардовича с Зоей Васильевной и Людочкой и еще каких-то людей, имен которых он не знал или не помнил, но вглядываясь в их лица, Еремей узнавал тех, кто когда-то и чем-то его обидел по жизни: два бухарика, с помятыми рожами, которые «отоварили» его по голове в камере хранения и обокрали , он их даже не видел, но сейчас, на телепатическом уровне понял – это они; сержант вокзальной милиции, который не пожелал разбираться в сути происшедшего с Ерёмой; и… так далее и тому подобное. Мало ли людей невзначай или с умыслом обижали Еремея? И вот, все они были тут. Оказалось – не мало!
— Что, господа?.. — обратился Ерёмка к ним, — «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались?». Каждый из вас, обидев когда-то меня – согрешил. Но я вам не судья! Ибо, покарать вас могут только или ваша совесть, которой, к сожалению, не имеется; или – Господь Бог! Ему решать жить ли вам дальше, либо покинуть мир живущих, как недостойным этого права. Но лично я вас прощаю, иначе, обвинив вас, уже я нанесу вам обиду. А обижать я никого не хочу, да и не в праве. Единственное, что я могу предложить вам – покаяться, пока не поздно. А я ухожу, прощайте! – завершил маленький Ерёмка свою речь и отдал всем присутствующим пионерский салют…
Все присутствующие встали, произнесли хором: «Каемся! Прости нас, Еремей Павлович!», и так же по-пионерски отсалютовали Ерёмке.
И тут костер мгновенно погас, люди исчезли, и Ерёма погрузился в кромешную тьму. Единственное, о чем он успел подумать: «А где же тот туннель со светом в конце?…»…

Утром Гаврилыч похоронил друга в одном из естественных карьерных гротов и поставил сверху, сделанный из старой оконной рамы, крест.
— Эх, Ерёма-Ерёма! Возвышенный Богом, и опущенный людьми! Бедолага!… – только и произнес он на прощанье, хлебнул из фляги за упокой и пошел в Новопупыкино.
Во-первых, Гаврилыч решил достать в поселке кактус и посадить его на ерёминой могиле; а во-вторых … картошка-то закончилась…

Василий Киселёв

Про Ерёму

«Суровые нравы, сударь, в нашем городе» (А.Н.Островский)

Костер разгорался все сильнее.
Ерёма, как завороженный глядел на огонь, и не мог от него оторваться. Он вспомнил школьное детство. Каждое лето мама отправляла его в заводской пионерлагерь, где ему очень нравилось. Но особенно Ерёмка любил многодневные турпоходы по лесам и весям, с привалами в палатках на какой-нибудь опушке или у реки. И, конечно же, ночные огромные пионерские костры, с их смешными анекдотами, колдовскими страшилками, задорными песнями и печёной на углях картохой.
– «Эх, картошка-тошка-тошка-тошка- тошка!..», — замурлыкал он с умилением. – А картошка-то сегодня закончилась! – завершил он песенную фразу суровой прозой.
У Еремея не было не только картошки, но так же и дома, семьи, работы, документов и денег. Он бомжевал уже три года. Сначала скитался по московским вокзалам, вагонам метро, подвалам и чердакам, с перерывами на отсидку в КПЗ или милицейских «обезьянниках» за бродяжничество. Иногда забегал в спецприюты, чтобы согреться, отъесться, отоспаться и отмыться, но не надолго, так как там очень многое напоминало о прошлой, благополучной жизни, и слишком настойчиво уговаривали его соцработники вернуться к ней. А вот этого Ерёма как раз и не желал. Он не терпел обмана, унижения и предательства, чего, как это ни странно, ему удавалось избегать, влача бездомное существование. Но он на сто процентов был уверен, что три кита, на которых зиждется, так называемая «нормальная жизнь» — это и есть: ОБМАН, УНИЖЕНИЕ и ПРЕДАТЕЛЬСТВО, замешанные на грязи денег, похоти и безкультурья.
Несмотря на свой образ жизни, Ерёма так и не стал воровать. И не из-за почетания или боязни УПК, плевал он на него, ему терять было нечего. Просто считал, что по закону сохранения массы – где-то прибудет, но где-то и убудет, а значит, потерявшей стороне, независимо, богатой или бедной, будет нанесен ущерб, то есть – обида! А обижать на этой земле Ерёма не хотел никого…

Ранним летним утром, когда солнце уже взошло, но еще не выглянуло из-за близстоящих соседних домов и не стало еще беспощадно палить через окна квартиры, Еремей Павлович поливал кактусы. Их было в доме более ста экземпляров, самых разнообразных видов, форм и размеров. Эти колючки рассредоточились по всей его немалой четырехкомнатной квартире в плошках, горшочках, горшках, кашпо, напольных вазах и просто в стеклянных банках. Все это было детищем жены Жанны – Ответственного секретаря Ассоциации кактусоводов-любителей. Но дома она была скорее кактусовЕдом, а вот кактусовОдом являлся как раз Еремей Павлович. Именно он следил за всеми этими растениями, ухаживал, поливал, подкармливал различными удобрениями и добавками, отмывал под душем от скапливающейся между иголками пыли и прочее и прочее. И все это он обожал.
Но сегодня Еремей Павлович был не в духе. Скорее даже зол. Жанна пришла вчера в два часа ночи пьяная в стельку. «Наш президент Арнольд Арнольдович устроил презентацию нового вида кактуса (при этом пробурчала что-то по-латыни, чего Еремей Павлович не разобрал и не запомнил), а потом был фуршет», — заявила она заплетающимся языком, разделась прямо посреди спальни, и упала на кровать; а на скромный любовный намек со стороны мужа – послала благоверного на три буквы, отвернулась и мгновенно засопела. А Еремей Павлович так и не заснул до утра. Он думал о том, что самый любимый «кактус» Жанны, подстриженный до последней иголочки и аккуратно обрезанный еще в глубоком детстве, находится в штанах у Арнольда. Он давно знал об этом. Он не знал, как с этим боротьс, как все поправить, но при этом никого не обидеть. Проворочавшись в постели до рассвета, но так и не решив, что делать, он встал и пошел поливать кактусы.
И сейчас, глядя на эти очаровательно неказистые, но бесконечно любимые божьи творения, в голову непьющего Еремея Павловича закралась крамольная мысль: а что если вырвать эти колючки из земли, перемолоть их в мясорубке, нагнать текилы, напиться до чертиков и забыться, а лучше – сдохнуть!..
Вошла заспанная Жанна. Она упруго потянулась всем телом, раскинув руки в стороны и сладко зевнула.
— Еремей, мы вчера с Арнольдом Арнольдовичем решили: я сегодня же подаю на развод. Он тоже… — залепила она, словно пощечину, и как ни в чем не бывало медленно поплелась в совмещенный санузел и заперлась там.
— Погоди пока, ничего не предпринимай! Вечером спокойно все обсудим. – бросил он ей через дверь.
В ответ раздалось журчание сливного бачка, переходящее в шум струящейся из душа воды.
Еремей Павлович выскочил из квартиры и помчался на работу.
Так просто и буднично он потерял семью…