Чувство одиночества схоже, наверное, с чувством женщины:
В уголках темных губ что-то лучится, играет, плещется –
Золотистые рыбки предзнаний… Между ним и тобой родство.
Ты читаешь в нем ожидание, робость, усмешку, некий призыв…
С ним легко. С ним, ты, в шутку, конечно, пока на «вы»,
Но всё ближе и ближе это юное, угловатое существо.
Ты уже его любишь, идешь за его чуть слышной свирелью.
Тишина в свирели так прихотлива, так неразборчива, так
Разговорчива с богом, повторяющим себе самому – не верю…
Оно еще помнит о чем-то многажды большем, чем
Всё то, что вберет с нуля. Оно забралось на чердак
И живет там с тобой, и читает Песни великого царства Чэнь,
И курит украдкой, подбирает для звезд китайские имена,
Пахнет рыбацкой сетью, книжной пылью, мятой, луком-севком
И, конечно, счастьем, если у счастья имеется некий запах.
Вот такое оно поначалу. Или, можно сказать, такая она…
А дальше ты вдруг обнаруживаешь, что был не знаком
С нею совсем. Как, впрочем, и сам с собой. И как будто залпом
Пушечным сотрясет давно обживаемую тишину.
И с неба вниз головою, светясь, посыплются боги, боги.
И падет великое царство Чэнь, как срезанный в жатву колос.
И ты будешь слушать, как дождевые капли стучат по дну
Жестяного ведра в старой мазанке, в домике у дороги –
Ты провалишься в детство, ты услышишь отцовский голос,
Звук его скрипки, норовящий тучу прошить насквозь,
Ты станешь легче, чем водомерка, прочней, чем ось,
На которой вращается влажной осенью шар земной.
Увидишь, как небо отворяется в сумерках женским лоном.
Одиночество станет жизнью, рождением, смертью, судьбой,
Твоей Магдалиной, твоей Марией с чудотворной Казанской иконы.
Ты разглядишь в пылинках узорность желтых диатомей,
Ты поймешь, что возможность быть с целым миром наедине
Не метафора вовсе – для этого нужен всего лишь чайник,
Закипающий, дождь за окном, какой-то мотив печальный
Из старенькой радиолы, какая-то детская блажь в уме
И еще искусство не сожалеть о мелькнувшем, как всполох, дне,
Об ускользающем времени – дар начисто забывать о нём
И предаваться всецело жизни, заполонившей воздух,
Впрыснутой в чай с бергамотом, в музыку, в кончики пальцев,
Пропитавшей табак в папиросах, сквозняк напустившей в дом,
Впустившей все одиночества мира в качестве постояльцев,
И ты уверишься, что по образу и подобию своему был создан,
Ты станешь богом своего одиночества и его рабом,
Гением, сумасшедшим, последней ничтожной тварью,
Чистой природой, голой абстракцией, дышащей пустотой,
Фауст, проснувшись в тебе, закричит в этот миг: «Постой,
Остановись мгновение, ты»… Ты не ведаешь, чем потом
Обернется мгновенье, какой ледяной опоит отравой
Возлюбленное одиночество, став безумной Ксантиппой,
Чудовищем, пожирающим алчно вместе с самим собою
Того, кто искал в нем покоя, прибежища, избавленья
Всякий раз, когда умирал от вины и слепящей боли…
И хотелось вина и почти уже смертной какой-то лени…
Тебя прощали, и ты, виноватый, их всех простить бы,
Наверное, мог и просить прощенья у всех бы должен
У матери, друга, жены, мотылька, лепестка, травинки,
У сына, который один у тебя – за то, что так одиноки
Мы все от рожденья… Но, Боже, сколько страданья в лике
Казанской твоей… Или это всего лишь играют блики
Свечей, и тщетные ожиданья лукаво всё множат, множат,
И голос знакомый зовет тебя в путь далекий…
