Осталась там огромная кастрюля,
в которой плов варили, самовар
с медалями, старинный, меднобокий,
прабабкино наследие, картины:
с арбузом посредине натюрморт
и мой портрет (что в батике), и мебель,
отцом моим сработанная внукам,
и толстые большие словари,
учебники и сборники диктантов,
и репродукция, та, где Колумб
все спорил в окружении ученом,
Бог знает что доказывая, (деду
особенно она была мила);
большие полосатые матрасы,
что стеганы соседкою-старухой
(вначале мыла шерсть, ее сушила,
затем взбивала длинной тонкой палкой,
сидела на веранде и болтала,
все о своих рассказывая внуках,
которым вовсе дела нет до нас,
а нам до них, но слушали зачем-то,
поддерживая длинную беседу);
оставлена соседка и веранда,
большая, застекленная, хоть окна
давно нуждались, видимо, в ремонте,
но не хватало средств, зато оттуда
был виден двор с акацией иссохшей
и сосенкой кривой, которой явно
был апшеронский зной не по душе.
Затем оставлен нами был базар,
язычески-обильный и пахучий,
с готовыми на шутки продавцами,
все как один нахальны, черноусы
и белозубы (такова порода);
еще оставлен нами был бульвар,
свидетель нашей юности тактичный;
оставлен кинотеатр “Низами”,
гда мы толпились, жадные до зрелищ,
и в душных залах протекало время,
которое тогда и не ценили;
Осталась там и школьная подруга,
и дом ее старинный, сыроватый,
колодец-двор и стертые ступени,
что выросли еще до революций.
Оставлены могилы стариков.
И гладит ветер столбики гранита,
а дождь нечастый горько слезы льет.
Чего нам жаль?
17 октября 1998 г.
Неплохо.
Как ни странно покажется многим, мастерство владения белым стихом и верлибром значительно сложнее, чем работа со стандартным ритмом и рифмой. Ведь строгий ритм, размер помогает поэту упорядочить речь, выстроить её по некой синусоиде, избавиться от сбоев, которые видны невооруженным глазом. Рифма же — подруга аллитерации, сестра анафоры. Если размер отвечает за качество чередования ударения и интонации, рифма — пастырь фонетического узора. Именно к ней, как к некой гармонии, стремятся все звуки строки. И чтобы отказаться от такого поводыря, нужно обладать по крайней мере неординарным слухом, мастерством владения мелодикой слова.
Перед нами же — ритмизированная проза, описание процесса изготовления доспехов у Гомера, перечисление списка подарков из Старшей Эдды или Беовульфа, которое приводило в восторг современников, а сегодня выглядит скучной, бессмысленной нагрузкой к сюжету, интересной разве что для историка, но не для литератора.
Вещи, стоящие перед глазами автора — живые. Но оживают они только в его воображении. Для читателя это «диван, чемодан, саквояж… и маленькая собачонка», безликая и безымянная. Автор знает, что это за «мебель» и «натюрморт», какого они цвета, чем они пахнут, как выглядят, каковы на ощупь. Для нас это некий утиль, от которого автор избавился. Безликая гора вещей. «Взял чемодан. Почему бы не взять?» И даже некоторое обобщение, выход из дома, которые автор пытается сделать в финале, метание от безликой сыроватой подруги к могилам только продолжает безличный список отступления, сухой, как сводка Информбюро: «Нашими войсками оставлены города: Белгород, Курск, Орёл…»
И поэзии в этом перечислении нет. Ни фонетически, ни содержательно. Даже финал скопирован с пушкинского «Плывёт… Куда ж нам плыть?»
Слова поставлены и выбраны произвольно.
«Осталась там огромная кастрюля»
Чем хуже:
«Огромная кастрюля там осталась…
Осталась закопчёная кастрюля.
Там осталась большая кастрюля…»?
Всё случайно, бессвязно. Ещё и случайные рифмы «базар-бульвар», и сбои ритма «и репродукция, та, где Колумб», «оставлен кинотеатр “Низами”, и банальности, трюизмы
«гда мы толпились, жадные до зрелищ,
и в душных залах протекало время,
которое тогда и не ценили»
Повторы фонетически блёклы, эмоционально и интонационно не подкреплены.
Что осталось? Некое личное чувство автора к вещам и былому. Но, господи, отчего же в стихах?!!
;
Хоть и построен в столбик, а всё равно реестр, не более того!