Помню, было в школе такое понятие «проходили»: проходили Пушкина, проходили Некрасова, проходили Чехова… Какой удивительно точный глагол для школьного обихода! Проходили! – то есть МИМО. Осторожно, двери закрываются, следующая станция 21 век. А все предыдущие – проехали, в лучшем случае глянув в окошко, мельком отметив пейзаж и название. А зачастую не только ничего не поняв и не взяв для себя, но, наоборот, вынеся из школьных стен стойкое отвращение к литературе. Во всяком случае к той, которую прошли. Помню бытующее устойчивое мнение: интересным может быть только автор, которого не изучали (проходили – проехали – наехали и переехали, раздавив в лепешку) в школе. А нынешние старшеклассники вздыхают «Булгаков? Скукоти-и-ища…» Бедный Михаил Афанасьевич, попал таки в школьную программу! А ведь, как мы его любили!
Писатели-современники, живущие ныне и мечтающие о славе классиков, молитесь, чтобы вас не дай Бог, не сделали обязательными для изучения. Сердца и души грядущих поколений закроются для вас еще до того, как они научатся видеть и слышать.
Бог весть, почему так происходит? Виновата ли система образования? Или в психологии человека заложено отторжение всего обязательного, навязанного, как невозможность любви без свободного выбора?
Мне лично повезло, у меня была по литературе хорошая учительница. Мы проходили авторов легко, без нажима; и оттого после придавливания их сочинениями и экзаменами, они постепенно распрямлялись, вставали в полный рост, начинали звучать в полный голос.
Но вот что интересно, до недавнего времени, пока я не начала ставить спектакли о писателях прошлого, их образы были для меня (даже для меня, самой считающей себя писателем) – абсолютной абстракцией. Их произведения представлялись некоей данностью; их биографии – сюжетом с изначально предусмотренным финалом. А они сами – чуть ли не жителями других планет. И все это вместе – очень даже интересно, но к нам, ко мне лично, не имеет никакого отношения.
Я пишу здесь и сейчас, не знаю, что напишу завтра, не знаю, что из написанного вчера вдруг кому-то окажется нужным. Не знаю, куда меня приведут все рифмы, словосочетания, сюжеты; а они – ведут, они – живые. А иногда я их веду, спотыкающихся и капризничающих, как детишек перед воротами детского сада… стоп! Но ведь если мои слова – живые, то почему же Их, тех, кто писал какие-нибудь сто-двести лет назад, – нет? Только потому, что они сами уже не могут ни зачеркнуть, ни исправить ни одного из написанного?..
Чем больше углубляешься (не проходишь – не мимо) в биографию кого-либо из классиков, тем ярче и острее начинаешь чувствовать, что он (она) – совсем не на другой планете! Что бронзовые памятники и гипсовые бюсты, как плотные темные градины на окнах, не пропускающие солнечный свет, не дают увидеть за хрестоматийными строками живые болеющие души. И они, когда писали, не знали, что напишут завтра; и они не знали, к чему это приведет, и они – точно также, как и мы (и живем, как пишем, и пишем, как живем) – любили, плакали, смеялись, боялись…
И оттого, что мы сделали из их живых душ «музейные экспонаты» так захотелось развернуть стрелку компаса – оживить музейные пространства; вернуть к жизни то, что по большому счету и не умирало. А только по нашей близорукости казалось неподвижным.
Все началось с Маяковского. Фантастический музей на Лубянке. Что ни уголок – готовая декорация. Да еще какая! К тому же Вл. Вл. Маяковский – одна из самых обезличенных фигур, ведь было время, когда его «насаждали, как картошку». И многие, даже тонкие и вдумчивые читатели знают только орущего лозунги поэтического хулигана. И вот, в 2001 году, с благословения администрации музея и при поддержке благотворительного фонда «Фарватер» (Валерия Золотухина), состоялась премьера спектакля «Он – сам».
Обидно слышать, когда сегодня, в конце 2004-ого, новые экспериментаторы по телевидению заявляют, что они сегодня «впервые делают в музее… может быть, где-нибудь, в провинции кто и пробовал. Но тут они – первые». Господа, не уменьшая ваших творческих заслуг, сходите на Лубянку, это в Москве, из метро под арку… Может быть, и мы были не первые. Ничто не ново, как известно, под Луной. Мы об этом, честно говоря, вообще не думали, да и не в первенстве собственно дело.
После Маяковского был Высоцкий (январь 2002 года, спектакль «Мой Гамлет»). Открывалась выставка, посвященная 30-летию со дня премьеры «Гамлета» на Таганке. Высоцкий – Гамлет. До сих пор самим удивительно, как мы рискнули на таких высотах что-то еще импровизировать. Оживлять тут ничего было не надо. Высоцкий нам еще слишком близок. Он есть на нашей памяти, он был при нашей жизни. Гамлет уже так далек, что успел неоднократно вернуться в постановках талантливых режиссеров. Мы пытались, говоря о них, играть спектакль о себе. И не их приблизить к сегодняшнему зрителю, а себя (и зрителя) окунуть в вечное «быть иль не быть», в такое до боли насущное «чуть помедленнее, кони!».
Летом 2002 года была Эдит Пиаф (спектакль «Радость начинается сегодня»). До ее музея в Париже доехали не все. Но на два часа спектакля большие страсти маленького воробышка захватывали и зал и актеров. В каком то смысле, после Маяковского и Высоцкого, это был отдых… и снова мы играли не только о ней, а о себе, обо всех, кто рядом с нами, обо всех, кто верит в свою звезду, в свой талант. И, несмотря на все препятствия, здесь и сейчас (и – всегда!) творит, и этим живет, этим выживает, и – побеждает.
В 2003 году прикоснулись к Цветаевой. В музее попросили не делать постановки по известным стихам, а обратить внимание на недавно, в 2000 году, открытый архив, на записные книжки последних лет. Мы с радостью последовали этому совету. Правда, спектакль «Морская тропа» получился для специалистов. Теперь делаем вторую, точнее первую, вводную часть «Голос мой крылатый». Должен получится диптих. Но эта работа в самом начале, о ней лучше позже.
И еще одна премьера готовится к выпуску. «О поэте говорят стихи» о Сергее Есенине. Здесь снова на первый план вышла наша исходная принципиальная позиция: поэт – не в прошлом, позади – а в настоящем, среди нас, а иногда, может быть и в будущем – впереди… мы выбрали драматургический ход, который позволяет максимально приближать и смешивать времена, — съемки кинофильма. Действие спектакля происходит одновременно в настоящем, на съемочной площадке, и в начале 20 века, когда жил Есенин. Причем, актер, который должен играть Есенина, на съемки не явился, и он, точно также, как и реальный Сергей Есенин, остается «за кадром». А «В кадре» и на сцене люди, которые его любят и ненавидят, которые хотят играть его роль, оказаться на его месте, которые им слепо восхищаются или совсем не принимают, проходят мимо, осуждают, жалеют, удивляются… Конечно, звучат его стихи. Но – не как стихи, декламируемые с выражением. Стихи – как способ, форма речи, мысли. Листок в блокноте, просьба о помощи, укор, плач, сомнение… а романсы на его стихи, которые пережили многие шлягеры, в спектакле заменяют текст автора, они вместо описаний, объяснений, дополнений.
Как бы много премьер ни было за плечами, перед каждой волнуешься, а получилось ли на этот раз? Что получилось? Может быть, есть режиссеры, которые просчитывают все наперед. Но у нас, как со стихами: пока пишется – пишешь, а когда написалось – как прочтут – Бог весть…
Дай Бог, чтобы прочли – не как нам хотелось, нами задумывалось – а каждый по-своему, то есть – для себя, с ощущением личной встречи с живым словом поэта.
