Пасха в городе Г.

Почти фарс

Тушы свет, хавайся у бульбу.
Из поговорок города Г.

Рухнул купол Содома
Но его бездомные птицы
Спят на моем плече…
Иван Голль, «Иов»
…не имеет значения. Когда наступит это окончательное «выхода нет», просто закрой глаза. И увидишь, что дальше…
В детстве все было просто и ясно: заканчивалась надоевшая до тошноты зима, таяли сугробы, капало с крыш. Ярко-голубым становилось небо — там жило солнце. А на земле появлялась первая травка. И можно было ходить без шапки.
Детская весенняя радость уходит вместе с детством.
В этом году поздняя Пасха и ранняя весна.
Учитель русского языка и литературы Федор Михайлович Онопко сидит за столом, проверяя сочинения учеников 5 А класса на тему «Весна идет — и все ей радо…».Вот уголки губ Федора Михайловича поползли вверх: один из пятиклассников в своем опусе выдал следующие стихотворные строки: «Весна красна — зима бледна и очень злющая одна». Впрочем, учительская улыбка обреченная и усталая: рядом с тетрадками пятиклашек возвышается еще одна стопка — размышления 11-го Б на тему «Есть ли настоящая любовь?». И все это нужно проверить до понедельника, то есть — до послезавтра. Федор Михайлович пытается сосредоточится, но в тишину комнаты вламывается резкий крик:
-Говорю тебе: убирайся! Живи со своей протестанткой!
Тише, сдавленнее, но все равно отчетливо слышно:
-Беаточка, ты хотела сказать «проституткой»?
И ответ — с отчаянной вспышкой ярости:
-Я сказала то, что хотела!
Это выясняют отношения соседи сверху — Беата Францевна и Леонид Мартынович. Обоим уже за восемьдесят. Она — маленькая чопорная и на редкость едкая старушенция удивляет весь двор своими старомодными нарядами, редкой заботливостью по отношению к невообразимо мохнатой болонке («ни-за-что-не-догадаетесь-где-голова-а-где-хвост»)и постоянными сценами ревности, адресованными мужу. Тот, белоголовый, тихий и кроткий, как голубь, терпит ее истерики с редким стоицизмом.
Минут через десять, когда Леонид Мартынович в конце концов убеждает жену, что для него она – единственная и неповторимая, в пространство учительской квартиры врываются новые голоса:
-Я пойду и накостыляю ему, как следует! Кобель проклятый!
-Не смей и думать! Успокойся и подожди!
-Чего ждать? Чего ждать, когда и так все ясно?!
Какие-то разногласия в семействе Палей. Раньше, лет пять назад, там вообще ни днем ни ночью не умолкали крики. Покойный Александр (он же Санька Псих, он же Шурик Рыжий) был запойный пьяница. На вид — невзрачный мужичонка, невысокого роста, щуплый и тщедушный, а выпив хоть каплю, зверел, и стоило только кому-нибудь из родных задеть его, как моментально вспыхивала драка. И Любовь Ивановна, которая была и выше и крепче мужа, нередко появлялась во дворе со следами побоев на лице. Но хуже всего приходилось детям. В семье Палей их было двое: дочь Алла и сын Павел. Обоих учил Федор Михайлович. Вначале Аллу (она старшая), а теперь вот и Павла. Он в следующем году школу заканчивает (кстати, сегодня придется проверять его рассуждения о настоящей любви). Неплохой парень, хоть и способностями особыми не блещет. И простой душою, честный и искренний — это как-то сразу чувствуется.
Но Алла…Сложная, как китайский иероглиф, хоть и открытая. Даже не открытая, а распахнутая вся! Вот кому от отца доставалось. Примчалась однажды к Федору Михайловичу — все лицо в крови, глаза горят: «Я не буду слушать его музыку! Не буду, пусть он меня убьет!» Оказалось, что ко дню рождения отец сделал девочке подарок — пластинку Аллы Пугачевой (видимо, его привлекло совпадение имен, да и певица в то время находилась на пике популярности), дома во время застолья включил проигрыватель…Едва все дружно начали подпевать (подвывать) песню про «айсберг в океане», как именинница (совершенно забытая гостями к тому моменту) подошла и выключила музыку, громко заявив, что та ей не нравится.
-Не нравится, значит? — нахмурился отец. — А что дареному коню в зубы не смотрят, ты забыла!
-Не хочу это слушать. И не буду! – стояла на своем Алла.
-Ну и не слушай…А если не будешь, то зачем нам пластинка? К черту пластинку! Вот мы ее как! -отец вскочил из-за стола, схватил пластинку и с размаху ударил ею дочь по лицу…
«Зачем ты это сделала, Алла? Ты же знала, что он разозлиться!» — спрашивал девочку Федор Михайлович, когда та, уже сидя в его квартире, прижимала пузырь со льдом к разбитому носу.
«Он смеялся и всех веселил. Он был похож на клоуна. А на самом деле он — Карабас Барабас. Пусть не притворяется. Пусть все его ненавидят!» Похожих случаев было немало. Алла дерзила отцу, провоцируя его на жестокость. И часто была бита. И больно бита.
Когда ей стукнуло пятнадцать, отец умер. Скоропостижно скончался от инфаркта на глазах у друзей, с которыми отмечал черт знает какой праздник. Это было летом, стояла жуткая жара — вот сердце Саньки Психа и не выдержало. Алла вывешивала на балконе белье, когда снизу подошли Уно (он же Плешивец) и Ёська (он же Жид Пархатый), составлявшие отцу компанию в тот злосчастный день.
Уно (это его самое настоящее имя!) родом из Эстонии. Поселившись в доме, он быстро разрушил стереотип местного населения о том, что эстонцы не злоупотребляют спиртным, так как они нация культурная. Уно — здоровенный мужичага и пьет все, что горит (а что не горит – поджигает и пьет). Ёська — его полная противоположность. Щуплый, неопрятный еврей (нетрудно догадаться, что его полное имя Иосиф), который уже который год собирается уехать в Израиль, но все торчит здесь, потому что его девяностолетняя мама упрямо желает умереть на родине, а родиной считает свою жутко захламленную квартирку на пятом этаже, откуда не выходит годами. Само собой, примерный сын Ёська не может оставить свою родительницу умирать в одиночестве даже ради всех красот Иорданской долины.
И вот двое друзей «не-разлей-вода-а-разлей-вино» застыли под балконом третьего этажа, где стояла дочь их теперь уже покойного товарища.
-Эй, Алка! — крикнул наконец Уно, который был посмелее.
-Чего вам? — Алла недовольно посмотрела вниз. — Бати нету и не знаю, когда будет. Если честно, я думала, он с вами где-то…
-Ты, это…не переживай только…сильно…- залепетал Ёська. -знаешь…оно все равно рано или поздно…если пьешь…
-Чего?
-Помер твой батька! — хрипло прорычал Уно — ыхххх…Он вдруг громко и тяжело разрыдался.
-Нет больше нашего Саньки! — тонким голоском протянул Ёська и тоже залился слезами. Оба были еще не до конца трезвы.
Алла какое-то время переводила глаза с одного на другого, а затем неожиданно спокойно спросила:
— А вы уверены? Ну там — зрачки и все такое…
И после того, как Ёська, запинаясь, подтвердил, что Санька, к сожалению, мертв полностью и окончательно, Алла вдруг размахом выбросила содержимое таза с бельем на скорбящих друзей и отчаянно радостным, смеющимся голосом прокричала:
-Король умер — да здравствует королева!
К плеши Уно прилип мокрый носовой платок, а Ёськину голову накрыло белой, тщательно выстиранной рубашкой покойника, которую тот надевал только в особо торжественных случаях…
Мать потом долго отчитывала Аллу, со слезами причитая:
-Как же ты можешь, как же…Он же твой отец…Он тебе жизнь дал…
В ответ Алла подвела мать к окну:
-Смотри туда! — она указала пальцем в самый запущенный угол двора, где буйно разрослись лопухи, одуванчики и прочая городская сорная трава. — Меня нашли там, в лопухах. И никакого отца у меня никогда не было.
И Любовь Ивановна замолчала. Дочь подавила ее возмущение. И стала королевой.
Она похожа на отца — гораздо больше, чем ее младший брат. Павел сероглазый, высокорослый, крепкий — в мать, женщину физически выносливую, работящую, серьезную, но привыкшую к душевной зависимости. Алла унаследовала отцовский цвет волос — светло-рыжий. Эти волосы, тонкие, прямые, непослушные всегда выбивались из «хвоста», падали на глаза, тоже Шуриковы, зеленые и прозрачные, как бутылочное стекло. Хрупкая девушка с необыкновенно белой и тонкой кожей, на которой раньше так часто красовались синяки…Странное создание…Вот недавно…
Тут воспоминания Федора Михайловича были прерваны неожиданным звонком в дверь. Стоило ему ее приоткрыть, как две чрезвычайно сильные руки ухватили учителя за шиворот и тряхнули так, что он чуть не потерял сознание (а Федор Михайлович был отнюдь не хлюпик!). В следующую секунду учитель разглядел перед собой лицо разъяренного Павла Палей:
-Где она, отвечай, тварь проклятая?
-Кто?
-Не прикидывайся шлангом! Говори, а то душу вытрясу!
— А ну отпусти! — Федор Михайлович пришел в себя и дал своему ученику хорошую затрещину. — Придите в себя, молодой человек!
Павел отпустил учителя, но его гнев отнюдь не утих.
-Ты нас чему учил, сволочь ты? Ты кому сочинение про настоящую любовь задал, выродок? Сам во какой проворный! Любовник, твою мать! А я, главно, думаю, чё она к нему все время бегает…Ну, думаю, может чего спросить…А тут, бля…
-Что тут?
-А ничё тут!
«Паша и мама, я не могу больше тут жить. Я беременна от Ф.М.О.»

Сердце-это сустав…Оно болит как растяжение или вывих. Когда, бывает, споткнешься, кости разойдутся на секундочку в разные стороны — острая быстрая боль…раз! и, кажется, прошло. Через часок-другой уже ходишь потихоньку, ну, хромаешь немножко. Типа, все. Черта с два! Назавтра протрешь зенки с утра, захочешь встать — да как взвоешь, глаза на лоб вылезут, такая боль! И потом долго она терзает этот несчастный сустав, каждое движение — как пытка. И с сердцем то же самое…Сильнее всего болит, когда потрясение отошло…На второй день.
Такое было с ней два раза. Два раза, два темных пятна в памяти, два периода тяжелой болезни души, когда та боится пошевелиться, боится любого впечатления, любого слова — потому что оно мгновенно превращается в воспоминание, связывается непонятной ассоциативной цепью с тем событием, вывихом…Шаг — боль…
Впервые это случилось, когда Алле было десять. В город привезли чудотворную икону Божьей Матери — «Неупиваемая чаша», которой следовало молиться об излечении от недуга пьянства. Любовь Ивановна решила сходить в храм. Для нее это был всего лишь один из множества методов, к которым она прибегала в надежде искоренить порок мужа, как-то: хождение к бабкам-знахаркам, принудительное кодирование и так далее. С собой в церковь она взяла Аллу. Поначалу девочке было просто скучно стоять, переминаясь с ноги на ногу, и слушать странное пение на непонятном языке. Да и народу было многовато: душно, тесно, ничего особенно не рассмотришь(когда в тебе 130 см. роста), кроме одежды тех, кто стоит рядом. Алла уже собиралась заныть: «Пошли домой», как вдруг совсем рядом невероятно громкий душераздирающий голос резко закричал:
-Убью! Убью-у-у-у-у — он перешел в дикий вой. Так кричать можно только от невероятно сильной боли — нарочно не получится.
Толпа зашевелилась и расступилась, образовав в нескольких шагах от Аллы небольшую брешь. Посреди нее, окруженная перепуганными людьми, стояла женщина. Совсем неприметная, самая обычная женщина. Она хотела закрыть рот ладонью, но, казалось, какая-то сила останавливала ее руки, они беспомощно дергались в воздухе, как будто кто-то сильный держал их (Алла вспомнила, что если отец, например, схватит ее за запястье, то как ни дергайся, не вырвешься). Женщина несколько раз согнулась, как-то неестественно и неловко, словно ее толкнули в спину, а затем упала. Начались судороги. Кто-то расторопный вызвал скорую. Несчастную вынесли (что стоило немалого труда, потому что она вырывалась и кричала) во двор.
-Больная…Эпилепсия, наверно, — прокомментировала мама, выйдя из оцепенения.
-Бесноватая…- прошептал кто-то в толпе.
В другое время Алла пристала бы к маме с просьбой объяснить значение двух незнакомых слов «эпилепсия» и «бесноватая», но в тот момент…В тот момент девочка видела перед собой страдальческое лицо женщины, испуганно-виноватое, беспомощное, глаза, в которых застыли ужас и…стыд (ведь все же видят!). Кто-то бил ее, выламывал суставы, выворачивал душу, вопя жутким, чужим голосом, здесь, на глазах у множества людей издевался над ней, а она ничего не могла сделать…А окружающие — ничем не могли помочь.
-Ничего, дочка, пошли, мороженку тебе куплю…
От мороженки стало веселее. Дальше — карусели…То — нестрашно, то — прошло, то — не болит. И только потом, утром следующего дня, зашлась Аллина душа плачем растянутого сустава… В боли были мысли — нечеткие, смутные, которые удалось перевести на язык слов с языка чувств только в более старшем возрасте.
Жертва — кто болью низводится на нечеловеческий уровень, кто воет волком, кто извивается змеей… А кто — ломает, кто — бьет, кто — корежит? Ее, Аллу, бьет отец, а ту женщину? Кто ты – сила?
Она не помнит, сколько времени думала над тем случаем…Алла очень повзрослела тогда. Пока выправила тот вывих.
Второй случай произошел через три года. Однажды с друзьями на чьей-то квартире в отсутствие родителей они смотрели порнофильм. Тела, сплетавшиеся, как клубок змей. Взаимное пожирание. Сквозь все отверстия тела. Стоны, хрипы, крики — что-то животное…хищное — жадность, стремление всосать, поглотить другого или наоборот — отшвырнуть, бить, топтать, убивать. Кто-то из друзей смеялся. Кто-то отупело смотрел на экран. И Алла смотрела. «Всех их — в мясорубку! В мясо, в кровь!» — вдруг дернула ее мысль и руки сами собой сжались в кулаки.
Опять — неловкий шаг, кости разъехались — боль, падение. Встала: смех со всеми, «во дают!», «да, противно», «ну, пока!». Дома — захлебнулась тоской, выедающей нутро.
Это было то же, что и в церкви. Та же сила, только действовавшая иначе и мощнее. Она не просто ломала, она заставляла ломать другого. Каждый — палач, каждый — жертва. Она была обоюдна. Эхо. Круг. Петля.
Но хуже всего было то, что Алла поняла: эта сила рядом. Везде. Бродит и ищет отклика в других. В ней. И находит.

-Я думаю, она не вернется. Сама.
-Побоится, думаете?
-Нет. Просто ей очень хотелось уйти. А причину…Она даже выдумывать не стала, написала чепуху. Как в романе.
-Зачем? — Павел растерянно смотрел на учителя, который ходил по комнате из угла в угол, опустив голову и не обращая внимания на своего гостя. Федор Михайлович — далеко не старик, хоть и седина проблескивает, да еще холостой. Так что подумать, будто он Алку соблазнил, можно. А что ему мешало? Мешало что-то. Спокойствие в этом человеке есть, учительская ровность, смотрит из-за очков — мудро, уверенно, издалека. Нет, не было у них ничего. С ним — не могло быть…Он — как отец ей, и как отец за нее переживает.
-Алла признавалась мне в любви, — продолжил Федор Михайлович.
-Когда?
-Неделю назад. Пришла нарядная, на себя не похожа. Обычно ведь растрепа такая, а тут…Волосы завила, платье какое-то яркое надела. Правда, старомодное, такое впечатление, что материно еще, с ее молодости в шкафу зависевшееся. Смешная — смешней обычного. И говорит как по писаному: «Федор Михайлович, я вас люблю и моя душа принадлежит вам», но переигрывает, голос — театрально бархатный, смотрит как в кино — с тоской и томленьем, одним словом, комедия! Я ей сказал:» Алла, брось глупости, лучше книгу хорошую почитай. Или делом займись, а то тебя от книг, наверное, так заносит.» А она: «А что, любовь мне не идет?» — «Книжная не идет» — «А какая пойдет?» — «Твоя. Та, которая в тебе есть, только скрыта» — «А если я открою — а там жаба?» — «Какая жаба? Ты хорошая, чистая девушка, и все у тебя будет…» — «Ладно, забудем.» Сказала так и стала прежней. Без фальши. Быть может…-учитель остановился и пристально посмотрел на ученика.
-Что?
-Она открыла…жабу…И ушла. И теперь…теперь нужно ее найти — учитель нервничал, его лицо покрылось красными пятнами, речь стала прерывистой. — нужно убедить ее…что она — прежняя, что ее место здесь, что она не чужая…
Павел плохо понимал рассуждения Федора Михайловича, ему нужен был конкретный ответ:
-Где?
-Не знаю…Город большой…Может, подождать три дня и заявить в милицию?
-Да идите вы к черту со своей милицией! Я думал, он знает, куда Алка могла пойти, а он городит тут философию…Сам найду!
Павел бросился к выходу. Федор Михайлович вслед за ним почти бегом выскочил из квартиры:
-Куда ты пойдешь? Она ведь могла куда угодно…подожди…
Но Павел молча слетел вниз по лестнице и громко хлопнул дверью подъезда. Когда учитель оказался во дворе, юноша уже свернул за угол дома.
И тут же нос к носу столкнулся с Беатой Францевной. Старушка была как всегда «элегантано» одета: в темно-бордовый шерстяной костюм строгого покроя, сильно побитый молью. Если присмотреться, то можно было заметить, что под правой мышкой рукав пиджака прорван, а из дыры торчит клочок белой блузки. На голове дамы красовалась черная шляпка, украшенная искусственной розой.
-Добрый день, молодой человек! Я вам помешала…но…мне нужна помощь…Потерялся…
-Пусик? — нетерпеливо спросил Павел. Болонка часто убегала от хозяйки и потом та заставляла весь двор искать пропавшее животное, которое, пробродив неизвестно где полдня, как ни в чем не бывало возвращалось домой.
-Нет…пропал…Леонид Мартынович…- жалобным голосом произнесла Беата Францевна. Она медленно подбирала слова. — У него ведь…этот…стеклорез в голове…он мог потеряться…
-Что? — «Похоже, бабка совсем тронулась…» — Простите, Беата Францевна, я не специалист по стеклу. Я очень тороплюсь, у меня сестра пропала…Идите домой…Ждите!
И Павел промчался мимо остолбеневшей старушки. «Какой стеклорез? Склероз, блин! Она же вечно оговаривается! Чудная!». Но возвращаться парень не собирался. Он спешил на поиски сестры.
Беате Францевне ничего не оставалось, как последовать совету Павла и отправиться в свою родную квартиру на четвертом этаже и ожидать возвращения блудного мужа.

-Тьфу ты! — Федор Михайлович выбежал из подъезда и остановился. Допустим он догонит Павла, и что? Бродить вдвоем по городу и искать «неизвестно-кого-неизвестно-где»?
-Эй, учитель!
В беседке восседала неразлучная компания — Уно и Ёська. С тех пор, как покинул этот мир их третий товарищ — Шурик Рыжий, они так и не отыскали себе постоянного собутыльника. Его место в разное время занимали то электрик Жора, то Иван Трофимыч из дома напротив, то какие-то совсем неизвестные местному населению мужики, очевидно, забредавшие сюда из других районов. Но сегодня в беседке находятся двое, а значит…
— Учитель, не составите компанию? — деловым тоном поинтересовался Уно.
«Какого черта…-подумал Федор Михайлович. — еще две стопки сочинений…»
-Выпейте с нами по стопочке, учитель, — лисьим голосом произнес Ёська,- мы вас еще больше уважать будем…
«Выпей стопочку вина — иди проверь стопочку тетрадей. Каламбур?»
-Хорошо! Давайте! — он вошел в беседку и примостился на лавочке рядом с Уно. Тот разливал по пластиковым стаканчикам жидкость ярко-красного цвета.
-Мы пьем благородное вино — «Кровавый закат»! – бойко затараторил Ёська. — Производство — мадэ ин Г…
-Помолчал бы, дурак! — перебил его Уно, — мы умного человека пригласили, пусть он что-нибудь скажет.
Федор Михайлович покачал головой:
-Давайте выпьем в начале.
-Золотые слова! Учись, Пархатый!
Учитель залпом опрокинул в себя содержимое стакана. Не огненное, но крепкое и довольно сладкое вино мягко и уверенно распространило свое тепло по телу. От закуски — бутерброда с соленой килькой Федор Михайлович отказался.
— Хорошо…-Ёська улыбался. — Уно, а я вот тут подумал…твоя фамилия случайно не Простамол? Простамол Уно! — Он мелко засмеялся, а затем подмигигнул учителю и затянул:
-Уно, уно, уно ун момэнто…
-Тьфу, зараза! Разорался! Пей давай! — Уно налил всем еще раз.
В топку подкинули дров — огонь запылал ярче. Федору Михайловичу стало весело и горячо:
-Тост! Третью… по традиции…пьем за любовь! Потому что любовь, это великое чувство! Она сильнее смерти, не говоря уж про всякую дребедень вроде…начальства, зарплаты и тэ дэ. Даже когда кажется: все, конец — кранты! — учителю показалось, что в таком обществе уместнее будет именно это слово, — любовь берет в один миг и…все переворачивает! Так выпьем же за такие мгновения, за торжество любви, за…
-Пасху! — вдруг уверенно произнес Уно. — Завтра ж Пасха! А я думаю, что за праздник? Еле вспомнил, едрить твою…Вон Францевна идет, наверно, в церковь…Нет, к нам…А чё ей надо?
— Федор Михайлович, я знаю…где девушка…Палей…но мне нужна ваша помощь…

Зло ищет, кому бы принести боль. Это его предназначение, зла. Оно поступает вполне логично своей природе. Но почему добро всегда само выходит ему навстречу? Почему оно тянется к мукам и гибели? Неужели оно совершается только во зле, неужели отдает свое тепло, только сгорая — и никак иначе?
Почему она всегда ждала удара? Почему всегда провоцировала отца на жестокость? В детстве ей казалось, что заряд агрессии нужно просто довести до предела, до крайней точки…пусть это будет взрыв, пусть потом не будет ничего — пустота, но… свобода. Абстрактная фантазия, бывшая при этом твердым убеждением. Алла не могла воспринимать отца спокойным, покладистым, благодушным, каким он бывал иногда. Она думала, что такое поведение — притворство, коварная уловка, призванная обмануть ее. А она должна вызвать на бой затаившееся зло, разъярить его, разжечь так, чтобы оно испепелило само себя.
Для Аллы отец был воплощением жестокости. Ничего другого в этом человеке она не видела.
А жестокость Алла НЕНАВИДЕЛА.
Всякий раз, когда Александр Палей поднимал руку на свою дочь в ответ на ее дерзость, начинался диалог ярости и ненависти – нелепый и страшный.
Смерть отца не стала освобождением. К тому моменту Алла уже понимала, что та сила, которую она ненавидит, не сосредоточена в конкретном человеке. Она постоянно присутствует в этом мире. Но пока ее нет рядом, Алла может жить, радоваться, смеяться, влюбиться — трепетно и чисто…Быть королевой. Или просто быть — не все ли равно?
Но корона была картонная, а слова книжные. Учитель говорил, что любовь скрыта в ней, но то, что она открыла — любовь ли?
Потребность ненавидеть. Потребность получать удары, чтобы обосновать эту ненависть — вот что привело ее сюда, на холодные ступеньки грязной лестницы в чужом доме. Он ушел, он просто выставил ее вон и отправился по своим делам. Все кончено — как любят говорить в тех же книгах. Нет, для нее все только начинается, только пробуждается знакомая боль сердечного сустава. Зачем? Зачем она целенаправленно искала такого человека? Впрочем, чушь — таких хоть пруд пруди, достаточно руку протянуть. А чем он плох? Разве он издевался над ней, бил, мучил? Ей было больно, но разве он хотел причинять ей боль? Он был груб? А с чем ей сравнивать, может быть, это была самая что ни на есть допустимая в таком деле грубость? Это была сила, ведущая себя так, как положено силе. Стоит лишь слегка сильнее сжать объятия, чтобы задушить. Когда-то отец, после того, как она ему нахамила, схватил ее за горло:
-Извиняйся!
-Не буду! — процедила она. Вначале было просто туго, но не больно.
Тогда он крепче сжал руку. Ей показалось, что это длилось чудовищно долго…Отчаянно трепыхалось что-то внутри, искало воздуха…В какой-то момент потемнело в глазах. Секунда — и отец ее отпустил: «вся побелела, зараза, а нет, чтобы извиниться!»
Секс…Чем сильнее страсть, тем меньше…меньше воздуха…тем сильнее давление…
Все кричат: душа! А какого дьявола она болит, когда ее не трогал никто? Ведь это сугубо телесное дело!
Так положено. Это фи-зи-о-ло-гия, слышишь? Так устроен человеческий ор-га-низм. Организм –тело – человек. Руки, ноги и все остальное – части человека. Руки – ее, ноги – ее…Тело — её! И ничье больше…Не трогайте его! Не трогайте!
Поздно пить боржом, сударыня, ёб вашу мать…
Бьют снаружи. Ударами со всех сторон. Но ведь можно, теперь она знает, что можно — убивать изнутри. Найти дверь, войти и…Больно? Да боль та – капля, кровь та – плевок…Не то, не то!
Пройдешь мимо человека – обидишь, наступишь на человека – ранишь, пройдешь сквозь человека – разрушишь. И камня на камне не останется. Тело, которое больше тебе не принадлежит – ты, которая себе больше не принадлежишь. Думалось – ерунда, думалось – предрассудки, думалось – это как напиться: протрезвела и забыла. А забывать нечего…Слепая сила, ничего не понимающая, просто прошла сквозь тебя и уничтожила.
-Слушай, ты что, деревенская? Все женщины в кружевном белье ходят, а это что за ужас — трусы фабрики «Восьмое марта» ?
— Я не могу в кружевном, у меня кожа тонкая, от синтетики раздражение, чешется…
-Ах ты, неженка…ах ты, тонкокожая барышня…ммррррр…
Мелочь?…шутка?…унижение?…разрушение?…Он не любил, просто решил позабавиться — белыми нитками шито — а ты не любила, потому что не умела любить. Ты хотела ненавидеть, но сейчас не можешь даже этого, потому что в тебе больше ничего нет. И тебя нет.
Случайная связь со случайным человеком — избитый и пошлый сюжет. Никто не слышит взрыва, произошедшего глубоко…там…чуточку крови на чужих простынях.

В каждом городе есть свои сумасшедшие, которые разгуливают по улицам, шокируя степенных граждан разными нелепыми выходками. То какая-нибудь старушка пристает к прохожим с рассказом о том, как ее похитили марсиане, то молодой человек носится по площади в чем мать родила с воплем: «Господи! Я чист и душой и телом — забери меня в рай!». Но самым знаменитым психом города Г., без сомнения, является Маршрутка — мужчина лет пятидесяти, возомнивший себя маршрутным такси. Почему его не поместили туда, куда в свое время забрали старушку и юношу, — для всех загадка. Один раз он где-то пропадал с месяц — одни говорили: в психушке, другие: в больнице (попал-таки под машину, придурок!). Но Маршрутка вернулся и вновь занялся любимым делом — перевозом пассажиров. Поначалу он требовал, чтобы клиенты выстраивались за ним паровозиком и бежали по дороге между двумя рядами мчащихся в разные стороны машин. Но однажды какой-то умник сказал ему, что маршрутка без колес то же самое, что Президент без усов. Приняв замечание к сведению, Маршрутка собственноручно (а может, кто и помог?) соорудил небольшую тачечку, которую стал таскать за собой на веревке. В тачку вмещался всего один пассажир и передвигаться стало гораздо сложнее, но зато теперь Маршрутка стал полноценной маршруткой. С колесами. И клиенты всегда находились!
-Девушка, ваш подвешти?
Алла удивленно посмотрела на спросившего. Тощее, сгорбленное создание в старых джинсах, прорванных на коленях (видимо, часто падает!), грязной куртке, слишком большой для него, нелепо болтающейся на худом теле. Лицо, потемневшее от пыли. Запекшаяся кровь на левой брови. Нечесаные жирные волосы. И — отсутствующие в улыбке два передние зуба.
-А куда едем?
-Куда хошити. – выражение лица заискивающее. Куда ей теперь деваться?
-К ебаной матери!
-Шадись!
Прохожие удивленно наблюдали, как села в Маршруткин «экипаж» молодая рыжеволосая девушка в сером плаще. И они поехали…Точнее — он побежал, таща за собой тачку, где, неудобно скорчившись, сидела Алла. Откуда в этом худющем теле брались силы так мчаться? Он то и дело оборачивался к ней и девушка видела его довольное лицо. Маршрутка просто светился счастьем! Тачка подпрыгивала на ухабах, мимо проносились автомобили. Один из них притормозил, приоткрыл окно, оттуда высунулся молодой человек и попытался заговорить с Аллой:
-Спешишь на свидание, красотка?
Алла молча показала ему всем известный жест, означающий «пошел на хуй», и водитель, матернувшись в ответ, вновь набрал скорость.
Они ехали по городу — теплому, весеннему, сумасшедшему. Старые дома – усталые хрущевки, расписанные графитти заборы, деревья вдоль дороги, растопырившие обрубки ветвей, на которых только-только начала появляться листва, люди, бредущие по тротуарам, странные — один другого стоит — одежда, внешность, голоса…Кино!
-Алла! Алла! Это Вы? Подождите! — На тротуаре стояла какая-то знакомая фигура. А, Леонид Мартынович, их сосед! Перепуганный, растерянный, глаза умоляющие…
-Останови!
-До конца не поедем?
-Нет, я выхожу.
-А заплатить?
Алла растерянно порылась в карманах. Денег не было. О, утешительный приз! Колечко с камушком — дешевка, тот дал, думал, такая дура, решит: драгоценность.
-На! Посадишь на окошке в горшочек. Будешь поливать мочой. А через неделю вырастет деревце, и на каждой веточке будет по точно такому же колечку.
Алла сунула кольцо в протянутую руку Маршрутки и быстро перебежала на тротуар, краем уха услышав за спиной шепот: «Шумашедшая!»
— Что Леонид Мартынович, потерялись? Ну ладно, сейчас я телефон-автомат найду и мы Беате Францевне позвоним…
Маршрутка попробовал заполучить очередного клиента:
-Эй, люди, конешная «Шясливое будушее»! Не дорого беру!
Но на этот раз ему пришлось продолжить дорогу порожняком.

— А вы по какому случаю пили?
-Завтра Пасха, праздник…
-Аааа…
Неудобно разговаривать в общественном транспорте. Федор Михайлович сидит у окна — Алла возле прохода. Сзади ссорятся Леонид Мартынович и Беата Францевна:
— Больше никогда не смей совершать свои происшествия без меня!
-Ты хотела сказать путешествия, дорогая?
-Не заговаривай мне зубы, я знаю: ты был у той женщины!
Алла кладет голову на плечо учителю:
-А я была у того мужчины…
-Я догадывался.
— Я так и думала…Вы очень умный…Я…вас…когда…нибудь…бу…ду…лю… — ее глаза слипаются, а губы шепчут чуть слышно.
Федор Михайлович сидит, стараясь не шевелиться, и думает о том, где сейчас бродит Павел, который все еще ищет «неизвесто-кого-неизвестно-где…» И еще: беременна ли Алла? Была ли ее записка ложью от начала до конца? Не имеет значения…

26 мая – 2 июня, 2006г.
Г. Гомель