Рецензия на рассказ «ЗАПИСКИ СТАРОГО ЧЕЛОВЕКА».
Автор: Микаел Абаджянц
Рассказ принял участие в Литературном конкурсе «В окошко старость постучала»
Размещен 15.02.2006 http://www.litkonkurs.ru/index.php?dr=45&tid=71555

Выписка из Положения Литературного конкурса «В окошко старость постучала»
1.2. Тематика конкурса: приход старости, мысли, переживания, раздумья о прошлом и современном, перелом сознания, новый взгляд на мир, на детей, на внуков, на любовь, страхи, опасения, сомнения, надежды.

Рассказ «ЗАПИСКИ СТАРОГО ЧЕЛОВЕКА»

Солнечный луч с трудом пробивал жидкую осеннюю листву, задерживался на запыленном стекле большого прямоугольного окна и ложился на некрашеный деревянный пол моей комнаты широким мутным покачивающимся бликом. В окно негромко постукивал обнажавшимися ветками ветерок, срывая с них маленькие овальные листы, которые на мгновение льнули к стеклу, точно прощались, и уносились с неясным и печальным шорохом. Листопад в этом вечно меняющемся мире – всегда повторяющийся, всегда неожиданный, приковывающий к себе на часы, наполняющий душу удивительным умиротворением, заставляющий испытывать ужас и восторг одновременно. Да-да, эта смесь наиболее сильных человеческих чувств сродни тому переживанию, которое испытал энтомолог, открывший не новый вид навозного жука, а грандиознейший из водопадов мира. Его мозг, привыкший изучать и систематизировать, оказался бессильным перед столь потрясающей и неповторимой сменой форм воды и пены, порождающей восторг и ужас. Ужас и восторг после благоговейного созерцания сменяет жажда творчества. Что, как не жалкая попытка подражания буйной стихии, орнамент ковров и резьба на порталах? Что, как не плагиат, пусть не преднамеренный, тончайшая работа ювелира? Не ужас ли побуждал пещерного человека веками вслушиваться в завывающий на все лады буран и не эхо ли древних бурь восхитительные кантаты и симфонии? Ужас и восторг – эти два полярных чувства, сплавляясь в различных пропорциях, создают всю гамму самых сложных человеческих переживаний – начиная с восторга ужаса и кончая ужасом восторга. Подобно химическим элементам, реагирующим в разных пропорциях и при разных условиях, ужас и восторг превращаются в различнейшие человеческие чувства,начиная от женской брезгливости перед земноводными и кончая мужской отвагой под развевающимся пестрым стягом. И что, как не символ беснующегося разнообразия стихии, этот цветастый флаг? Что, как не буйство первобытных красок, побуждает художника браться за кисть? И что, как не ужас и восторг, ставит себе он целью? О, ужас и восторг, этот двойной росчерк росписи человека под вердиктом судьбы! Именно ужасом и восторгом приходится платить за праведность и прегрешения!
Да, восторг и ужас пропитали всю мою жизнь от начала и до конца. Восторг и ужас пронизали все мое существо с того самого момента, когда мир рухнул всем своим многоцветьем и многоголосьем на мои глаза и уши, заставив, точно, механизм водяной мельницы, работать мозг. Сначала было больше восторга. Тогда мир был ярок и радостен. Восторги детства сменили восторги юности. Восторг материнства! Мой сын! Эта ни с чем не сравнимая нежность к крошечному и беспомощному существу, объятому ужасом! Восторги и восторги! Вот он сказал первое слово, вот он сделал первый шаг, вот его первый рисунок в котором я тщетно пытаюсь различить дерево! А затем появились целые полки оловянных солдатиков, маршировавших по некрашеному полу. И я, затая дыхание, с ужасом вглядывалась в восторженное лицо сына. А теперь в моем сердце лишь глубокое всепропитывающее умиротворение. Умиротворение в этом рушащемся и вновь воскресающем мире. Умиротворение. Что оно, если не глубокий осознанный ужас перед надвигающимся провалом смерти?
Ничего в хаосе мира нет для меня более вечного, чем эта скорлупа моей старости. Я говорю о моей комнате, моей келье, за единственным окном которой шумит желтый листопад. У окна стоит небольшой столик с двумя табуретками по бокам. У правой стены разместился платяной шкаф, у левой – трюмо с большим зеркалом и массой флакончиков и статуэток; они отражаются в зеркале и от этого кажется, что их еще больше. Над зеркалом в овальной рамочке смеется безусый лейтенант. Это мой сын. Рядом с трюмо кровать и книжная полка над ней. А в центре комнаты – большое кресло-качалка, в котором покоится мое немощное тело. Вот, пожалуй, и вся моя движимая и недвижимая собственность, не считая дерева под окном. И листопад тоже мой. В комнате тишина. Мерный перестук кресла-качалки и шорох листьев лишь подчеркивают ее. Между рамами беззвучно бьется последняя осенняя бабочка. Ее крылышки мелко трепещут, затем складываются и вновь начинают трепетать.
Наступила зима. Из дома я не выхожу. В окно сочится белый мертвенный свет. Леденящий холод овладел моей кельей. Я сижу в качалке, укутавшись в толстое шерстяное одеяло. Снегопад. Большие тяжелые снежинки отвесно падают с близкого неба и наперегонки устремляются к холодной земле. Часть из них цепляется за ветки, которые широкими черными взмахами устремились к окну. За окном растет громадный белый коралл.
Смотрите, как сыплет. По радио передавали…
Очарование исчезает растворившись в белом безмолвии. Это соседка. Круглолицая и краснощекая, она без умолку тараторит. Кажется, эта глупая улыбка никогда не сходит с ее лица и даже не мешает болтать «Сыплет». Какое глупое сравнение. Это чудесное движение, этот невообразимый полет белой стихии, сопоставимый разве только с музыкой, она сравнивает с разорванным мешком пшеницы.
– И вовсе он не сыплет.
Мой старческий голос звучит глухо, точно из могилы, обдав меня ужасом. Неужели это сказала я? Через мгновение звук моего голоса растворяется, стерев на миг улыбку с этого румяного лица.
– Как же не сыплет? Посмотрите…
Она долго что-то говорит мне про какие-то очки, интересуется здоровьем, спрашивает, не надо ли чего. И все время странновато поглядывает на лейтенанта, заговорщически улыбающегося мне со стены. Она меня раздражает ужасно. Раздражает то, как она резко, без стука врывается ко мне, как она мгновение морщится от спертого воздуха, пропитанного тяжелым духом нафталина – этой стариковской парфюмерии – и моего разлагающегося тела. Раздражает эта беспрерывная болтовня, трескотня и горячая, дымящаяся тарелка супа, которую приходится принимать, как величайшее добро.
– Ну, я побегу,– небось, моя девчонка уже ревет. А вы не ждите, ешьте, пока не остыло… Во дворе, знаете, какие-то подонки все деревья поспили…
Она произносит без перерыва еще несколько банальных фраз и, плотно закрыв, дверь, уходит.
Леденящий ужас закрадывается в мою душу. Деревья… Они же живые. Я с трудом отрываю себя от кресла и шаркающей походкой направляюсь к окну. Метрах в двадцати от моего дома стоит, точно зеркальное отражение, такой же трехэтажный дом. Его неприглядный фасад изрыли оспины отвалившейся штукатурки, обнажившие красную кирпичную кладку. И ни одного дерева. Одни пеньки, круглые, аккуратные. А что за домом, я не помню. Мой мир сузился до рамок дворика и стен моей комнатушки, надвинулся ослепительно белым потолком, похоронив меня заживо, как эту засохшую бабочку. Ожидание и отчаяние захватывают мою душу. Они его тоже спилят. Эти могущественные… Они вырастают чудовищными серыми тенями на снегу, подкрадываются, звеня зубами-пилами, сверкая глазами иголками.
Вечер. Смеркалось. Мягкая мгла широкой тенью застилала комнату. И лишь зеркало тускло мерцало светом умирающего дня. Я не люблю смотреть в зеркало. Зачем мне лишнее напоминание о моей неприглядной старости и замаскированной под аскетизм нищете? Но сейчас я с ужасом выглядывалась в гаснущий полумрак зеркала, не в силах зажечь свечу. Неужто это я? Неужто этот седой полутруп – я? Не может быть, чтобы эти глубокие морщины, эта желтая обвисшая кожа на шее были моими! Свет, здесь мало света!
– Свет!
Тонкий и пронзительный визг, неожиданный и страшный. Свеча разогнала сумрак. Я вновь пристально всматриваюсь в свое отражение. Глаза, большие и черные. Живые человеческие глаза. Да, это мои глаза. А остальное не мое. Эти кустистые брови, этот крючковатый нос, этот рот, весь в брезгливых морщинах, эта желтая кожа – они не мои. Нет, не мои.
Я провела по лицу рукой, пытаясь отвести наваждение, но оно не исчезло. И тогда пришло отчаяние. Оно белое, это отчаяние. Цвета желто-белой дряблой кожи, прикрывающей ослепителъную и ужасную маску смерти.
– Бабушка, ты почему кричала?
В зеркале появилась девочка. Эти большие и глупые в своей невинности глаза вопрошали.
– Ты всегда была такой старой, да?
Там в шкафу должно быть мое девичье платье, легкое белое ситцевое платье. Чрево шкафа обдало старой густой пылью. В глубокой нише, на фоне рассохшегося дерева, висело одно-единственное платье. Стройное и узенькое, оно разбудило сонм| воспоминаний, на мгновение вернувших мне молодость. Я смотрела точно завороженная, не в силах шевельнуться. Нечто подобное, должно быть, ощущает змея, глядя па свою сброшенную кожу. Я закрыла дверцу шкафа, чувствуя, что чзакрываю ее навсегда. Дверца легонько скрипнула, разрушив шаткий мостик, ведший в мир моей юности.
– Можно я возьму этот флакончик?
– Можно.
Девочка схватила с трюмо маленький хрустальный флакончик и зажала в кулачке.
– И этого оловянного солдатика.– Она протянула немытую ручонку.
– Не смей!
На ее лице появилось плаксивое выражение. Она обиженно засопела, а потом вдруг спросила:
– А кто это на фотографии?
Предчувствие ужасной беды навалилось на меня, не давая дышать.
– Мой сын,– прошептала я.
– А моя мама говорит, что у вас никогда не было сына, и еще она говорит, что многое бы дала, чтобы узнать, кто это.
– Вон отсюда! Вон!
И тут я услыхала звук пронзительный и тонкий, впивающийся в душу и раздирающий нервы. Быстрее к двери! Быстрее вниз, вниз!
Первый лестничный марш я преодолела быстро. Второй, скорее!. . Звук угрожающе усилился, он был осязаемый, я его даже не слышала, а чувствовала всем своим существом. Я споткнулась и упала, перила больно ударили в ребра. Трудно дышать… Еще немного… И я увидела их.
– Ты что, бабушка?. .
– Это… это дерево посадил мой сын!
Кто-то тихонько присвистнул. Все молча удалились. Слезы текли по моим щекам. Я с трудом подошла к дереву. Что это? Кровь! Это кровь моего сына! Я прикоснулась к шершавой и теплой коре. Белые, ветви вздрогнули! Это не снег, оно в цвету! Оно всегда будет в цвету, пока я жива!

Рецензия

Работа М.Абаджянца соответствует теме конкурса «В окошко старость постучала». Название рассказа полностью соответствует захватывающей сюжетной линии.
Ужас и восторг. Восторг и ужас. Вот главная сюжетная линия, которую автор, талантливый прозаик и мастер психологии чувств, разворачивает на протяжении всего рассказа, то поднимая события на поверхность, то скрывая её в самой глубине души главной героини. Эти два полярных чувства сменяют друг друга на протяжении всей жизни женщины. Чувства, воспоминания, ощущения, мысли, представлены от имени самой героини. Легким, но легкими мазками автор формирует перед читателем образ главной, и пожалуй, единственной героини. На фоне главной героини где-то в рамке существует фотография ее погибшего сына, который является источником глубоких переживаний престарелой матери. Остальные персонажи рассказа имеют второстепенное значение, обеспечивая второй план ролей.
«Ужас и восторг – эти два полярных чувства, сплавляясь в различных пропорциях, создают всю гамму самых сложных человеческих переживаний – начиная с восторга ужаса и кончая ужасом восторга. … О, ужас и восторг, этот двойной росчерк росписи человека под вердиктом судьбы! Именно ужасом и восторгом приходится платить за праведность и прегрешения!».
Вся жизнь до верху заполнена материнским восторгом, связанным с сыном. В конце жизни мир сузился до кельи, дворика, за которым она никого и ничего не знает, кроме соседки, иногда приносящей тарелку супа».
Возникает ощущение мистики и чего-то недосказанного … В комнате существует особый мир. За окном живет другой мир. Сменяются времена года: яркое солнце и снег, молодая весенняя зелень и желто-бурый цвет осеннее листвы.
«В дворике спилены почти все деревья. На стене фотография лейтенанта. Зеркало напоминает о нищете и старости. Седой полутруп».
Напряжение рассказа нарастает. Разматывается какая-то неведомая, но весьма упругая пружина сюжетной линии.
«Вдруг она услышала звук спиливаемого дерева. Усилием воли старуха выскочила вниз, во дворик, и остановила людей, которые спиливали дерево, посаженное сыном. … «Первый лестничный марш я преодолела быстро. Второй, скорее!. . Звук угрожающе усилился, он был осязаемый, я его даже не слышала, а чувствовала всем своим существом. Я споткнулась и упала, перила больно ударили в ребра. Трудно дышать… Еще немного… И я увидела их.
– Ты что, бабушка?. .
– Это… это дерево посадил мой сын!
Кто-то тихонько присвистнул. Все молча удалились. Слезы текли по моим щекам. Я с трудом подошла к дереву. Что это? Кровь! Это кровь моего сына! Я прикоснулась к шершавой и теплой коре. Белые, ветви вздрогнули! Это не снег, оно в цвету! Оно всегда будет в цвету, пока я жива!».
Она верит, что дерево всегда будет в цвету, пока она живет. Она любит, она верит, значит, она сильная духом и верой.
Потрясающее описание чувств старой одинокой женщины, давно потерявшей сына. Она живет памятью о сыне, которые являются главным смыслом ее жизни. Автором представлена на конкурс точная профессиональная игра образов, глубоких чувств, мыслей, целого калейдоскопа красок и полутонов психологического состояния героини. Автор мастерски, как хирург, точно и взвешенно, очертил пером чувства восторга и ужаса от темы сопереживания и сострадания, предоставив бороться с этими чувствами читателю самому.