Новый тридцать седьмой.

(спасибо Е.Летову за название)

Все получилось, как обычно и случается в жизни — внезапно. Долгожданное событие свершается, как правило, вдруг…

На прошлой неделе адвокат, объявил мне, что следователь отправила мое дело на подпись прокурору. Она хочет объединить его с другим, к которому оно в общем-то не имеет никакого отношения, если не считать, что фигурантами по нему проходят мои старые знакомые… Нет, я не участвовал в их разбойных делах, но знал хорошо этих отчаянных ребят, как знавал многих других из преступного мира. Я же один из тех, кто выжил в девяностые — так ведь теперь модно говорить.
Да, на заводе не работал, занимался черте чем… Нет, людей не убивал, наркотики детям не продавал, но все равно: где-то что-то делал не совсем законное. А значит, по мнению обывателя являюсь преступником.
Э-эх… Наш российский обыватель… Пока его самого не коснется своей карающей, вечно только карающей, рукой репрессивная машина государства, он только рад поддакивать: так им и надо! всем им так надо! к ногтю! в тюрьму их всех! И лишь когда его самого или его «несмышленого» отпрыска, его внука, барта-сестру, подомнет под себя каток отечественной правоохранительной системы (в который раз удивляюсь — слово-то, какое: ПРАВО-ОХРАНЯТЬ! Чьё? Чьи?), вот тогда ханжа-обыватель кричит уже совсем иное: «Так он же, Мой! по глупости, по неразумности своей совершил Это… Молодой ышо…» либо: «Так что ж им, нам! прикажешь делать?! На что жить-то? На пенсию на мою? Вот он и пошел делать Это…» «Так ведь все воруют! Что у нас там чиновники, бизнесмены разные, не воруют?» и далее обычно следует выливание помоев на власть, на владельцев дорогих машин и загородных домов (короче на всех выше среднего!) в оправдание действий своего чада, своего ближайшего родственника, который сам по себе человек безусловно положительный, но так получилось… оступился… связался с плохой компанией… Возможно из-за несчастной-непутевой любви пошел по кривой дороженьке… или по еще каким-нибудь объективным и простительным причинам, обстоятельствам непреодолимой судьбоносной силы, толкнувшим на преступление — досадное недоразумение! Одним словом — виноваты все и всё, и всегда кроме нас самих и нашего окружения. Ну да ладно… Что-то я отвлекся…
Итак, следователь пытается мой «порожняковый вагон» прицепить к составу наполненному событиями, уликами, свидетельскими показаниями, к составу уходящему, скорее всего, на несколько лет вперед… Всю последнюю неделю я был хмур, пытался смириться с фактом сидеть в «Крестах» еще по меньшей мере год. Нет, конечно, если наши дела и будут объединены, мне не светит та же участь, что моим знакомым из темного прошлого, но и пробыть за решеткой еще несколько месяцев, пока будет длиться бесконечный суд, перспектива тоже безрадостная.
Я прекрасно осведомлен, как выводят из неловкого положения следователей и обвинителей на процессах судьи. Ведь надо сохранить, не дать потерять своим бывшим коллегам лицо (кто не знает – сообщаю: наши судьи в прошлом прокурорские работники и почти никто адвокат…). Объявят приговор. В приговоре том и мне найдется место. За ту мою статью, за которую по практике никогда не дают срок, мне влепят какое-нибудь непонятное-невнятное наказание: толи условное, а толи и нет (как хочешь — так и понимай!), и всё — на свободу с чистой совестью. Ведь, в тот счастливый, далекий миг я должен буду забыть все несправедливости и превратности пережитых бесконечных тюремных дней и ночей! Должен! Должен(!) радоваться и ликовать что вот она – свобода! Должен(!) быть благодарен судье-судьбе за то что отпустили… за то что шутя не дали нешуточный срок, за то что не обделили свободой на еще большее время… Спасибо…
И вот сегодня, обычный день, обычный тюремный распорядок. Самая обычная камера, рассчитанная при царе-батюшке на двух, максимум четырех человек. Потом, при советской власти, к железным двухъярусным «шконкам» (койкам) приварили еще один ярус, и она номинально стала шестиместной… Ну а во второй половине двадцатого века сюда стали набивать и по двенадцать (как сейчас у нас) и по четырнадцать и по шестнадцать душ…
Самая обычная камера, в которой сидят месяцами, годами(!) — это помещение метров шесть-семь квадратных. Зарешеченное и закрытое «ресничками» (металлическими пластинами подобно полузакрытым жалюзи) окно. На противоположенной стороне дверь, посередине двери закрывающееся снаружи отверстие-окошко, называемое в простонародье «кормушкой». Оно и понятно, дверь открывается редко, а через открытую «кормушку» поступает и баланда и «заходят» передачки и письма, залетают тюремные новости. В углу камеры унитаз («дальняк»), там же раковина — этакий санузел, сануголок.
Вот краткое описание помещения с помещенными в нём узниками…
Нравится мне слово «узник». Из него прямо-таки сочится угнетенное состояние, заключенного под стражу человека, звонко кричит оно про ноющие раны несправедливости…
«Но всё-таки двенадцать человек на крошечном пространстве лучше, чем двадцать пять», — вспомнил я с содроганием сутки, проведенные в свое время в «собачнике».
«Да-а уж-ш, — ухмыльнулся вслед своим воспоминаниям, — поездку на этап перед этим Новым годом буду помнить долго!»
Теперь, когда мне понятно, что шестеренки хорошо смазанного полицейского аппарата, который, безусловно, и правит нашим обществом, перемалывают в числе прочих и мою жизнь, остается лишь как-то скрашивать унылое пребывание здесь, в тюрьме, и копить в памяти, рассказанные истории, накопленные впечатления и сделанные (надеюсь правильные) выводы.
Да уж… Сидеть мне теперь здесь долго. Оглядел стены камеры и постарался свыкнуться с этой мыслью и попрощаться с остатками надежды, которые жили во мне до прошлой недели.
Чтобы унять хандру прибегаю к довольно странному способу. Я уже давно придумал для себя такое успокоительное: если тебе кажется что все вокруг плохо – дальше некуда, вспомни, что все-таки дальше есть куда. Подумай, как может быть еще хуже и тогда, возможно, теперешние невзгоды тебе покажутся пустяком!
Кстати, и забредать в глубины памяти не надо, все самые неприятные события со мной происходили совсем недавно. Они происходят и сейчас – что может быть хуже самого факта отсутствия свободы?! Только полное отсутствие свободы! Твое абсолютное уничтожение (не обязательно физически). Нет я не пережил то что пришлось пройти людям в ужасном тридцать седьмом, мне лишь довелось чуточку к этому прикоснуться… Как там всё было перед этим Новым годом? Воспоминания еще свежи, их запах еще не выветрился из моего сознания…

Всего шестьдесят шесть дней назад:
Мы уже пятнадцать часов(!) сидим в «собачнике» и периодически стоящие рядом с «кормушкой» сообщают всем томящимся здесь, что вот скоро, вот сейчас будут поднимать. «Поднимать» — это значит отправлять по своим камерам. «Собачник» – это тоже камера, такая же по размеру, как и все в тюрьме «Кресты», но вместо «шконок» в ней по всему периметру скамья — камера сидячая. Находится она на первом этаже, в отличие от большинства других, и предназначена для временного содержания вновь прибывших с воли, кому выбрана мера пресечения содержание под стражей, либо для приехавших с этапа, то есть из суда или со следственных действий (как я).
Нам не повезло – наш этап происходит тридцатого декабря. Завтра Новый год и, по всей видимости, сегодняшняя смена не торопится выполнять свои служебные обязанности.
Нас тут двадцать пять человек (занимая себя — я сосчитал), помещение же это площадью примерно метров шесть, чуть больше кухни в стандартной квартире, в обычном панельном доме. Мне посчастливилось приехать сюда одним из первых, и я успел занять сидячее место, те же, кто прибыл с этапа во вторую очередь или еще позже стоят, либо приспособились кое-как на своих баулах (на этап ездят со всеми своими пожитками — мало ли человек на суде получит срок, тогда положена другая камера, для осужденных; или наоборот — его отпустят на свободу… в любом случае: «с вещами на выход»).
Поначалу большинство впихнутых сюда вели себя возбужденно, громко разговчаривали, делились новостями, весело шутили. Те, кто приехал из ближайших к Питеру пригородов (их обычно отправляют туда на несколько дней), варили чефирь или крепкий чай, удерживая на весу, над головой облупленную кружку и присоединив вилку кипятильника к выковырянным от лампочки проводам над входом, да подкреплялись съестным, которым их снабдили пробившиеся на неофициальное свидание родственники.
Один из них неосмотрительно отпивал из пластиковой бутыли молоко. «Рискуешь», — сказал ему я. Он действительно рисковал…

Там в маленьких городках – спутниках мегаполиса все проще и дешевле. Я немного позавидовал веселым, словно вернувшимся из отпуска этим пригородным преступникам. Ах, если бы и мне посчастливилось не только быть прописанным в Ленинградской области, но и жить и совершать свои противоправные действия именно там! Но фактически, неформально я питерский, и загородные поездки мне не светят… Максимальное мое удаление от тюрьмы это здание суда, да еще вот следственный изолятор Главного Управления Внутренних Дел… Последние пять дней я провел на Литейном… К счастью я оптимист, во всем стараюсь искать положительное или хотя бы познавательное.
Поэтому в моем мозгу и возникла мысль энтузиаста-исследователя: «Зато, мне довелось побывать во временном изоляторе ГУВД, через который в свое время, в тридцать седьмом (да и не только!), прошли многие политические». Там, находясь в вынужденном одиночестве в полутемной камере с чугунным унитазом, без телевизора, без радио, с одной единственной книгой, что закончилась уже на второй день, я заставил свое сознание, свое самое глубокое нутро понять, прочувствовать, как себя ощущали, заключенные, репрессированные «враги народа», лет так шестьдесят-семьдесят назад. От этого вживания в образ по системе Станиславского чуть не «поехала крыша»… Стены, которые хранили меня от окружающего мира, для которого, по мнению судьи и следователей не существовало большей опасности, чем моя персона, эти стены вот так же давили на схваченных по доносу, осужденных за мнимый шпионаж или вредительство. Вот точно так же, как и я, они тосковали и проклинали государственную систему, при которой им довелось жить, предателей-друзей, по чьей милости пришлось оказаться здесь, себя, свою беспечность или оплошность, и пытались предугадать уготованную им дальнейшую судьбу.
Впрочем, мне там было, конечно же, легче. Я хотя бы знал, что меня не расстреляют…
«А в остальном, — опять заходили ходуном невеселые думы, — ничего не изменилось. Все та же карательная сущность судов, все тот же страх заключенных, то есть, извините – временно(!) задержанных, все то же инертное равнодушие общества».
Интересно, если бы все вышедшие после этого пребывания под стражей, отпущенные за недоказанностью или же из-за отсутствия состава преступления (впрочем таких год от года всё меньше и меньше), подали в тот же «самый гуманный суд в мире» иски, да требования компенсировать проведенные за решеткой месяцы иль годы, парализовало бы это нашу судебную систему? А если добавить к ним жалобы осужденных без доказательств, без свидетельств, кое-как (а вот такое встречается все чаще)? Тогда как?
Наверное, никак.
Ни-как…
Как всё и вся в этом государстве она, эта система, нашла бы способ отмахнуться от назойливости, не понимающих своего счастья вновь получивших волю Людей. Или, что еще хуже и чего опасаются почти все вырвавшиеся на свободу, те же работники прокуратуры или милиции, совершившие ошибку, оплошность, недоработку, найдут новый (или старый!) способ упечь вас, ищущих справедливости, за решетку.
Любимый тезис нашей ПРАВООХРАНИТЕЛЬНОКАРАТЕЛЬНОЙ машины, тезис, приписываемый Ф. Дзержинскому, чей бюст стоит наверняка на столе нашего горячо любимого президента, тезис такой: «То, что вы до сих пор на свободе, есть не ваша заслуга, а наша недоработка!» Да что там говорить, если и милиция и обыватели отождествляют образ Жеглова и артиста Высоцкого и считают этого «опера» из «Места встречи изменить нельзя» положительным героем! А он не положительный! Не положительный! «Вор должен сидеть в тюрьме!», «Давай у любого из граждан спросим: что им по сердцу моя ложь или твоя правда?», «Наказаний без вины не бывает»! Отличные цитаты! «Жегловщина» в наших «органах» вперемешку с откровенным бандитизмом сейчас распространена повсеместно. И почему-то всем это кажется нормальным. Вернее — все с этим смирились.
Граждане россияне, покажите мне хоть одного честного мента! Покажите мне это живое, не съеденное товарищами по работе, ископаемое!
А в ответ тишина…
Да!
Большинство сидящих в тюрьме, конечно же, виноваты.
Большинство сидящих в тюрьме, сокрушаются в том, что попались, а не о том, что совершили.
Большинство сидящих в тюрьме — сидят без доказательно!
Большинство, вернее — все сидящие в тюрьме, видят в лице тех, кто призван охранять закон тех же преступников и у них есть на это основания, у них есть доказательства!
Большинство сидящих в тюрьме не хотят возвращения сюда!
Большинство сидящих в тюрьме, выйдя на волю, ни за что и никогда не будут жаловаться на не справедливость приговора, не обоснованность содержания под стражей, на каждодневное беззаконие, происходившее вокруг них и с ними, пока они находились за решеткой… Никогда! Никто не хочет по собственной воле лишиться воли.

Тот, которого я предупреждал об опасности пить взахлеб молоко, побледнел, и весь как-то напрягся. Я не завидовал ему. «Толчок», туалет – две железные площадки для ног и дырка (давно таких не видел, со времен службы в армии), сверху труба с краном; из этого крана смывают мочу, наливают воду для чая и моют руки, кому надо; так вот — толчок забился. В него последних пятнадцать часов кидали что попало, любой мусор – всем плевать — скоро, скоро разойдемся по своим камерам… «Вот так же и на воле — взгрустнулось мне, — гадим везде, лишь бы не у себя под носом, а получается, что именно себя грязью и заваливаем. С дачи выехал и бросил мешок с отходами в кювет, в лес. Мусоропровод на твоем этаже забился – спускаешься на этаж ниже… и там не работает… что делаешь? Оставляешь мусор тут же, рядом. Ведь, твоя квартира выше, намного выше. Но, не радуйся особо (и не надейся!) – ты такой не один, найдется и на тебя умник, тот, что живет еще выше. Он не пройдет мимо свободного местечка у твоей двери и положит там свой пакет с отходами. Готовься к праведному гневу, возмущайся: какие люди в твоем подъезде свиньи!»
И так везде…
Я опять сфокусировал зрение на страдальце, что ужасно хотел вывалить из себя жижу, которая образовалась в результате необдуманного употребления в неподходящих условиях молока. Ему не позавидуешь. Присесть на наш «толчок» невозможно – он не работает… Присядешь, если пустят еще (нет, не пустят!), навоняешь на всю камеру – не простят, тюрьма жестокое место с суровыми понятиями. А не присядешь – что делать? В штаны делать? Тоже позор… Вот и для него настает его микро-тридцать-седьмой.
Глядя на этого глупца, я порадовался тому, какой я умница: утром на завтрак съел одну ложку каши (лишь бы желудок не совсем пустой был), выпил два глотка полупрозрачного чая и все. Как чувствовал, что путь домой будет долог. («О, ужас, — подумал я. – Домом называю камеру в «Крестах», в тюрьме!») Теперь мой организм ощущал себя относительно комфортно, у меня пока не возникало потребностей в физиологических отправлениях.
Прошло еще два часа. Нас опять выводили на «шмон». Ну, чего искать?! Уже три раза до этого искали! Однако обыскивают вновь. У какого-то бедолаги распарывают ботинок, он показался «цирикам» подозрителен («цирики» – охранники, работники тюрьмы). Ничего не нашли… Что ж, работа у них такая, копаться в грязном белье, залезать руками в потную вонючую обувь, искать, искать… то что нашел забывать сдавать… А иначе, как жить? Как семью кормить? Я представил, что вот сейчас этот человек в форме пойдет в свой закуток и будет этими же руками резать колбасу и хлеб, запихивать все это в рот… Да-а, трудно здесь работать и не потерять брезгливость.
— Командир, когда уже по хатам раскидывать будете, — спросил громко, чтоб все слышали, один из прошедших досмотр.
— Скоро, — получил он ожидаемый ответ.
Скоро… Сколько это скоро? Странно — как выдерживают нервы у вбитых сюда. Никто не сорвался, ни у кого не случился припадок или приступ. А ведь очень многие среди нас должны быть психически неуравновешенны, почти у всех в той или иной степени есть в головушке какая-нибудь паранойя, иначе не сидели бы здесь. Однако пока вокруг всё относительно спокойно, всё без эксцессов — все страдают, но нет конфликтов, нет отвратительных сцен…
«Всё-таки, хоть тут и сидят одни только чуваки-мудаки, но, тем не менее, все они бойкие-стойкие ребята», — весело (как ни странно), ненавидя всех и вся, думаю я. Возможно это веселье было на грани истерики. Возможно это был, так называемый, не вырвавшийся на свободу нервный смех. Да. Ему ни при каких обстоятельствах не суждено выскользнуть наружу – знаю наверняка. Он вдавлен далеко, ниже голосовых связок, ниже горла, куда-то глубоко в живот. Неврозу не вырваться из меня. Нет. Ни при каких обстоятельствах! Я словно пытаюсь переварить его желудком и отправить дальше в кишки, смешать с дерьмом. Спокойствие! Видимое спокойствие…

Нас и арестантов из других «собачников» опять загнали обратно по клетухам.
— Они так и до Нового года могут не поднять, — предположил кто-то. – С них станется.
— Да уж, — поддержал разговор очень похожий на жигана времен НЭПа, парнишка в кепке. – Кстати, тридцатое уже закончилось…
— Да они там, небось, празднуют уже. Бухают, — послышалось от кого-то, стоящего рядом с окном. С разных сторон понеслись нецензурные реплики в адрес милиции и грустные шутки по отношению к себе и своего незавидного положения.
Я поискал глазами любителя молока, у которого был приступ поноса. Он стоял неподалёку и расслабленно курил. До меня долетел обрывок фразы сказанной им приятелю, что находился рядом с ним: «… в соседнюю забежал и…». «Ну, а цирики чё?» — поинтересовался его товарищ. «Да ничего… заходят – я сижу… ну надо человеку… сказали: давай скорей, — и ушли». «Молодец», — похвалил его приятель. «У них, кстати, тоже толчок забит», — улыбнулся засранец. «У цириков?» «Нет… Причем здесь цирики?.. У соседей».

Почти все курят, причем большинство дымят от нечего делать — привычка коротать время за сигаретой. Атмосфера вокруг такая, что плохо различаются лица сидящих напротив. Стараюсь не вдыхать в себя глубоко, этот отравленный воздух. Я не курящий и мне кажется, что норма пассивного потребления никотина на всю мою оставшуюся жизнь уже получена полностью и даже с избытком.
«Боже! – думаю изумленно. – Неужели они не понимают, что создают тут газовую камеру?! Бухенвальд какой-то! Губят себя, свое здоровье… моё здоровье!»
Мой отец не смог отказаться от курения до самой смерти. Он много лет работал на вредном производстве. От родного государства за самоотверженный труд получил один орден «Дружбы народов», одну поездку за границу (чтобы крепить эту самую дружбу между народами), и несколько болезненных лет на пенсии. Он не смог отказаться от сигарет даже тогда, когда врачи поставили ему знак равно между табаком и смертью… Он умер месяц назад…
Странно, но я надеялся на снисхождение судьи и прокурора, надеялся обрести свободу за счет ушедшего из жизни отца… Ведь я не убийца и не грабитель, моя вина спорна и вряд ли будет доказана, почему бы им не проявить милосердие?
Наверное, это кощунство. Меня не влекло неудержимой силой уронить горсть земли на крышку гроба моего родителя, нет. Чего хорошего в похоронах и поминках? Я наивно и коварно ждал снисхождения, от тех, в чьих руках была моя судьба. Уповал на пробуждение вдруг человеческих чувств в чёрствых, иссушенных душах. Но как всегда оказалась права старинная русская поговорка: Не ищи дров в истопленной печи… Конечно меня не отпустили. Еще чего?! Ишь чаво захотел?!
Однако и я хорош! Первое, что подумал, узнав о смерти отца: Вот он шанс! Шанс получить билет на волю… И уже только потом, потом мое сердце сжалось, затянулось в узел и навалившаяся тоска бросила меня на жесткое тюремное ложе, где я повернулся к стене и закрыв глаза плакал не проронив ни звука, ни слезинки.

Самое ценное, что есть у любого человека это жизнь – осознанная жизнь! Самый дорогой и самый неоцененный подарок Господа Бога! А любое лишение свободы, это в некотором роде убийство жизни! Существование за решеткой, в ограниченном пространстве, когда ты не можешь совершить ни одного действия по собственному желанию, когда все твои поступки определены не тобой, а только внешними факторами — убивает тебя.
Находясь на воле, ты волен над собой! Даже когда говоришь: «Так Надо» или «Я Вынужден», «Обязан», «Не могу», «Не имею право», на самом деле все что ты делаешь или не делаешь, лишь осознанная необходимость и ничего более. Ты можешь, можешь поступить по-другому! Есть долг перед кем-то и возможно даже пред собой, есть какие-то правила, но при желании все их можно отмести, нарушить.
В местах Лишенных Свободы всё иначе… Здесь ты не властен над своими действиями, ты не полноценен. Ты можешь сидеть в одной камере с вполне нормальными людьми, но ты каждый день, двадцать четыре часа в сутки будешь находиться только с ними на площади шесть-семь квадратных метров (в других тюрьмах есть камеры попросторней, но и заключенных там соответственно на порядок больше), постоянно с ними и больше ни с кем. Ты не можешь говорить, что думается и как вздумается! Ты не можешь вдруг встать и пойти погулять, когда захотел и куда захотел. Не можешь посрать (извините за выражение) когда приспичило, наконец. Ты не можешь почти ничего! Ты не волен! Ты в неволе!
Незаконное лишение человека свободы, то есть, другими словами, захват заложника, (даже на день!) карается по нашему уголовному кодексу, не менее строго, чем убийство. Вот как закон ценит право на свободу! Но самим исполнителям закона на свободу людей плевать. С какой легкостью они, даже не разбираясь в сути уголовных дел, избирают меру пресечения содержание под стражей! А ведь, большую часть граждан (и находящиеся в тюрьме пока еще граждане!) можно было бы и не бросать за решетку до объявления приговора, но в этом государстве так не принято.
По-идее – заключение человека в тюрьму до рассмотрения его дела в суде имеет одну единственную задачу: обеспечить явку подозреваемого, подсудимого в следственные органы и в зал суда. Такая мера пресечения, по той же самой идее, должна выбираться для совершивших особо жестокие преступления или для тех, кто может скрыться. Но у нас в стране, по мнению Судей (не обвинителей, а тех, кто призван РАССУДИТЬ!) скрыться может каждый, на кого пало подозрение и поэтому им (судьям) спокойнее, когда они (подозреваемые, подсудимые) находятся под полным контролем и легко досягаемы.

Нет человека порочнее и страшнее чем человек обличенный властью судить, казнить или миловать, решать судьбу другого существа наделенного разумом, какой бы грех по его, судьи, мнению или, даже по мнению общества, это существо не совершило!

Наверное, это неплохо, что меня вывозили для следственных действий на Литейный, в Большой дом. Резко сменилась обстановка. Впрыснулся в кровь адреналин. Заработал на полную катушку инстинкт самосохранения. В такие дни не думаешь ни о чем кроме как о своем поведении на допросе, предполагаемых каверзных вопросах и правильных ответах на них. Это тебе не экзамен на поступление в каое-либо учебное заведение или на профпригодность, это тест на ВЫЖИВАЕМОСТЬ! Тест на силу желания вырваться на свободу, и в то же время — испытание на уменее жить в неволе, жить под высоким давлением. Не сломают, не раскусят – значит – жив и ТУТ, значит – будешь жить и ВНЕ. Когда каждый день тебя ведут к следователю, а ты гадаешь – кого увидишь там или что тебе покажут там, и как ты не удивишься и спокойно ответишь, на глазах у понятых, смело и уверенно, тогда твой мозг отметает все постороннее и даже все не чужое, болезненно близкое, тогда твой мозг спасает тебя, исправляет наделанные им ранее ошибки. Как сказал граф Калиостро в «Формуле любви»? Что-то вроде: «… Когда уходишь от погони ни о чем другом уже думать некогда…» Одним словом: Спасайся, кто может! Я пытаюсь… я спасаюсь…

Теперь вот жду с другими временно находящимися под стражей, когда эта самая стража устанет пить, провожая старый год, и вспомнит о нас… Хотя о нас они иногда вспоминают. Ведь периодические вытаскивания на «шмон» брошенных в собачниках, заключенных, прибывших с этапа уже много часов назад, не что иное, как поиск выпивки (или других допингов), закуски или же, наконец, денег на все это… Возможно у кого-то что-то и находят. А некоторые и сами предлагают спрятанные надежно заначки или обещают рассчитаться по прибытию в камеру. Предлагают, обещают, лишь бы поскорее вырваться из этой душегубки. Один или двое из нашего собачника смогли выйти за дверь и больше сюда не вернулись. Что ж, у каждого свой путь, свои возможности. У меня денег нет, значит, я как все — на общем основании.
Да и не охота кормить-поить, тех, кто и так живет за счет отсутствия нормальной жизни у других. Я их ненавижу! И после этого сидения в подвалах «Крестов» ненавидеть буду еще больше! Мстительно мечтаю, как, выйдя на свободу, когда-нибудь в праздник «День милиции» увижу в заношенной куртке, в засаленных форменных (или в обычных) брюках, в дурацких кубических ботинках, пьяненького мужичка с уроненной тут же рядом кепкой и держащего в ослабшей руке «гильзу от последнего снаряда» — бутылку из под крепленого пива. Он будет сидеть на граните набережной или на скамеечке в парке рядом с молодым сугробом… и я нежно толкну его в ледяную воду или в мягкий снег… И меня кто-нибудь заметит и я снова окажусь здесь… А может быть и не заметят… Может быть обойдется… А скорее всего — я брезгливо пройду мимо… Да-а, вот такие мечты, вот такой антагонизм.

Какой-то парнишка, высокий, красивый, вдруг громко окликает сидящего на своем бауле поодаль, спокойного, старше средних лет, щуплого мужчину. По наколкам на руках у того что постарше, понимаю – молодой, но «стремящийся» «пацанчик», призывает в эксперты авторитетного авторитета, способного рассудить ох какой нелегкий спор(!) этого начинающего бандитика с таким же как и он, видимо, в первый раз попавшимся, юнцом-преступником.
— Слышь, — говорит парнишка, расправив широкие плечи и приподнявшись над сидящими как попало, и теми, кто стоял, но был ниже его роста. – «Белый»!..
«Белый» повернул голову в сторону обращавшегося к нему. Наверное, они были из одного городка и вместе ездили на этап. Там тот, что помоложе и оценил авторитетность да многоопытность своего старшего товарища и теперь почитал того как наставника и гордился знакомством с ним… Я уверен, что так все и было… Или почти так.
— «Белый», скажи: вот если кто-то не торгует постоянно «дурью», но… а так… иногда для себя покупает, ну и чтобы свою дозу окупить продает пару «чеков» на сторону – он же не «барыга»?
— Если продаешь, значит – «барыга», – хмуро, с ухмылкой прозвучало за спиной вопрошавшего. Это его собеседник, произнес погромче свою точку зрения, чтобы тот, кто будет рассуживать их, мог услышать альтернативную, принципиально иную позицию.
Их, этих незаматеревших ещё преступников, интересует до сих пор: могут ли они носить гордое звание «Бандит», «Пацан», или продажей чего-либо, например, наркотиков (без которых они жить не могут и с которыми скоро не будут), опозорили себя на столько, что теперь их следует презрительно называть «Барыга» и… Что? И что теперь? Чем живут они? Чем промышляют и зачем им это «гордое» звание? Зачем им нужны остатки развалившихся не без помощи таких же, как они молодых отморозков, «понятий»? Зачем цепляться за свод законов, по которым никогда не жил и жить не сможешь? Они ведь, эти красавцы молодые, посидят за решеткой, посидят — наберутся всяких глупостей тюремных, с гордостью подобной той, с которой уже имеющий интимные отношения с женским полом старшеклассник выказывает себя перед сверстниками, вольются в свою прежнюю среду, будут с еще большей жестокостью и циничной продуманностью совершать новые злодеяния и через какое-то время, скорее всего, сгинут… В могилу сгинут или опять сюда «в места не столь отдаленные». Возможно перед смертью, если повезет, успеют родить мутантов… Ну а коль попадут сюда, то еще покоптят небо сколько-то лет…
Как ни странно, уехать за решетку для них синоним слову: жить. Все-таки в местах лишения свободы есть какие-то рамки поведения, какой ни наесть, но контроль, наконец – каждодневный прессинг окружающей обстановки. Ты не предоставлен сам себе, все время в напряжении. Поэтому и наркота, и администрация колоний, и заточки «урок», и прочие удовольствия, в большинстве своем, таких как этот парень, не убивают. Они эти парни, привыкают, учатся, перерождаются. Для них «тридцать седьмой» будет длиться всю их бестолковую жизнь.
Ну а на воле, среди плотно сидящих на игле, своих старых товарищей, эти, теперь уважаемые ребятки очень быстро догонят и перегонят их по суточной норме потребления героина или его суррогатных заменителей. Они ведь так много пропустили! Так много не успели! Вот и наверстывают…
Повидавший, посидевший, поседевший за решеткой авторитетный наставник молодого наркомана, что-то ему ответил. Я не услышал, был слишком поглощен своими философскими мыслями.

— Что ж… наверное, и мы будем встречать Новый год тута, — вывел меня из задумчивости голос соседа сидевшего… вернее — прилипшего, впечатавшегося в мой правый бок.
Я молча посмотрел на него. Потом спросил просто так, почти без интереса:
— Сколько времени?
Он сказал. Оказалось — мы находимся здесь уже двадцать часов.
— Это еще ничего, — вроде как успокаиваю я себя и тех, кто слышит мою тихую речь. – Я слыхал, вернее, читал где-то, как на этапе, на дальнюю зону зеков сутками на улице на корточках сидящими держат. Ни пожрать ни поссать, ни посрать не дают. Люди под себя прямо и ходят…
— Да. Бывает, — подтвердил мои слова тот засиженный, к которому обращался молодой парень в поиске правды. – Бывает и похуже…
Что похуже: сидение на корточках в непогоду под открытым небом или что-то еще другое — он не сказал, а никто и не спросил. Так ли это важно? Важна только наша судьба. Вернее каждого беспокоит лишь его собственное несчастье, его ужасное сегодняшнее положение, а страх ухудшения участи уже привычен и не вызывает дополнительных эмоций. Сидим и ждем. Разговоров почти не слышно. Все устали. У всех личный «тридцать седьмой».

Прошло еще два часа, дверь открылась и наконец-то нам приказали выходить для распределения по своим камерам.
Слава Богу! Слава Богу!
Да, не бывает атеистов в окопах на войне, не бывает атеистов и в тюрьме! Так что: Слава Богу!
Возвращаюсь в свою «хату», ура! Как там, в старой каторжной песне, времен как раз «тридцать седьмого», поется? – «…и мечтаю о бараке, где хоть нары я найду…» Теперь очень хорошо начинаю понимать эти слова.
Встаю, чтобы выти за пределы «собачника». Ноги затекли и плохо слушаются. Как оказалось, не у меня одного. Один арестант, вскочив резко с места, подхватил свой баул и тут — колени его подкосились. Он бы упал, не будь нас здесь так много. Кто-то толкнул его инстинктивно и грубо, кто-то поддержал, подхватил под руку. Он выправился и заковылял сам.

Еще пара часов проволочек и необходимых для возвращения-«подъема на крест» формальностей да продцедур (не медицинских конечно же) и я вхожу в свою родную (нонсенс – родную!) камеру. Вижу приветливые знакомые лица своих товарищей по несчастью, о которых когда-нибудь смогу сказать: «я с ним сидел». Кого-то не хватает. Это значит — кто-то ушел на зону или на волю, осудился… Сейчас мне расскажут об этом, а пока я сам кратко говорю о своей поездке на Литейный (без подробностей, о которых и не принято рассказывать), и, самое главное, о злоключениях на этапе. Меня подбадривают. Дают кружку с крепким горячим чаем и огромный бутерброд. Откусываю, отпиваю. Есть, как ни странно, не хочется. Организм всё ещё «выходит из окружения» и настроен на лишения и скудное питание. Однако ем. Ем и начинаю чувствовать проснувшийся аппетит. Ничего… Отсутствие дополнительных тягот уже хорошо, уже почти счастье. В хате тепло и не накурено. Житель «пальмы» (на «пальме», то есть на третьей последней «шконке» под потолком, по двое на одной, обычно живут самые обездоленные, те, кто помоложе или постарее, те, кто нищ и слаб, законченные наркоманы и просто неудачники), житель «пальмы» заправляет мое спальное место внизу.
Сейчас я лягу спать. Высплюсь. А пока, ребята приготовятся к Новогоднему празднику и, если «маски» не устроят нам «карнавальную ночь», ворвавшись сюда перед боем курантов для производства тут шмона-обыска, с переворачиванием всего, что не привинчено, к верху тормашками, то тогда… мы слегка выпьем припрятанный коньяк, закусим присланными с воли вкусностями и мирно посмотрим новогодние передачи по телеку.
Бутерброд и чай в моем желудке не прижились. Наклоняюсь над унитазом. С сожалением о переведенных в холостую продуктах, выблёвываю всё из себя…
— Ерунда, — успокаивает меня мой тюремный кореш Вова. – Ложись, поспи. Желудок тоже отдохнет.
И то верно – спать. Теперь можно и поспать. Теперь после следственных мероприятий от мня уже ничего не зависит. Спать. И ждать своей участи…

И вот сегодня. Самое обычное тюремное сегодня. Я успел с прошлой недели свыкнуться с судьбинушкой… Да, сидеть мне тут еще долго и не на что больше надеяться, все возможные жалобы написаны и отклонены, все возможные суды об изменении меры пресечения состоялись и везде получен отказ от не смотрящих тебе в глаза судей. Что ж… Значит надо обустраиваться в «Крестах» на продолжительное время. Одно лишь немного радует меня – следствию я не интересен и не нужен более, значит, из «хаты» в «хату» дергать не будут и значит, сидеть буду спокойно. Спокойное сиденье в тюрьме много значит, много стоит…

Все случилось именно так, как обычно и случается желанное… внезапно. Долгожданное событие свершается, как правило, вдруг…
Я дописал письмо домой, оглянулся, и решил улучить минутку до ужина, чтобы удовлетворить свои естественные надобности.
— Никто не ест? – произношу стандартную фразу, ведь идти на «дальняк» когда кто-то ест нельзя! Даже если этот кто-то самый последний замухрышка, «черт» какой-нибудь.
— Нет, — Нет, — Нет, — прозвучало из разных точек нашей камеры.
Иду на унитаз. Задергиваю стыдливую занавеску – единственную перегородку между санузлом и остальным помещением, где сидят, спят, едят, живут люди, одним словом. Стягиваю спортивные штаны, сажусь и включаю воду. Здесь нет накопительного бачка как в обычных туалетах. Вода включается и течет постоянно по желобу унитаза. Это позволяет не распространять запах по всей камере, когда не только мочишься. Удивительное дело, но и при выпуске газов из кишечника, в воздухе почти ничего не чувствуется… Возможно, эти вонючие метеорные ветры растворяются в постоянном потоке воды, льющемся под источником этих газов. Не знаю.
Я сидел и размышлял… Не помню точно о чем думалось мне в тот момент. Возможно, решал для себя элементарные вопросы обустройства на будущие месяцы пребывания в тюрьме. Может быть — составлял для себя график занятий физкультурой. Ведь находясь в обстановки тотальной гиподинамии и огромного количества ничем не занятого времени, поработать над своими мышцами сам Бог велел.
Кормушка со скрипом-грохотом отворилась и «цирик», назвав мою фамилию, объявил: «С вещами на выход!»
Что?! Меня?! Куда?! Зачем?!
Первая мысль переводят в другую камеру – от Ментов всякого можно ожидать… Видимо, мое дело вернулось из прокуратуры с требованием: «Доказательств!» «Доказательств дайте!» А откуда взяться доказательствам в совершенно бесперспективном деле? Конечно только из признательных показаний самого подследственного (как и заведено у нас со времен легендарного «тридцать седьмого»!). А значит надо от меня их получить-выбить. А как? Только созданием невыносимых условий… С ужасом думаю, что мой перевод может состояться и в не обычную «хату», а в «пресс-камеру» (это где сидят продажные подонки, в обмен на смягчение своей участи «прессующие» специально к ним подсаживаемых). Что же делать?
— Не ссы, — слышу бодрый голос моего кореша Вовки. – Я тебя вытащу, затяну обратно!
Я ему верю… Он сможет…
— Слышь! Командир, — подпрыгнул он к кормушке. – А куда его? А?
Слова ответа не долетают ни до кого кроме Вовы, что высунул голову сквозь кормушку, аж на «галёру» («галёра» — внешнее пространство за пределами камеры, галерея, с перилами и лестницей). Мой тюремный опыт говорит мне, что в любом случае необходимо испражниться по максиму, не известно куда попадешь и какие там порядки…
— Тебя «нагоняют», — слышу немного растерянный голос Вовы. Не смею поверить в услышанное. Не смею, ибо этого НЕ МОЖЕТ БЫТЬ! «Нагоняют» — значит выпускают на волю… Но этого не может быть! Я не кокетничаю перед собой – я действительно запрещаю себе верить в это. Еще ничего не известно… Они, администрация, спокойно могли ошибиться… или это вообще чья-то злая шутка…
— Не может быть, — проговариваю я вмиг осипшим голосом.
Мой корешок, наверное, со мной согласен. Он вновь сует голову в кормушку.
— Командир, чё правда? На волю?
— Да. Я же сказал.
На этот раз специально для меня произнесено громко. В голосе слышу веселые нотки… что это? Простое человеческое, присущее каждому, даже работающему здесь?.. Ведь хорошие новости всегда приносить радостно, хоть тебя лично они и не касаются… А может я себе всё лишь надумываю и охранник только смеется над обескуражено глупым выражением лица Вовки?.. И это возможно.
— На – во-лю… Слышь тебя нагоняют!
— Не может быть…
— Да может! Может! Везунчик! – почти кричит Вовка.
Быстро подтираюсь, мою руки… Что брать с собой? Говорят, что нельзя ничего, мол, дурная примета: тюремное чего-нибудь унес на волю, значит — вновь сюда вернешься. Наверное, чушь, просто твои вещи здесь нужнее, а на свободе, ты еще наживешь, на свободе… Что может быть ценнее свободы, которую тебе возвращают?!
Накидываю прямо поверх моего повседневного тюремного спортивного костюма зимнюю куртку и я уже готов к выходу наружу… К выходу за пределы этих мрачных стен всякий тут – всегда готов!
Не долгое прощание — на галёре подгоняют. Обещание придти завтра под окна покричать, помахать рукой (про «передачки» не говорят – само собой разумеется), зависть – как же без нее? (надеюсь, что она белая), крепкие объятья и всё… Мои ноги уходят отсюда навсегда…
Еще проходит два бесконечных часа, пока меня спускают через бесчисленные лестницы, мрачные коридоры и почти герметичные тамбуры к самому выходу. До последнего момента жду какой-нибудь пакости. Вернее не жду, а опасаюсь. Вдруг скажут: извините, ошибочка вышла, шнэель обратно в камеру! Но этого не происходит… Я, кажется, действительно обретаю потерянную свободу! Как выясниться для меня позже, тот бред (Бред!), который состряпали мои следователи в Дело за каким-то там номером, эту мешанину не-состыковок, не говорящих ни о чём свидетельских показаний людей, что я в глаза не видел, всё это не решился подписать обвинитель, прокурор. Такое бывает крайне редко… Без денег бывает крайне редко… Значит мне действительно повезло! Значит в моей жизни еще не все потеряно! Мне иногда везет!

Я выхожу из ворот тюрьмы. Выхожу на набережную. Ничего не изменилось тут снаружи, без меня не изменилось.
Вечер — темно, горят фонари и, фыркая мчаться по раскисшему снегу на асфальте машины. Я свободен. Пытаюсь впитать это чувство. Хочу вспомнить все, что я собирался сделать в тот момент, когда окажусь за пределами угрюмости замкнутого пространства, всё, о чем зарекался. Ничего не помню. Спокойно вокруг, спокойно внутри меня. Как будто и не было этого года. Небо на землю не рухнуло. Мир стоит на месте. Я свободен. В кармане, щедро подаренные охранкой (или как там в наши дни называется эта система?) несколько рублей на проезд. Я прописан в другом городе, мне дали денег чуть больше чем остальным, вышедшим сейчас вместе со мной на волю.
Группкой растерянных, странно одетых (кто в спортивном костюме, в летних кроссовках и в зимней куртке — как я, кто еще смешнее) мы идем к ближайшей станции метро. Идем по площади Ленина. Ильич стоящий на броневике указывает нам светлый путь к которому мы все должны стремиться. Пулемет под ним предупреждает, что если мы ослушаемся, нас ждут большие неприятности… Но мы идем в другом направлении. Робко шагаем к вокзалу, к метро, вступаем в бурную наполненную людьми, соблазном и опасностью жизнь. У ларька остановка. Скидываемся, покупаем пиво. Весело улыбаясь, узнаем, кто, за что и сколько пробыл в «Крестах», кто, где сидел.
Маленького роста, больше всех веселящийся парнишка, радуется, узнав о моем двухнедельном пребывании в корпусе, где сидят ВИЧ-инфицированные (там сначала было лишь несколько камер для тех, у кого обнаружен СПИД, потом этаж… когда туда заехал я — осталось три «хаты», где еще находились не больные, в том числе и я, но через несколько дней ликвидировали и эти камеры, а нас разбросали кого куда… вот такая геометрическая прогрессия). Он восклицает:
— О, и я там сидел!
— А ты что инфицированный? – спрашивает у него другой освобожденный.
— Да… вроде… нашли, — растерянно улыбается почти мальчишка, который и не узнал бы о своей болезни, если б не обнаружили у него менты при случайной проверке на улице пару грамм «герыча» на кармане, и не «закрыли» его… Ну а в тюрьме — обязательный анализ крови и убийственная новость. Что ж, это его судьба… его «тридцать седьмой».
— Может ошибка, — отхлебывает он из бутылки пиво и передает ее мне. – Может это только гепатит…
— Может, — пожимаю плечами и делаю глоток холодного пенного напитка. На самом деле пиво пьется без охоты. Холодно для пива на улице. Хочется домой.
Мы входим в метро. Почти все те рубли-копейки, что выдали нам в кассе «Крестов» на дорогу, оставлены в ларьке и превратились в слабоалкогольные напитки, долгое время для всех нас являющиеся «запретом», который достается втридорога и употребляется тайно. Этот бывший «запрет», символ воли, упал в наши желудки поверх еще не переварившейся тюремной жрачки, смешался с ней, влился в нее… Проходим рядом с контроллером, где обычно идут пенсионеры и прочие льготники. Показываем справки об освобождении. Нас молча пропускают. Стоящий рядом милиционер провожает нашу случайную свободную компанию нарочито равнодушным взглядом. Внизу, сойдя с эскалатора, жмем друг другу руки, желаем удачи и расходимся на все четыре стороны, по своим направлениям…
Я еду домой…
Знают ли мои жена и дети, что через каких-нибудь полчаса, я позвоню в дверь и… вернусь. Не много удивляюсь себе уже в который раз за сегодняшний вечер. Нет у меня желания скакать от счастья, целовать землю, впитывать всеми порами воздух свободы! Но ведь я же свободен! Все, кончилось! Кончилось! Закончился мой «тридцать седьмой»… и свой тридцать седьмой день рождения я буду отмечать в кругу семьи и самых близких друзей. Внушаю себе радость, а она не приходит и не приходит. Я просто спокоен. Я еду домой.

Да я еду домой, в маленькую квартирку, в так называемом «хрущевском» доме, где меня ждет (хочется верить, что ждет!), ждет моя семья и вольная жизнь.

Скоро весна. Для меня наступает «хрущевская» оттепель…