ОН БЫЛ

(В память о дедушке)

Он был дюжим и веселым. Громко смеялся и много шутил. Хватал нас на руки и кувыркал через плечо, а мы задыхались от радости и восторга.

Он был красивым и здоровым. У него были мягкие, вьющиеся волосы. Я сидела у него на плече и крутила барашек: «Деда, у тебя такие мягкие волосы».

Он был добрым, очень добрым. Я не помню, чтобы он когда-либо на меня кричал, ругался. А так как я была самой младшей, и единственной внучкой своего деда, он обожал меня больше жизни. Всегда брал меня с собой, рассказывал много о своей жизни. Помню, в одну ночь мы проговорили до самого утра. Тогда он пересказывал мне историю их с бабушкой любви. В конце мы рыдали оба. Я – от красоты и искренности времени и чувств, он – от жестокой реальности и страшной внутренней боли. Тогда я его не чувствовала. Я его просто очень любила. Он мне сказал, что когда у меня появится жених, я обязательно должна буду привести его к нему. Я обещала. Я считала, что это правильно, ведь кто ещё, кроме деда, который меня так оберегает и лелеет, может передать меня в чужие, мужские руки. Я обещала, вот только он не успел…

Он был искренним и нежным. Каждый день приносил с работы домой свежий хлеб. Нет, самый – самый свежий хлеб. Только из печи, ещё горячий и мягкий как пух. Самый вкусный хлеб. Он ломал его своими большими руками и отдавал мне кусок. Я вдыхала этот аромат. Я помню его и сейчас. Это потрясающий запах. Им пахнет мой дедушка. Так пахнет моё детство.

Он был чудаком. Писал в тетрадях, копошился в мелочах и деталях. Он мог из ничего сделать всё, что угодно. Золотые руки! Это про него. Сейчас я знаю и понимаю, что исписанные горы моих тетрадок и блокнотов – это «по его вине». Вечерами мы пели песни. Да, лёжа на диване. Он доставал из загашника старые песенники военных лет, и мы заводили песни на весь дом. Это было замечательно. Это было до боли гармонично и чувственно. Он не умел петь, так же как и я, но наши песни были самые лучшие и самые прекрасные, потому что лились от сердца. Или карты. Вот та игра, которая по жизни осталась со мной. Нет, я не безумный карточный шулер. Я просто много знаю и умею чувствовать, то бишь мне везёт. Но везение, знаете ли, штука тоже не самостоятельная. Она как минимум производная. А в моём случае – это наследственное. Мой дед был отличным картёжником. Он редко играл на деньги. Часто выигрывал. Меня учил самозабвенно и с наслаждением.

Он был моряк. Он видел море. Ходил в далёкие плавания. Ах! Я всегда предвкушала рассказы об этом. Моя фантазия зарождалась именно в тех краях, где плавал мой дед, там, где встретил он бабушку, там, где был героем и смелым малым для меня. А потом он купил лодку. Большую, деревянную. Назвал её моим именем. «Анюта» — мама большими буквами написала на борту, и мы пустили её по волнам. Я трогала рукой водную гладь, солнце пекло в обгоревшие плечи, а он ловко вытаскивал из воды рыбу и учил меня её снимать. Учил поддевать, ловить, чувствовать, наслаждаться этим. Я всегда носила на рыбалке его панамку – боцманку, хоть и по званию была только юнгой. Брат был боцманом, но панамку носила я. Дед был капитаном. Капитаном нашей маленькой, но самой лучшей лодки во всем море.

Он был мечтателем, с большой чистой душой. Он умел плакать. Он умел переживать, так сильно, как только может очень ранимое создание. Он был хорошим конспиратором и партизаном. Никто никогда не мог догадаться о том, что происходит с ним на самом деле, что он чувствует и почему так поступает. Как-то не было времени у всех. Так бывает очень часто, когда приходит старость, когда дети уходят, а внуки взрослеют. Но тогда я ещё была маленькой девочкой и помещалась в санки, на которых он катал меня по городу в канун нового года. Я не могла знать, что случиться. Я не хотела этого знать. Мне было хорошо. Я скребла руками по асфальту, потому что снега совсем не было, и заливалась смехом. Он бежал передо мной, и тоже смеялся.

Он был одинок. Среди всех нас он был очень одинок. Он заполнял своё одиночество внуками, пытался быть нужным, полезным, внимательным, иногда строгим. Он любил быть один. Я уже никогда не узнаю, почему, и что он делал со своим одиночеством, а тогда он просто уезжал за город и оставался там один. Никому не было до этого дела. Он сходил с ума. Тихо и обречённо.

Он был любим. Мной любим. Любим моим детством. Он был любим семьей, которую создал, которой дал свою фамилию. Просто никто не мог это показать, не мог сказать, когда была возможность, когда было время, и был он.

А потом я выросла из его рук. Я стала капризной, амбициозной и борзой. Я стала редко приходить, стала меньше замечать. А он заболел. Тогда он только начал болеть. Тогда был шанс его спасти…

И я уехала.

Сейчас я смотрю на одинокую, пустую лавочку во дворе его дома и вспоминаю. Я могу только вспоминать. Как когда-то я приехала в гости, и нашла его вот на этой лавочке. Он сидел смирно, словно замер, не дыша. Прошло так много лет после яркого солнца и зелёных парков моего детства с ним. Он стал совсем другим, похудел. Он очень постарел. Я подсела к нему, обняла за плечи. Он молчал. Он плакал, так же тихо и спокойно, как и дышал, и существовал. Тогда он уже почти не ходил. Каждый день он сидел на этой лавочке, и думал. Думал. О чём? Я бы многое отдала, лишь бы знать, о чём он тогда думал. Я сжала ладонью его худую, бледную руку, как когда-то в детстве он сжимал мою. Она тихонько тряслась. Так мы сидели и молчали. И я не знала, что сказать, я не знала, как сказать. Как сказать, что я его люблю, очень люблю. Я разучилась говорить ему это…

Память никогда не умрет. Она дана, чтобы не забывать о том, что ты сделал. А чего сделать не успел.

Я вспоминаю бабушкины звонки. «Приедь, Ань. Приезжай на каникулы. Приезжай, ты ему нужна». И мой страх. Я боялась. Чего? Он стал безумным. Я боялась,…что он меня…не узнает… Я не приехала. А тот последний звонок в начале весны, когда больше тянуть было некуда, когда всё решилось и сложилось так, как должно было…А тот звонок…был ожидаемым…

Я вспоминаю его смерть, страшную, в агонии и муках. Она чёрным ореолом легла на дом, в котором после всегда тускло светило солнце и тихо играла музыка.

Я вспоминаю, сколько людей пришло на его похороны. Как много людей пришло отдать последнюю честь человеку, который жил среди них. Их лица, слёзы, гвоздики. Это ненавистные красные гвоздики – они ложатся на мёртвое тело, они умирают вместе с ним. Они – смертники…

Сейчас я не плачу. Нет, нет, не плачу, укратко вытирая предательские слёзы. Я хочу научиться вспоминать без слёз, без боли в сердце и голове. Я хочу. Но это не возможно. Это сложно, когда ты потерял то, что мог сберечь, когда ты осознал, то, что уже поздно…

Он был. Он был самым лучшим! Самым хорошим дедом на земле! Он был моим. Он был, есть и навсегда останется в моей памяти дюжим и весёлым, искренним и нежным, смелым и бравым, как на этой фотографии в моём маленьком альбоме. На веки веков. В моём детстве. В моём сердце. Аминь.