Да и на игру пробки нужны. Что же мне теперь во двор не выходить? Во дворе без «пиастров» делать нечего. В «пятнашки» и «классики» никто уж не играет. Все на «чике» чиканулись. И поменять не на что. Все свои закрома пацанские я на прошлой неделе вывернул для покрытия проигрыша – пугач, рогатку и две монеты американские по одному центу. Цент, он за двадцать «пиастров» идёт. Дело «полный швах», хоть штаны свои последние закладывай! А не вернешь, точно по носу надают, да еще по шее добавят. Да не один на один! Если бы по честному — это бы пофигу! Всем ведь кагалом навалятся, чтобы неповадно было долги не возвращать. Отлупят, а долги-то не простят. Долги все равно выплачивать придется, иначе хоть в сопки сбегай. Так доживемся, за долги скоро в рабство обращать будут. Не кисет же из сундучка доставать, с пращуровыми реликвиями!?
Хожу я день, другой, третий. Про долг всё думаю. А проценты растут и растут. Я уж не шестьдесят «пиастров» должен, а все семьдесят пять. Просвета никакого. Нет-нет, да про мешочек и вспомню. Ну, про кисет, то бишь! Делать что-то надо. Санёк на меня при встрече вопросительно смотрит – когда, дескать, долги возвращать будешь? Взял я у него еще полсотни «пиастров» — отыграться. Куда там? Ободрали как липу за полчаса. И стал я должен уже целых сто двадцать пять «пиастров», и проценты в день по десятку набегают. И Вити, дяди моего, с морей еще нет, чтобы у него наличными разжиться. Пароход из района лова давно вышел, но не раньше, чем через две недели придет, при условии, что все нормально. У меня через две недели такие проценты набегут – всей Витиной зарплаты не хватит расплатиться. Не, быть мне битым! Точно!
Отыгрываться надо, другого выхода нет. Глядишь, и фарт покатит мне навстречу. Уламываю я кое-как Сашка, с грехом пополам, еще на сотню «пиастров». В жизни не играл аккуратнее: и на биту дул, и через левое плечо сплёвывал, по три раза перед каждым броском, и биту, зажав в ладонях, ко лбу прикладывал. Чего только не отчебучивал, чтобы выиграть. Сначала, вроде, дело пошло: штук сорок выиграл трудами тяжкими, а потом… Тьфу! Не подфартило, несмотря на все мои уловки. Продул, и выигранные сорок, и эту сотню, какую в долг взял. Итого набежало: сто семьдесят пять, плюс сто – двести семьдесят пять и проценты – по двадцать в день. Ёханый бабай!!!
Пять дней мозгами шевелю. Ничего умного, как с этими долгами расплатиться, придумать не могу. Правы римляне: «Фортуна нон пенис, ин манус нон рецус»! И полез на шестой день я в сундучок за кисетом. А что делать-то? Прапрадед меня простит, сам был рисковым человечищем. Тем более бабуля говорит, что на свадьбу мне передарит эти самые «бирюльки». Я понимаю, что всё мне не задарят, есть еще и Олежка, но уж прапрадедово мне точно обещано. И чего я до свадьбы ждать буду? Авось и бабуля не обидится. На свадьбе то ли нужно будет, то ли нет – а ныне нужно позарез, ну просто край. Забрал из кисета самородок, да два перстня. Остальной хабар общий, а это для меня бережёно. Сашке на выбор предложу, да еще поторгуюсь, как следует. Где наша не пропадала?
Кольцо, думаю, с зеленым камешком не меньше десяти рублей стоит. Это, аж на пять тысяч «пиастров» хватит. Прихожу к Сашке, показываю мои богатства. Давай, выбирай, дескать, что возьмешь. Рассчитаемся по долгу, за триста девяносто пять «пиастров». Санёк хитромудрый, это если не сказать хитрожопый, для ровного счета, чтобы не сбиться, округлил мой долг до четырехсот. Округлил и давай «бирюльки» в руках вертеть, и так, и сяк, и эдак. Потом откладывает самородок в сторону и говорит:
— « Не, Жека, эту фигню не возьму. Откуда известно, что это золото? Пробы-то на нем нет!».
Засунул я самородок в карман и говорю:
— « Дурак ты, Саня, кто же пробу на самородки ставит, их только на ювелирные изделия пиндюрят, вон хоть на перстни глянь!».
Санёк перстни в руках крутит, приглядывается. Крутил-крутил, вертел-вертел, и перстень с красным камнем мне протягивает:
— « И этот не возьму, не нравятся мне красные камни!».
А сам за перстень с зеленым камнем берётся. Я ему и говорю:
— «Имей в виду, Санёк, эта штука не меньше, чем на десять рублей потянет, а десять рублей это ровно пять тысяч «пиастров», если по дворовому курсу. Да у тебя и «пиастров» столько в наличии нет».
Посмотрел Санек на меня:
— «Ни фига, Жека, не выйдет. Больше чем на пятёру, не потянет, и не расчитывай. А если тебя расклад не устраивает, неси мне четыреста пивных пробок и дело с концом. Мне твой хабар «по боку». Я и так с тобой по-дружески».
Я тоже себе на уме, затылок почесал и продолжаю своё переть:
— «Ты Санек, как хочешь, а за пятёру не отдам. Не хочешь брать и не надо, не видать тебе четыреста «пиастров», как своих ушей, потому, как их у меня нет и взять неоткуда. А пацанам скажу – предлагал честь по чести, а ты из вредности отказался. Вот с меня и будут взятки гладки! А настаивать на пятёре будешь, я камень выколупну. За пятёру и без камня много будет».
Сговорились. Я отдаю перстень без камня. Санёк мне четыреста «пиастров» долга засчитывает. На оставшиеся две тысячи сто, я по собственному усмотрению набираю хабара из Саньковых закромов, потому, как «пиастров» такое количество ему никак не набрать. Наличность–то вся в игре крутится. Санёк волочит из кладовки свои богатства в старом снарядном ящике. Папа у Саньки в морских частях погранвойск служит, старшиной по хозяйственной части, так у него этого добра невпроворот. Открываю ящичек. Глаза разбегаются в разные стороны. Столько хабара я в жизни не видел. Чего там только нет!
Противогаз, морской офицерский кортик, кокарда военморская, погоны адмиральские золотом шитые, гильза от снаряда сорок пятого калибра, гильза от снаряда семьдесят шестого калибра, куски пороха артиллерийского. Где это он адмирала подраздел? У нас, вроде, в округе ни одного не водится. Кортик классный, дорогой, собака. Когда папа в прошлом году демобилизовался из вооруженных сил, хотел кортик себе оставить на память. Так с него запросили, аж целых двадцать пять рублей. А двадцать пять рублей, это целый капитал. Ковыряемся в ящике – пугачей штук пять, в том числе и мой, рогаток без счета, патроны мелкокалиберные, патроны винтовочные, да пара автоматных, штык трёхгранный от трехлинейки, три ножа перочинных и импортных монет горсть. Санёк все-таки настоящий ростовщик, вон добра сколько, на выигранные «пиастры» наменял.
Ковыряемся долго, потом переходим в кладовку. Дело серьезное – «пиастры» счет любят. На полке медный шлем водолазный, рында корабельная, в какую «склянки» на судах бьют, каска японская, да всего не перечесть. Это мы с так думаем, что каска японская. Мы её вместе этим летом в сопках из-под дерна выковырнули. Странная такая каска, ни на что не похожая, скорее даже шлем. Ржавый, да толстый – стенка не меньше сантиметра. Как нашли мы его, долго поделить не могли, кому он достанется. Потом сошлись, что стоит он не меньше трехсот «пиастров». Чтобы всё было по честному, Санёк мне отмусолил сто пятьдесят «пивных пиастров» на игру, а шлем себе оставил. Шлем, судя по всему, старинный, самурайский.
Другого мнения и быть не может. Самураи издавна на наш Дальний Восток забредали. Видать, какой залётный самураишка, голову в наших сопках сложил, вместе со шлёмом. Не иначе с хунхузами здесь мародерствовал. Не мой ли прапрадед сто лет назад его прикнокал? Хотя, тоже, бабушка надвое сказала – не исключены и другие версии. Возможно и такое, что шлём маньчжурский, а то и того пуще — чжурдженьский. Жил давным-давно, тысячи лет назад, в Приморье, народ такой, вроде японцев, китайцев или маньчжур – чжурджени. Сильнющее это было племя, судя по всему.
О них даже ученые ничего толком не знают. Известно только, что крепости чжурджени строили на вершинах сопок и делали удивительные бронзовые зеркала в зверином стиле. Зеркала эти по сию пору в тайге и на вершинах сопок находят. Неизвестно, что произошло, но какие-то завоеватели уничтожили весь чжурдженьский народ, захватили все крепости страны и разграбили всё имущество, за исключением зеркал. Верно, рожи у них, у завоевателей, такие уродливые, что им на себя в зеркало смотреть страшно было.
Но самое интересное, что и завоеватели эти куда-то пропали, ни следов, ни путей, ни лаптей – испарились неведомо куда, не воспользовавшись плодами своих завоеваний. Санёк говорит, что чжурдженьский бог по имени Сан Жен, которому чжурджени приносили человеческие жертвы, ужасно рассердился на завоевателей. Вышел Сан Жен из океана со своим войском из гигантских осьминогов, каракатиц, крабов и омаров и уничтожил агрессоров в страшном гневе, а весь хабар забрал к себе в океан. Так что от них даже ниточки не осталось — никакого материального подтверждения существования этих завоевателей. Хабар этот с тех пор зовут «Бохайскими сокровищами» и ищут, где ни попадя. Говорят, барон Унгерн их нашёл и куда-то перепрятал. Непонятно только почему Бохайские, если их у чжурдженей отвоевали. Может, это завоевателей так звали – Бохаи?
Учёным о такой легенде ничего неизвестно. Я думаю, врёт Санёк, не иначе, как сам выдумал эту байку про Сан Жена. Не удивлюсь, если завтра он начнет рассказывать во всех подробностях, что чжурдженей уничтожили инопланетяне, прилетевшие из созвездия Драви Луппа, которое сам же Санёк и выдумает. Решено, беру, для начала, шлём чжурдженьский. Может, его, шлём то есть, Сан Жен потерял, когда хабар в океан волочил, а то и Унгерн, когда перепрятывал. Триста «пиастров» мне по карману, если Санёк не закобенится.
Держу, я шлем, а сам чувствую, как в груди у меня огонёк загорается, так же, как во время игры в «чику», на «пиастры». Да не просто загорается, а по груди всё шире и шире. Костер! Жадный я, до всякого исторического барахла. А и не мудрено. Прикоснёшься рукой к такой вещице, на которую пять тысяч лет назад чжурдженьский берсёрк удары мечом принимал, блин, аж мурашки по руке бегут. Да и цена ему, верно, не слабая – шлемов чжурдженьских, до сей поры, никто не находил, одни зеркала, да монеты. Впрочем, не в цене дело. Саму Историю в руках держишь! Одно слово – раритет!
При мысли о цене, в башке у меня внезапно что-то щелкает:
— «Не может быть такого, что кортик двадцать пять рублей стоит, а перстень золотой всего десятку, а по Сашковой оценке и вовсе пятёру. Что-то Санёк, сдается мне, юлит. Тут не пятёрой, а минимум полтинником пахнет, если не более. А если еще второй перстень, да самородок прикинуть?», —
Меня бросает в пот:
— «Просто сумасшедшие деньжищи получаются. Да за такие деньги я могу всё это барахло выкупить, плюс самого Санька со всеми его потрохами…».
Через два часа жестокой торговли, я укладываю в снарядный ящик весь отобранный мною хабар. В руки Санька переходит самородок и два перстня. Выколупанные, из перстней столовым ножом камни засовываю в карман штанов. Надо будет в пальто переложить. Из штанов запросто вытрясти можно, фиг потом где найдёшь. Я теперь коллекцию шлёмов буду собирать. Жаль, всё-таки, что Санёк шлём водолазный и рынду менять за камни не захотел.
— «Мне, папан за них», —
говорит:
— «однозначно голову оторвет. Век воли не видать!».
Ничего, я его позже всё равно уломаю на водолазный шлём. С помощью лома, ха-ха! А рында? Да бог с нею, с рындой! Я ведь шлёмы коллекционировать собираюсь, а не рынды.
Всё, в расчете! Молодец всё-таки я. Ай, да молодец! Как Санька утрамбовал на хабар! Выгодная, блин, сделка! Санёк мне еще должен остался — две сотни «пиастров». Во как поторговались! Одна только проблема, одному мне все эти богатства в подвальный сарай не утащить. А домой не притащишь – бабуля сразу вопросами засыплет: как, да чего, да откуда? Санёк-то на пятом этаже живёт, а мне в подвал – считай все шесть этажей. Мы одеваемся, и я перекладываю камни в левый карман пальто. Санёк тоже своё имущество пакует в карман пальто — не желает, видно, дома оставлять. Ему тоже лишние вопросы не нужны.
Кряхтя от тяжести, на пару волочем с двух сторон ящик в подвал. Ну вот! Всё тип-топ! Всё просто чики-чики! А еще говорят: «Фортуна нон пенис…». Одно слово — римляне! Да и не римляне, даже, так – итальяшки! Чего с них возьмешь? Это им Фортуна не пенис! Недаром варварские гугеноты с гуннами и германцами на кусочки их «распылили» — один «сапог Аппенинский» от Римской империи остался. Вот и сарай. Маскирую снарядный ящик за ларем с картошкой, закрываю дверь на замок. Мы с Саньком хлопаем друг друга по плечам и расходимся, довольные.
Недели через две из рейса вернулся Витя. С подарками. Хотел я к нему подкатиться в смысле наличности, чтобы перстни да самородок выкупить. Потом подумал хорошенько, нет, не буду. Витя, хоть и кореш мне, а за такую беспардонную наглость уши свободно оторвет и на помойку выбросит. А, кроме того, тихо всё в семействе: никто про «приданное» и не вспоминает. Что же, самому на неприятности напрашиваться!? Да и какой толк выкупать? Камни-то я посеял где-то. Они все в кармане пальто болтались. Неделю назад сунулся в карман, а там шиш на постном масле. Одна дырка в кармане и никаких камней. Не иначе на улице выронил. Хожу, молчу себе в тряпочку – тише воды, ниже травы. А на сердце нехорошо мне как-то. Чую, гроза надо мной собирается. Вот-вот грянет.
И грянула. Ровно на Новый год, тридцать первого декабря. Пришел к нам в гости Витя со всем своим семейством. Накрыли праздничный стол, да пораньше, что бы и мы с Олежкой могли за столом посидеть, праздник почувствовать. Собрались все — мама, Витя, бабуля, жена Витина Аля и я с Олежкой. Папы только нет. Он всё ещё моря-океаны бороздит, рыбу ловит. Посидели, попраздновали. Мы с Олежкой начифанились мандаринов с конфетами. Олежка из-за стола выбрался, залез в ящик с игрушками – гоняет по квартире, игрушечной саблей размахивает.
Взрослые тосты поднимают. Сижу я за столом, жую, да в телевизор глазею – «Голубой огонёк» там показывают с Тарапунькой и Штепселем. Про Олежку не вспоминаю. Тут он и нарисовался из прихожей – долго там пыхтел, по полу ползая. Встал перед столом, на голове маскарадная маска волка — рычит, волчонка изображает. К глазам пальчиками приставил… мои драгоценные камни от перстней.
Здравствуй, ж… – Новый год! Я так под стол сползать и начал. Всё думаю, вот она, гроза-то, какую ждал! Камни из дырявого кармана не на улице посеял, а в прихожей, под одежной вешалкой. Тьфу, ты! Лучше бы я их на улице потерял. Взрослые смеются, к Олежке повернулись. И стало им не смешно. Камни-то всем знакомы, и даже очень хорошо знакомы. А уж мне-то как не смешно — словами не передать! Вот, думаю, и новогодний подарок всему семейству – полное моё разгильдяйство.
Аля Олежку схватила, трясёт его как грушу — ты где, дескать, взял это? Тот ничего не понимает, голова болтается как у куклы. Разревелся, трубит хлеще паровоза. Ну, думаю, если не признаюсь, «запорют» моего Олежку. Раз уж я набедокурил, пусть меня и порют. За что же Олежке невинно страдать? Была сначала мыслишка: отсидеться тихо. Потрясут Олежку, да успокоятся, от него все равно толка не добьёшься. Не, думаю: мои грехи, моей заднице и страдать. Надо только по-умному свою версию изложить. Пришлось на ходу выдумывать байку, как я перстни и самородок в кармане на улицу таскал, пацанам показать, да дырку карманную демонстрировать. Махом со всех новогоднее настроение слетело. Слышу, бабуля, как бы самой себе говорит:
— «Ох, не напрасно меня Франц Иосифович уговаривал продать эти перстни персидские, да деньги сумасшедшие предлагал, а уж он-то разбирался. Я то дура – память, память! По нынешним временам и на «Волгу» хватило бы, да ещё на дачку осталось… Эх! Жека, ты, Жека!», —
Отправили в итоге нас с Олежкой спать. Не то, что пороть, даже ругать, особо не стали. Что толку? Ругай, не ругай – дело сделано! Не знаю, как они уж там дальше веселились. Лежу я на кровати, а сна ни в одном глазу. Стыдно мне что-то стало, за то, как я бабулиным «приданым» распорядился. Ладно, думаю, после праздников пойду к бабуле и всю правду, как на духу ей выложу. Пойдем к Саньке – выручим «приданое». Кто же знал, что за те два перстня «Волгу» и дачу купить можно, да еще и останется. Ох, и болван ты, Жека, сам себе думаю. «Пиастры», «пиастры»! Дурак, дураком, одно слово!
Отпраздновали Новый год. Настроение у всех «полный швах» — ходим, как в воду опущенные. Не то от расстройства, не то с похмелья. Это я про взрослых, у меня-то похмелье с какой стати. На меня и не глядят — осердились. Деньги-то нешуточные профукал. Семейство Витино к себе на квартиру отчалило, а мама куда-то к знакомым отправилась. И пошел я к бабуле — колоться по полной программе. Рассказал всё, как на духу. Про то, как распорядился с «приданным», да про «пивные пиастры». Покумекала бабуля, и решили мы двигать в гости к Саньке. Благо в одном подъезде живем. Поднялись на пятый этаж. Для начала побеседовали с Санькиным папой. Я и ему все подробности описал, как и что было – про «чику», «пиастры», долги, проценты, ростовщичество Санькино. Папа затылок почесал, крякнул, и Санька за ухо выводит – показывай, дескать, где злато-серебро, коммерсант хренов.
Санёк на ухе повис – ногами едва до пола достаёт, а сам в рёв. Слезы градом – ведет к вешалке, где пальто его висит, и карманы наизнанку выворачивает. А в обоих карманах дырищи – не описать. Моей дырке карманной супротив тех дырищ далеко. Чего уж? Всё ясно! Самородком протёр. Посмотрели, на всякий случай, под вешалкой. Может здесь всё и утеряно, как с моими камнями? Ан нет, не нашли ничего. Тут Санькин папа ремень расстегнул, да из брюк вытаскивать стал. Дальше мы с бабулей задерживаться не стали. Нам такие картины смотреть ни к чему. Пошли, несолоно хлебавши, к своему двору.
Дома поплакали мы с бабулей над утерянными прапрадедовскими реликвиями. Бабуля валерьяночки попила, чтобы от сердца отлегло. Велела она мне папе с мамой ничего не говорить, пропали, дескать, бирюльки и пропали. Пусть лучше всех подробностей не знают, хоть расстраиваться не будут, что сын у них бестолковый растёт – без царя в голове, коли выражаться вежливо. Потом щеку рукой подперла, слезинку, набежавшую, платочком вытерла, вздохнула и говорит:
— «Значит, богу так угодно было! Ну и ладно! Малая беда большую отводит. Может, большая беда-то мимо нас и проскочила – дедовскими бирюльками откупились. Не променяй ты их, чего похуже приключилось бы».
Во как! Сколько бы я не бедокурил, всегда она мне оправдание находит. Сижу я, а уши от стыда за свою глупость, горят, синим пламенем. Послушал бабулю, отлегло вроде немножко-то, а всё одно камень гирей на душе лежит, давит. Обнял я бабулю свою крепко-крепко. Кто бы знал, как я её люблю! Всё-таки она у меня не человек, а самый настоящий человечище! Обнял и говорю:
— «Не плач, бабуля! Ты ведь знаешь, как я тебя люблю! Жаль, конечно, что внук твой Жека, говнюк, каких свет не видел. Но от этого никуда не денешься. Может и правда: всё, что ни делается – всё к лучшему!».
Больше у нас про «приданное» не вспоминали. Бабуля сказала: «Ша!». Пещеру Санькову мы нашли, нет там ни «Максима», ни лент пулеметных, один порох трубчатый в снарядных ящиках, да и то не много. Военные, видно, склад бросили. Набрехал Санёк про «Максим», чтобы я с ним в сопки согласился идти. Любит он по свалкам всяким шляться. Да и я люблю, особо по военным. Санек на меня не обижается, за то, что я его «вломил по самые помидоры». И правильно! Чего обижаться? Куда мне деваться было?
А двести «пиастров», какие мне Санёк при расчёте задолжал, всё-таки, вернул. Вот такие дела! Только в «чику» я больше не играю, променял все «пиастры» на ржавую пожарную каску с гребнем, как у римлян. Для коллекции. Надо будет её наждачкой ошкурить и покрасить. Жаль, я сразу не докумекал. Надо было бабулю подговорить, с Санькина папы водолазный шлем «слупить», и рынду в придачу — за утерю Саньком моих сокровищ…
Ну, покедова. Бежать мне надо. Мы с Саньком идем на военное японское кладбище. Это на сопке, в километре от нашего дома. Там джапанизы похоронены, каких наши в сорок пятом году в плен взяли, а они от ран и болезней умерли. Сегодня делегация из Саппоро приезжает. В прошлое воскресение мимо кладбища случайно брели, а там японский консул с делегацией. На нас японские куртки, кирзовые сапоги и газетные пилотки с «октябрятскими» звездочками на лбу. Консул и пригласил нас с ним сфотографироваться. Знать, приглянулись мы ему чем-то. Не то куртками, не то звёздочками. А может и сапогами кирзовыми? Молодец консул, презент нам выдал – по пачке японских «жвачек» и значку с «восходящим солнцем». Хорошо бы сегодня повезло! Ну, всё! Пора!
***
С тех самых пор Жека к азартным играм ни-ни. А уж казино, «бандитов одноруких» за километр обходит. Шарахается, как чёрт от ладана. Азарт дело страшное, только начни, шагни шажок ему навстречу, так он тебя в такую пропасть затащит, не выберешься. На себе проверено! Тренировка на «пиастрах» даром не прошла. Санёк Матросов, не иначе, банкиром стал, были у него к этому все задатки. Ну! Цезарю — цезарево!
Папу Жекиного по бабушкиному предсказанию вышибли таки из КПСС. Только не совсем по бабушке — не за «беляцкую», а как сказала мама – за «блядскую» породу. Что уж скрывать, грешен был по женской части. Была у бабули «святая косточка», умела она предвидеть некоторые события. До фотографий в альбоме дело так и не дошло. Сначала Жека маленький был, а как вырос, некогда стало про старые альбомы спрашивать-слушать. Потом и бабуля умерла, так и не поведав про все семейные тайны. Да и сами альбомы при переездах где-то затерялись. А жаль!
Шлём Чжурдженьский куда-то запропал. Обидно, до слёз! Все время был, а потом исчез. Так и не прояснилось, что это за каска была такая. Непонятно. Коллекция боевых шлёмов потихоньку разрастается. Жека то там, то сям шлём надыбает, а то друзья на день рождения подарят. Десятка три шлемов уже набралось: куча немецких, американский, шведский, югославский, венгерский, советский, времён боёв на Халхин-Голе, ну и прочее. Не так давно дружок советский М-40 притащил. От сердца оторвал. И не мудрено – в Афганистане в нём воевал. Степаныч задарил пилотский шлём – в Никарагуа полковник в нём парился. Наркотрафик в джунглях с воздуха кассетными бомбами давил, будучи советником, при командующем ВВС. Жека так думает. Сам Степаныч молчит, как рыба об лёд. Военная тайна. А вот с водолазным шлёмом до сих пор закавыка, так и не удалось тогда Санька утрамбовать по этому поводу.
Если чего и приврал, Жека, так самую малость, чтобы не скучно было. А то неинтересно как-то одну правду-матку резать. Сам-то он не знает, где и что — правда, а что бабуля ему для интереса нафантазировала. Это касательно пращуров, а уж что до дворовых дел, всё — истинная, правда.
Что до реликвий, как начал Жека в шестьдесят втором году фамильные ценности на «пивные пиастры» менять, так и пошло-поехало — всё песком меж пальцев и протекло. Орден «За освоение Алтайского края» в шестом классе учитель рисования попросил. Жека, как раз у бабули в Сибири учился полгода, в посёлке Белоярский, под Барнаулом, в шестьдесят восьмом году. Дай, говорит, Жека, для школьного музея перерисовать, для будущих, дескать, поколений. До сих пор перерисовывает. ….! Остались, правда, солонка, да стопка — прапрадедовские, серебряные. Солонка, понятно, на столе с солью стоит. А из стопки фамильной Жека и ныне водку пьёт, но только в торжественных случаях, особливо, когда на бочке.
Сундучок «тень-брень-тиритень» цел, в гараже где-то, в дальнем углу обретается. Вот в сундучке, только, уж ничего нет. Расфукали, как-то незаметно, общими усилиями. И войны вроде не было, чтоб совсем уж невмоготу, на хлеб, дескать, всё променяли. С другой стороны, как посмотреть — недаром пел Тальков: «… идет гражданская война!».
Все зависит от точки зрения. У Жеки на этот счет точка зрения полностью совпадает с классиком: «Блажен, кто посетил, сей мир, в его минуты роковые». Жить было интересно, а раз так, то и умирать будет нестрашно. Ну, да жизнь покажет…
