Фрагменты любви Александра Гарди

новелла

1

Пройдет много лет и всемирно известный пианист Александр Гарди, чувствуя, как смерть сжимает его сердце, вспомнит тот вечер.
Он вспомнит ее глаза: зеленые и немного раскосые, которые смотрели на него тогда несколько наивно и боязливо. Она по-девичьи страшилась того, что должно было произойти, и оттого вверяла себя ему робко и неуверенно, с наигранной неосознанностью.
Ее губы, всегда жаркие и наглые, сейчас, казалось, были смущены и даже чуть-чуть дрожали. Они оставались безучастны к его поцелуям, будто думали о чем-то другом, о том, что впервые должно было последовать за ласками. Они уже не чувствовали себя хозяевами отношений, апофеозом отношений, и потому были что ли подавлены.
Все было так неуклюже и так неестественно, что казалось, вот-вот этот дурман развеется, и они опомнятся. Но затаенная тяга к страсти, к греху колотила их сердца и не давала сил остановиться. Вся нежность их сердец вдруг сжалась в комок. Каждое движение пугало и будоражило, и оттого было столь непреодолимо-тяжелым. Больше всего они опасались сделать друг другу больно, допустить какую-то грубость или даже насилие, и потому были ужасно скованы.
Край ткани заструился вверх, оголяя ее кожу: столь юную и лучезарную. Ласки тихим стоном отдавались где-то за сердцем. Дрожь пробегала по телу от тепла прикосновений. Они окутывались руками друг друга, будто пытаясь согреться, спастись от неведомого. Обнимая друг друга, чувствуя стук сердец, и дыхание друг друга, они, казалось, проникали за последнюю грань и устремлялись в порок.
Он целовал ее кожу, такую чуткую и нежную, легкую, почти воздушную. Его пьянила ее близость и покорность. Тот стройный стан, что сводил его порой с ума, что томил и убивал его своей недоступностью, теперь сдался ему в рабство. Он помнил, как ловил изгибы ее тела, схваченного одеждой, как дразнила его нагота ее плеч, шеи, колен.
Истома и боль слитые, сжатые, скрученные воедино бунтовали в их душах; наслаждение и желание, страсть и вожделение пронизали их сознание. Все чувства, все мысли, все силы, весь организм, вся жизнь были на пределе, готовые на все лишь бы вбежать, ворваться, вонзиться, выброситься, вскочить, влететь в тот новый для них мир… где лишь покой и нега омывали их тела, юные и неопытные, чистые и порочные.

2

А за две недели до этого, Александр играл на концерте. Он был еще тогда только никому не известным студентом Консерватории.
У него дрожали руки и колени. Когда его вызвали, он на ватных ногах вышел к роялю и тут понял, что не помнит ни одной ноты, что не знает даже, куда положить руки, с чего начать. Он с ужасом обернулся и увидел, как его преподаватель незаметно для других показывает ему кулак. Это как-то мобилизовало.
Он играл искусно, но музыка, казалось, жила вне него. Он легко и правильно перебирал клавиши, держал ритм, и все было бы прекрасно, если бы ему самому не думалось, что музыка льется вне его рук, что он лишь исполняет ее прихоти, что он лишь машина, собранная выделять звук из хаоса мира. Он хотел власти над музыкой.
Он бросил ей вызов – она усмехнулась. “Танго, моя дорогая”, – шепнул он ей и, схватив за руку, прижал к своему торсу. Она не ожидала такой прыти и отвернула голову. Не тут то было. Экспрессия нарастала. Он на мгновение прильнул к ее волосам, выхватил запах и бросил ее прочь. Пошел бешеный ритм, он закружил ее в танце, лобзая ее колени и грудь, укрощая ее свирепый нрав. Он видел в ней лишь объект вожделения, безликий и мучительный. Его страсть передалась и ей, она прожгла его своим варварским взглядом и, прикусив губу, кинулась на шею.
В эту минуту в нем родился великий пианист. Он повелевал музыкой, играл с ней, выдирал из нее душу и сердце.
Каждый звук теперь рождался в его чреве, а не от ударов молоточков фортепьяно, он нес его оттуда, трепетно и ласково. Он как будто сросся с инструментом, стал его частью, чтобы вынести звук, обожженный его слезами и окропленный его кровью.
Это был фурор. Ему рукоплескали стоя. В рядах восторженных глаз, он заметил ее. Он читал во взгляде незнакомой ему девушки восхищение и преклонение. Она была чертовски красива, стройна, властна. Он вдруг понял, что это с ней он танцевал это танго, что это ее он покорил и усмирил сегодня, что именно она и есть музыка его души. Так началась их любовь.

3

Но прошли эти две недели, затем еще неделя и они расстались.
Они пришли вместе на какую-то вечеринку. Там она познакомилась с другим – рослым, мужественным, сильным и взрослым (он был старше ее на пять лет). Она проговорила с ним весь вечер, они танцевали, целовались. Александра будто и не существовало. С вечеринки тот увез ее, румяную и встревоженную, на машине.
Александр возвращался домой один. Ему была противна вся эта ситуация. Все в его душе шло ходуном, все мутило и бросало в жар.
Он вполне разумно полагал, что еще одно всего лишь легкое увлечение безудержной молодости прошло. Пережив недолгий период негодования и отвращения, но убедит себя забыть ее.
Но не забудет никогда.

4

Выпускной вечер в консерватории стал апофеозом успеха Александра Гарди. Две недели назад на выпускном экзамене он сыграл свой первый концерт собственного сочинения, уже через месяц ехал исполнять его в Милан. К концу обучения Гарди уже признавался критиками одним из самых интересных и ярких пианистов современности. Выпускной вечер стал чествованием героя. Учителя, маститые профессора, известные исполнители говорили Александру лучшие комплименты. Ему вручались грамоты, цветы, подарки.
Когда Александр обратился к публике с небольшой благодарственной речью, он выхватил из пестроты зала ее. Она сидела на седьмом ряду, ближе к центру. Внимательно слушала. Улыбалась, когда Гарди шутил, хлопала в конце. Одним словом, вела себя так же, как и все остальные, ничем не выделяясь.
Александр вспомнил тот концерт, когда они познакомились. Вспомнил ее восторг, ее восхищение. Сегодня она была совсем иной – спокойной, рассудительной, блеклой. Она, казалось, экономила на своих чувствах. Нет, вернее, оставалась безучастной ко всему, сохраняя лишь внешний лоск вежливости и светскости. Все это бесило Александра. Он был готов ко всему: к тому, что она не придет вообще, будут ухмыляться, скажет ему колкость, уничтожит его своим презрением. Но это – отсутствие всяких эмоции – выводило его больше всего. Когда он мечтает о том, чтобы снова ослепить ее своими успехами, когда он сходит с ума, выстрадывая в себе ноты их любви, чтобы затем скоро набросать их на бумаге; она – безучастно-учтива. Как все вокруг, как все те, кого он видит в первый раз. Она, чьи губы шептали ему “люблю”, чей стан извивался у него в руках, чье сердце клялось ему в верности – она, как может она быть столь жестокой.
После торжеств, отбившись от приятелей, Александр спустился в вестибюль и прежде, чем пойти домой, присел в одно из кресел, стоявших там.
Он ненавидел ее. Ненавидел всем существом. Ее власть, окутавшая его гордо, ее невозможная красота, ножом гильотины леденившая его шею, ее бывшая нежность, теперь гноившая его душу – все, казалось, довело его душу до истощения. Мечтая уйти, скрыться, пропасть, он заставлял себя забыть ее – теперь столь холодную и жестокую.
Она спустилась по лестнице и прошла мимо. Он проводил ее глазами. Какие-то жалящие воспоминания возвращались к нему при каждом ее шаге. Так он вспомнил как впервые увидел слегка прозрачную голубую блузку и бежевый костюм, в которые она была сегодня одета, вспомнил аромат духов, тонкий и строгий, чуть задержавшийся за ней, вспомнил почти каждое мгновение, проведенное с ней. И вдруг понял, что видит ее в последний раз. Ведь они больше никогда не увидятся. Ему страстно захотелось увидеть ее снова, хоть на секунду заглянуть ей в глаза и запомнить этот момент на всю жизнь.
Она появилась снова, прошла мимо, случайно задела его колено и, так ничего и не сказав, вышла из здания. Когда его распирало от слов, когда между ними столько было недоговорено, когда – и она это знала – ее молчание так мучило его.
Александр встал, подошел к окну и увидел, как она перебежала улицу, остановила маршрутку и умчала. “Прощай”, – почти выдохнул он.
Еще секунду он смотрел вслед, будто ожидая чего-то, затем оделся и вышел из Консерватории. Он ехал в Милан. Его ждали слава, деньги и красивые женщины.

5

Шли годы.
Александр разбирал новую партитуру, когда в дверь постучали, и в кабинет вошла посетительница. Вначале он не обратил внимания, но затем посмотрел вновь и удивился. “Прошу, садитесь”, — сказал он, указывая на кресло в правом углу кабинета, рядом с журнальным столиком, — “Извините, но Вы ли это?”
— Да. – сказала она, уведя глаза и присаживаясь на кресло.
Это было она. Нет, он не забыл ее, воспоминания где-то глубоко еще тлели, но все, что между ними было, казалось теперь давно прошедшим, из другой жизни.
— Да, но как Вы узнали обо мне? – спросил он наивно.
Она усмехнулась:
— Это было не так сложно, учитывая, что о Вас знает весь мир.
Она стала совсем иной. Это уже не была той девчонкой, которую он знал. Теперь это была дама. И несмотря на то, что на ней было розовое платье, точно как из соседнего магазина, ему неожиданно показалось, что она пришла к нему из серебряного века, из стихов Блока и Гумилева. Ее жесты, чуть вздернутая голова, манера речи, глубокий взор, облегающая ноги длинная юбка – все выдавало это. Он все ждал, когда она достанет мундштук и закурит дамскую сигарету.
Она была очаровательна. Тонкие черты лица, длинные уки, правильная осанка. Нежные духи, творившие ее ауру, были несказанно приятными и зачаровывающими. В его душе встрепенулось что-то. Не то умиление, не то восторг. Что-то неясное, но уже стойкое. Ему представилось, что она, конечно, пришла к нему с тем же чувством. Что она решила бросить судьбе перчатку, вновь ринуться навстречу ему. И лишь ее гордость была причиной ее спокойствия и уверенности.
— Если Вы помните, мы когда-то учились вместе, — начала она, строя из себя невинность, а скорее давая понять, что все прошлое стоит забыть. – Я узнала, что в Вашем оркестре есть вакансия скрипача, и решила попробовать поучаствовать в конкурсе на это место. Есть ли у меня шансы?
— Возможно. Вам конечно известно, какой конкурс; мне придется Вас прослушать, — он решил подыгрывать ее игре.
— Да, я готова.
— Прекрасно, но прежде мне бы хотелось задать Вам несколько вопросов.
— Сколько Вам лет?
— Боюсь, что сколько же, сколько и Вам. Увы, но для женщин время столь же быстротечно, сколько и для мужчин.
— Вы закончили консерваторию?
— Нет, только три класса семинарии.
— В консерватории учились по классу скрипки?
— Нет, по классу тяжелой атлетики. У Вас есть еще вопросы?
Александр был несколько ошеломлен. Не она ли предложила все забыть и вести себя, как будто они ничего друг о друге не знают? Она опять будто усмехалась на ним.
— Вы женаты? – резко спросил он
— Да.
— На ком?
— Это так важно?
— Просто, может я знаю Вашего мужа.
— Да, я думаю Вы его помните.
Значит на нем. Он вспомнил, как она смотрела на него, как бежала к нему на свидание. Тогда он все простил, но теперь давно забытая ревность вскипала в душе Гарди, кровь прильнула к его вискам.
— У Вас есть дети?
— Да, сын.
Он взревел, как раненный в сердце медведь. Вскочил и грубо бросил:
— Не кажется ли Вам, что Ваша просьба невозможна?
Перед глазами бежали сцены этой семейной идиллии. Как она готовит ему обед, как они смотрят телевизор, смеются, целуются при расставании. В голову лезло, как он обнимает ее, прикасается к ее божественной коже, лапает ее наготу, отделенную от Гарди тканью. Как она стонет, сраженная его силой, как упивается лаской и счастьем. Он почти кричал:
— Как Вы себе это представляете? У вас семья, маленький сын. Как вы будете работать? У оркестра постоянные гастроли, музыкантам иногда приходится задерживаться на репетициях до ночи, наконец, вечерние концерты. Как Вы могли подумать…
— Извините, — сказала она, вставая, — Извините, что отняла у Вас время.
И решительно вышла.
Его всего колотило. Нет, это надо только подумать прийти ко мне и вести себя так. Маленький сын у нее! Он налил в рюмку коньяку и осушил. Страсть, ревность, любовное томление обладали им. Ее сила и презрение опалили его.
Не понимая, что он делает, он выскочил из кабинета и понесся по коридорам, пытаясь ее догнать. Его существо было уничтожено, его гордость была сломлена. Он хотел объясниться, броситься в ноги, целовать ее стопы, умолять о прощении. Дикое вожделение затмило его сердце.
Ответом ему был хлопок входной двери. Он вздрогнул, оцепенел и бросился вон.

6

Со своей будущей женой Александр познакомился в библиотеке Филармонии. Она работала там.
Это было наваждение. Он, наверное, впервые в жизни встретил человека, который так понимал его. Столь доброго и чуткого. Она – столичная красотка с ореховыми волосами, агатовыми глазами и породистым лицом; изящная, очаровательная и волшебная – влюбилась с него с головой. Он бросился в пучину ее страсти. Он окутал свою жизнь ее ласками и незаметно так сжился с ней, что уже не представлял день без ее голоса, ее духов, ее нежности и заботы.
Однажды, во время “серьезного разговора”, как любят его называть женщины, она сказала ему, что ждет их ребенка. Она рыдала, рассказывала как боится аборта, просила не бросать. Он долго молча слушал ее, затем встал на колени, обнял ее ноги и прошептал: “Не знаю, смею ли я, но больше всего на свете, я бы хотел просить тебя стать матерью моему ребенку”. У них родилась девочка. Александр всю свою жизнь так и не найдет времени, чтобы по душам поговорить с ней. Она жила почти без отца.
Когда пройдет первая лихорадка чувств, когда Александр привыкнет к теплоте и беззаветности ее любви, он поймет, что не любит ее. Она была, быть может, лучшей женщиной на земле, но и этого порой недостаточно для того, чтобы тебя любили. Она не вызывала в нем того безумства, того безусловного отрешения, той высшей степени одухотворенности, которую мы зовем любовью. Она это знала.
Пройдет время. Одним вечером, он подойдет к ней, поцелует в лоб и скажет: “Я хочу, чтобы ты стала моей женой. Я не могу обещать тебе любви, но поверь, я сделаю все, чтобы ты была счастлива”. Она мягко отстранит его и, ни сказав ни слова, уйдет на кухню. У уголков ее глаз появятся незримые беззащитные слезинки: она плакала тихо, почти без голоса.
Они поженились. Это была счастливая семья, такая же, как и тысячи других.

7

Жена не раз рассказывала Александру о своей подруге – необыкновенной красотке, передавала от нее приветы, но вот наконец она решила их познакомить. Подруга с мужем была приглашена на обед в субботу вечером.
В назначенный час гости пришли. Гарди вышел в прихожую, чтобы познакомиться с ними и увидел ее – его безнадежную любовь. Конфуз был столь очевиден, что жена Александра поинтересовалась: “Вы – знакомы?” “Да, мы учились вместе”, — ответил Александр.
Удивительна судьба, удивительны те бесконечные жизненные ситуации, которые на выдумывает. Вновь и вновь сводила она из дороги, вновь играла их душами.
Сидели, разговаривали, пили чай с бисквитами.
Александр смотрел на обеих женщин, и даже чувствовал какую-то гордость, ведь он был причастен к судьбам обоих, ведь обе эти красотки были в его жизни.
Ее муж уже не был тем смазливым павлином, каким помнил его Александр, потому мужчины быстро нашли общий язык. Пока женщины пошли в гардеробную жены, похвастаться нарядами и покупками, мужчины нашли уединение на лоджии и успели поговорить о политике. Новый друг Гарди был неплохо образован, добр, приятен в общении. Но Александра никак не могла покинуть мысль, что нет в нем такого ума и силы, такой души, чтобы обладать такой женщиной. Он был слишком прост для нее.
Ее муж, каким бы добрым и хозяйственным, серьезным и внимательным он ни был всегда уступал Гарди в заочном сравнение – теперь и она это понимала. Он безумно любил ее, потакал всем ее капризам, лелеял и оберегал, необыкновенно любил их сына, был прекрасным семьянином, мужем и отцом. Но не было в нем шарма. Он не мог сказать блистательный тост, написать сонату в ее честь, не мог взять ее под руку и ввести в Золотой зал венской филармонии, познакомить с датской принцессой, сиамским королем или оманским султаном. Он не умел восхищать и поражать ее каждый день.
Да, теперь она все это понимала. Но не было в ней сил и смелости, чтобы вновь полюбить Гарди. Не было в ней мужества, чтобы все порвать и наступить на горло своей судьбе. Устоявшаяся жизнь, семейный быт, проблемы на работе – все это шаг за шаг завоевало ее жизнь и свободу.
Когда пришло время расходиться, она подошла к Гарди и сказала: “Я очень завидую твоей жене, Саша, и надеюсь, что мы сможем стать друзьями”.
Он не меньше хотел того же. Однако никак не мог определить, он хочет дружбы, потому что на самом деле верит, что у них могут быть общие интересы, или оттого, что боялся потерять ее в своей жизни, боялся потерять последнюю извечную надежду на их счастье.
Они дружили домами. Ходили друг к другу на дни рождения, поздравляли с Новым Годом и 8 Марта, обменивались событиями и планами. И все же он каждый раз чувствовал, что все это не так, что все это не то.

8

Она никогда не звонила ему лично. Тем удивительней был ее тот звонок. Вначале разговор был пустым. Она спрашивала как дела, как жена, трепала все что попало. Как ни был он занят, он не мог отказать себе в удовольствии слышать ее голос: мягкий, как бархат, и сладкий, как мед. Она узнала, как дела в консерватории (Александр преподавал там) и, наконец, перешла к делу:
— Мой сын, Саша, сейчас в одиннадцатом классе. И, как ты понимаешь, перед нами проблема – куда поступать. У тебя есть какие то связи в Консерватории.
— Он одарен в музыке?
— Мне кажется, что да. В музыкальной школе, по крайней мере, хвалили.
— В музшколе нас всех хвалили. Знаешь что, сейчас мне сложно что-то сказать. Но вот если бы мы могли встретиться на днях в какой-нибудь кафешке, я бы смог ответить тебе более определенно.
Через два дня он целовал ее руку у входа в чайный домик на Большой Конюшенной. Они заказали какой-то экзотический латиноамериканский чай и укрылись в углу. Теплая и сумрачная атмосфера грела и убаюкивала их.
Она была сегодня в белом: белые брюки и белая блузка с широким декольте. Ее кожа, чуть смуглая после летнего загара, несколько контрастировала с яркостью наряда, создавая редкое и столько притягивающее противоречие, и я бы даже сказал противочувствие.
Принесли заказ: пухлый приземистый чайник и две чашки, пирожное с каким-то таинственным названием – для нее, и клубнику со сливками – для него. Под зеленым абажуром, выхватывавшим из темноты их столик, затянулась беседа.
Она рассказывала, как сын учится, какие у него таланты и успехи, как сейчас сложно поступить и все в этом духе. Александр все больше молчал. Ему представлялось, что он смотрит на нее со стороны, что сейчас она кому-то что-то рассказывает, а он лишь случайно видит ее. Он наблюдал за ней, пропуская ее слова мимо ушей.
Удивительно, но Александру казалось, что он не любит ее. Не было в нем ни жара, ни томления, ни нежности, ни истомы. Она была так близка, но так обычна, так буднична и пуста. В ее словах была та же женская глупость, что и многих других. В ее жестах не было изысканности, все походило на подражание. Ему даже на секунду стало ее жалко. Она что-то явно потеряла. Из идеала что-то выпало. Он не мог ухватить это что-то, но то ли в лице, то ли в в фигуре, то ли в мимике и речи чего-то не хватало. И отсутствие этого чего-то делало ее самой обыкновенной женщиной, которую он не мог любить столь долго и беззаветно.
Разговор был резюмирован им так:
— Я, как ты понимаешь, никаких гарантий давать не стану. Прежде всего мне нужно прослушать твоего мальчика. Зайдите как-нибудь ко мне на работу. Во-вторых, безусловно, придется упорно позаниматься – взять учителей, поднатаскаться к экзаменам. Но если все это будет сделано, я думаю, что я смогу тебе помочь – он станет студентом консерватории.
Дело было сделано. Она даже не скрывала радости, охватившей ее сердце. Он был столь великодушен и чуток. Ей казалось, что это она, а не ее сын, стала сегодня студенткой, что завтра она возьмет ноты и пойдет на урок к Александру Гарди, всемирно известному пианисту, дирижеру и композитору. Как бы ей хотелось стать его ученицей.
— Запиши, как и когда меня можно найти.
Она достала блокнот и стала писать. Она записывала с его слов – с ума обалдеть! Она вся была в его власти – это было выше разумного. Он давал ей указания, а в глубине души упивался ее покорностью. Желанная, выстраданная власть воспалила его сознание.
Они встали. Он взял пальто, чтобы подать его ей. Она повернулась спиной и вытянула руки назад. Александр помогал ей надевать пальто и смотрел на ее шею – такую изящную и такую влекущую. Благородную, величественную, царственную… Власть над ней, ее податливость крутили ему голову. Он вдруг, в дурмане мыслей, наклонился и прильнул губами к ее шее.
Она моментально обернулась. Александр как-то неловко улыбнулся и взял ее за плечи. Она резко вырвалась, оправила пальто и убежала.
Естественно, сына она не приводила. Жена Александра долго не могла понять, почему ее подруга перестала ей звонить. С тех пор они не виделись все эти годы

9

Когда Александр вышел из кабинета врача, на нем не было лица. Тяжелой, усталой походкой спустившись вниз по лестнице, пройдя через регистратуру, он вышел на улицу и сделал глубоких вздох, будто надеясь хоть в нем найти себе спасение. Так тихо он добрел до парка (он с семьей уже двно жил в Ораниенбауме) и скрылся там в лабиринте аллей и павильонов.
Человек крайне редко спускается в подвалы своей души. Его страшит пыль, гниль, плесень, которые скапливаются на сундуках вынесенных туда чувств и мыслей. Весь этот скарб, тем временем, и называем мы обычно опытом и мудростью. Завалы лиц, увлечений, желаний, надежд и разочарований, покрытые паутиной хранят там все осколки нашей жизни. Но есть у каждого человека и еще один, самый дальний уголок. Мы боимся пускать туда не то, что посторонних, но и самих себя. Это совсем маленькая комнатка в подвале души с небольшим смотровым окошком, открывающим зачаровывающий и преинтереснейший вид на Ад. Там в этом чулане собраны самые страшные наши искушения, самые дикие и порочные желания, все животное в человеке. Там же хранится и наше собственное мнение о нас самих. Нет, не то, что мы выставляем напоказ, не то, чьим тешим наше сознание, а правдивое, жестокое, то, с которым нам идти на Высший Суд. И нет страшней испытания, чем войти в ту комнату.
Александр бродил по парку и думал. Картины, мысли и идеи восставали в его воспаленном мозгу. Он что-то бормотал.
Врач-окулист только что сказал Гарди, что очки, которые он ему прописал – последние. Очки с большими диоптриями уже не смогут выдержать его глаза. Все говорило о том, что Александра ждет слепота. Его зрение угасало, и через несколько месяцев последние выписанные очки станут ему слабы. Он перестанет различать предметы, затем смешаются цвета и наконец все сойдется и померкнет. Операция была невозможна – слишком слабые глаза. Вообще, и это было ужасно, организм Александра, несмотря на относительно молодой возраст (ему было около сорока лет) терял с каждым днем. Какие-то странные аномалии в мозгу – говорили врачи. Александр старел. Он выглядел подавленным, бесконечно усталым и вечно больным.
“Слепота – в этом есть что-то даже торжественное”, — думал Александр. Что он терял? Да, собственно, почти ничего. Созерцание этого мира с его бестолковыми проблемами? – какая мелочь. Наблюдение за своей жизнью, полной слез от разбитой чашки и страданий от пролитого кофе, захламленной семьей, в которой он чувствовал себя чужим? – лучше бы всего этого не видеть.
Смертельная, яростная тоска скрутила его сердце. Душа ныла. Всю жизнь он жил для кого-то и во имя чего-то, и никогда для себя, и вот, на пороге инвалидности, он вдруг явственно ощутил, что в его душе пусто, что там ничего не осталось небанального и нового. Все пережевано и пестрит заплатками – любовь, дружба, счастье…
А ведь все могло быть иначе. Он мог быть счастлив, жить с ней, иметь от нее детей. Где та сила, что повелевает судьбами? Как могло так случиться, что души, созданные друг для друга оказались разобщенными? Как и где так случилось, что их пути разошлись? И вообще, возможно ли это? Даты, сцены, лица мелькали у него перед глазами. Он пытался восстановить ход жизни, путался, сбивался. Но ее образ тонкий и восхитительный, пленящий, зовущий, бесконечно родной все вновь и вновь приводил его память в исступление от слез и счастья… — любви.
Он заторопился, засеменил ногами, нет, побежал. “Туда… Туда…”, — звенел, кричал, стонал, хрипел, шипел его мозг.

10

Поезд мчал его в Петербург. Колеса стучали, воздух за стеклом ревел…
Готовое вырваться из груди, сердце с яростью жгло все воспоминания, всю его жизнь. Не было для него теперь прошлого, он ехал в Петербург, к ней, к их потерянному счастью.
Петербург не в пример ему умел сражаться за свое счастье. Будучи проклятым при рождении, забытым, униженным и преданным, он умел быть Великим. Наводнения и пожары, революции и войны истребляли его, но он умел схватить судьбу за горло, высечь из нее последний хрип и остаться Великим. Этот город, Великий своей гордыней и тщеславием, суровостью и жестокостью умел быть счастливым.
За окном неслись деревья, дачи, железнодорожные столбы…
Александр умел побеждать музыку, восхищать миллионы, но преодолеть себя не мог. Он был глубоко несчастен, он сделал трагичной жизнь двух прекрасных женщин, он был мелок и труслив.
Но какая-то сила, вызревавшая в нем все эти годы, теперь встрепенулась и нашла себе выход.
Его душу бесконечно тянуло к ней. Он не знал иной цели, иного счастья, иной любви. Его душа выдиралась из клетки его жизни, захлебывалась свежим воздухом, пела, стонала от радости.
Все вдруг стало ему понятно в этом мире, все встало на свои места, и после долгих поисков он, наконец, обрел самого себя.
Тело зудело, руки тряслись, сердце молило о пощаде…
Он чувствовал себя необычайно молодым. Как тогда, когда они были вместе. Ему теперь открылось это небо, цветы, солнце, деревья, — все наполняло его стремлением жить.
Он был моложе и прекраснее всех, он не боялся творить глупости, выглядеть нелепо и дерзко в глазах других. Он готов был все забыть, всех простить.
Поезд набирал ход. Он вдирался, вгрызался, влетал в чрево Петербурга.
Мягкость и нега растекались по сосудам Александра. Желание творить добро пронизало его существо. Музыка заливала его сознание: тромбоны, литавры, десятки скрипок, альтов, виолончелей затмевали его слух. И не было на этой земле силы способной его остановить, способной свергнуть его нынешнее счастье.
Когда Гарди вышел на перрон, его сердце замерло от одного слова, от одного сочетания божественных звуков: Санкт-Петербург!

11

Он стоял у самых дверей, когда электричка выскочила из туннеля и остановилась на ее станции метро. Александр уже собирался выходить, как вдруг увидел ее сидящую на скамейке. Она была совсем рядом – прямо перед ним, в одном шаге. Только теперь он почувствовал, как бесконечно далеки они.
Она уже была не молода. В руках держала котомки с продуктами. Она сидела согнувшись и о чем-то думая смотрела в пол. У нее был очень усталый вид.
Но он видел ее столь же безмерно красивой. Он видел в чертах ее лица, теперь чуть поблекших, необъяснимо влекущий аристократизм, в коже, немного даже рыхлой и потрепанной, нежность и прелесть первого румянца, в уставших глазах ее власть и силу. В ней уже не было той сумасводящей худобы; линяя тела, когда-то напоминавшая изгиб спины пантеры, теперь была потеряна за одеждой. Но в ней было неописуемое очарование. Александр был влюблен, влюблен всем своим существом, всей жизнью. Он вновь и вновь, как и двадцать лет назад готов был жить одной мечтой — увидеть ее завтра. Готов был отдать все, лишь бы быть с ней.
Вся его жизнь предстала перед ним чередой трагических ошибок. В них он и потерял себя, свое счастье, свою любовь. Все могло, все должно было сложиться иначе. Но теперь, когда все позади, сейчас он выйдет, подойдет, обнимет, и все без слов станет ясно.
Сердце вдруг дико сжалось, и Гарди стало тяжело дышать. Он глубоко вдохнул воздух и схватил поручень, нестерпимая боль просекла его тело и голова пошла кругом. Туман залил глаза. Сердце съежилось еще, еще раз, вконец освирепев, спицами пронзило каждую клетку его тела. Стало невыносимо душно, он судорожно стал хватать воздух. Приступ обессиливающей дурноты усиливался, как неожиданно что-то внутри сорвалось, и сердце понеслось в бесконечную тьму.
Только сейчас, вспомнив всю свою жизнь, Александр понял, как счастлив он был всю жизнь, каждый день его был залит счастьем. Нестерпимым, громадным, величайшим счастьем! Да, это было великое счастье: видеть и любить ее, творить, верить, жить!
Машинист объявил: “Осторожно, двери закрываются”, но Александр уже не слышал этих слов. Он умер.

Санкт-Петербург
октябрь 2004